blindness

Бакуго возвращается в общежитие через полторы недели, в пятницу, с Сэро и Тодороки под руку. Сам факт собственной беспомощности хоть и был осознан почти полностью, принятым он все еще не был — не хватало сил даже смириться. Он настоял на том, чтобы они пришли немного раньше, чем начнутся занятия, и для него остается секретом, почему Тодороки вообще проснулся на пару часов раньше и пришел забрать их двоих вслед за их учителем, не самым радостным человеком после ранних пробуждений. Насколько Бакуго знает, Шото любит спать, хотя весь этот спартанский режим, выработанный по вине Старателя, никак не вяжется с такой его особенностью. Кацуки одергивает себя: он и сам в последнее время не очень-то придерживается своих внутренних часов. Его комната на ощупь такая же, какой и была, за исключением появления в ней резиновых накладок, и осознание того, что кто-то шарился в его комнате, приводит в бешенство. Бакуго звучно выдыхает, сжимает челюсти так, что начинает давить в черепе, и круто разворачивается. — Это поручили Киришиме. Он сказал, что ты не сможешь запнуться, если все оставить как есть, но учителя все равно перестраховались, — говорит Тодороки и опускает небольшую сумку с его вещами на кровать. Бакуго хмыкает в ответ и ложится на кровать, растягиваясь на ней. Матрас был жестковат, но податлив, ему вообще казалось, что даже щебень в тысячу раз лучше больничной кушетки. Он закрывает глаза и переворачивается на бок, спиной к стене, убирая одну руку под подушку: так удобнее лежать, хотя он уже привык засыпать на спине. — Я пойду, у нас сейчас занятия, — коротко оповещает его Тодороки, подталкивая сумку к стене или под стол, чтобы никто не запнулся, но уходить не торопится. — Так какого ты еще здесь? — фыркнув, Бакуго приподнимает голову и открывает глаза, направляя взгляд по памяти в дверной проем. Чтобы была хоть какая-то видимость нормальности. — Сваливай быстрее, опоздаешь, — он хмыкает и ложится обратно, притягивая колени чуть-чуть ближе к себе. Бакуго не знал, что в тот момент у Тодороки дрогнули уголки губ. Когда дверь с тихим щелчком закрывается, Кацуки наощупь ищет наушники и плеер. Они всегда лежат на прикроватной тумбочке, ближе к дальнему от кровати краю, чтобы удобнее было брать в темноте. Он не знает, заряжен ли тот, поэтому с надеждой включает его и тыкает на кнопку воспроизведения, перелистывая песни одну за другой — он не знает, что ищет, потому что настроения нет ни на Эминема, ни на заурядный рок. Приходится остановиться на чем-то отвратительно спокойном, размеренном. Бакуго понятия не имеет, с каких пор у него есть что-то такое в плеере, пока не вспоминает, что его не было здесь достаточно давно, а само устройство кажется заряженным, чего точно быть не может. Каминари слишком засранец, особенно когда дело касается использования чужих вещей — наверняка он и зарядил. Когда ему стучат в дверь — он делает музыку громче, когда с ним кто-то пытается заговорить — притворяется спящим, а еду, как и раньше, оставляет лежать на подносе. Он чувствует приятный запах чая с бергамотом — отвратительный, по большей части, но Яойрозу из всего ужасного как-то делает прекрасное. Чувствует похлопывание по плечу, когда Киришима приходит устроить свой мужественный мозговой штурм, чувствует отчасти выветрившийся гель для душа с апельсином, когда Каминари снова подзаряжает его плеер, чувствует непонятную свежесть, когда Тодороки в очередной раз приходит, чтобы заставить его есть или пить. По какой-то причине они все делают это уже третий день, почти каждый. Для Бакуго это приравнивается к жалости — мать проявляла заботу совершенно по-другому. Он старательно отметает мысли об этом, он сейчас совершенно не в том положении, чтобы грубить. — Тебе нужно есть, — упрямо, по-прежнему спокойно настаивает Тодороки, после чего раздается стук палочек по железной миске. — Я поем, когда верну зрение, — огрызается Бакуго и складывает руки на груди. Шото устало выдыхает и откладывает поднос на тумбочку, и Кацуки почти представляет, с каким осуждением и строгостью на него смотрят. — Мы пока ничего не знаем, профи работают над этим без устали, — голос его звучит как-то совсем холодно, жестко, заставляет ежиться. Бакуго стоически терпит и борется с этим желанием — может, он и ослаб, но какая-то сила в нем осталась. — Так что поешь, иначе умрешь раньше, чем это произойдет, — твердо заканчивает Тодороки, когда Кацуки чувствует, как кусочек мяса касается его губ. Он послушно открывает рот и зубами цепляет еду, пережевывая. — Не смей, — заранее пресекает его Бакуго — одноклассник наверняка улыбается и собирается его похвалить. Словно Бакуго — мелкая собачка, готовая сразу же вилять хвостом. Он слышит слабый смешок, такой воздушный и легкий, что представить это невозможно, и Кацуки в очередной раз жалеет об утерянном зрении. — Я молчал, — на этот раз голос Тодороки такой спокойный и умиротворенный, что Бакуго тоже невольно расслабляется, пока одноклассник продолжает его кормить, а напоследок — желает доброй ночи. Кацуки начинает засыпать сразу же после того, как шум смолкает. Не то чтобы Шоджи или Кода были шумными, — пятый этаж и Иида с Оджиро вообще словно даже не дышат, — но Каминари и Киришима, чьи комнаты находились одна над другой, имели привычку пару минут перестукиваться, желая доброй ночи. Изначально для Бакуго это было тупостью, да и злость на этот шум никуда не делась до сих пор, но теперь он хотя бы понимает, зачем — азбука Морзе. Хоть это и было похвально, раздражения нисколько не убавило. Но заснуть у Кацуки не получается, поскольку дверь в его комнату открывается. Он действительно понятия не имеет, кому хватило дерзости вломиться к нему ночью, и Бакуго обещает себе, что как только вернет зрение — обязательно надерет наглецу уши. Пока не узнает торопливые шаги и сбитое дыхание — это поистине детское сопение издает лишь один человек в классе. И Бакуго совершенно точно не хочет, чтобы он здесь находился. Деку не садится на кровать, потому что знает, что ему не понравится, но осторожно опускается возле нее, на пол. Мидория определенно знает, что Кацуки не спит, но из вежливости — наверное, это она — не говорит ничего по поводу его притворства. — Скоро все наладится, — Бакуго знает, что это было адресовано ему, он с трудом сдерживает злобный выдох сквозь зубы, продолжая держать глаза закрытыми. — Я знаю, ты так не думаешь, и я не пытаюсь успокоить тебя, тебе это не нужно, — он снова начинает тараторить, но тихо, и Кацуки думает, что на этот раз Изуку немного ошибается. Ребята пытаются успокоить его, но совершенно не так, как ему сейчас нужно, с этим справляется пока лишь Тодороки. Деку внезапно замолкает на полуслове. Он сдувается, как воздушный шарик, дышит тихо-тихо. Мидория в его понимании — заводная игрушка. Как те, которые стоят у его матери на полках — старые, аж из начала тысячелетия, бесполезные по мнению Бакуго и антикварные по мнению Мицуки. Поверни ключик, запусти механизм, и он пойдет. Это иногда забавляло. — Скоро я обгоню тебя. Не отставай, — уверенно шепчет Изуку и встает, направляясь к двери. Он замирает на пару секунд, наверняка широко улыбается. — Я все равно буду лучше тебя, — с вызовом, тихо бросает Кацуки, не двигаясь. Мидория уходит из комнаты, и Бакуго становится совсем немного легче. Бакуго знает, что ему нельзя использовать причуду, ему запретили. Но он поднимает правую руку вверх, сгибает в запястье и направляет ладонь в потолок, немного поигрывая причудой на кончиках пальцев. Раньше такой простой фокус не затрачивал особых сил, но спустя даже такой короткий промежуток времени без постоянных тренировок приходилось контролировать причуду и ее силу. Крошечные взрывы согревали замерзшие и покрывшиеся испариной пальцы, ему всегда нравился этот звук, но взрыв всегда означал дым, и держать себя в закрытом помещении без вентиляции или открытого окна было бы самоубийством. Бакуго решает не злоупотреблять этим. Тодороки снова заходит к нему сразу после уроков и присаживается рядом, шурша какой-то оберткой. — К Сэро снова приходили полицейские, спрашивали про потерю зрения и про конкретные удары, которые ты нанес, — Шото избавляется от упаковки и она с заглушающимся треском исчезает в кармане его сумки. В нос забивается запах свежего теста — он начинает жевать какую-то сладкую булку. — И что он ответил? Очередное "мы действовали по протоколу"? — фыркает Бакуго и буквально слышит, как что-то скрипит у Тодороки в голове, и это заставляет его побороть желание закатить глаза. — Типа, как фраза из фильмов, — быстро дополняет он и подкладывает ладони под голову, сгибает левую ногу в колене и ставит стопу на поверхность кровати. Тодороки дожевывает, отщипывает кусок и подносит его к губам Бакуго — он послушно приоткрывает рот и цепляется зубами за протянутую еду, стараясь не касаться чужих пальцев. Шото отдергивает руку. — Нет, он следил за твоими движениями. Как и все, кто был там, — по шороху одежды Кацуки предполагает, что одноклассник пожал плечами. — Плохо следил, — тихо отвечает Бакуго и отворачивается в сторону стены, подтягивая ближе к себе правую ногу. Тодороки молчит и разминает плечи, замирая. Словно хочет что-то сказать. Кацуки бы стал наседать, пока не узнал бы то, что от него пытаются скрыть. Но это работает только в том случае, если он видит собеседника, улавливает перемены в мимике — особенно легко это дается с Каминари и Деку, лица которых обычно более красноречивы чем описания в книгах. Он думает, что с Тодороки и его вечным покер-фэйсом это было бы почти невозможно. Шото ничего не говорит и спустя некоторое время уходит, оставляя дверь плотно закрытой. Бакуго с уверенностью может сказать, что ходить в уборную, будучи слепым — отстой. Даже душ было принимать легче. Он не то чтобы много ест, потому что Тодороки не всегда может его заставить, но пьет достаточно. В основном из-за того, что руки мерзнут до невозможности, а горячий чай Яойрозу, который обычно приносит Урарака, согревает. В итоге Кацуки делает вывод, что как только он вернет зрение, — а он обязательно его вернет, — первое, что он сделает — будет добиваться улучшения любых из существующих условий для слабовидящих. Конечно же, сразу после того, как надерет задницу тому, кто сделал это с ним. Спустя еще два дня к нему заходит Айзава. Бакуго честно пытается притвориться спящим, за последние две с половиной недели он наловчился, но мужчина лишь хмыкает и поправляет свою ленту на плечах. — Я мог бы разглядеть воробья на высотке, — просто говорит он и, кажется, опирается о стену. Бакуго фыркает в ответ. — Но углядеть за всеми — на вряд ли, — язвит он и скрещивает руки на груди. Кацуки знает, что сэнсею, может, и будет больно от этих слов, но ничего поделать с собой не может — он все еще имеет законное право немного побыть козлом. К тому же каждый, особенно его классный руководитель, знает его нрав, так что резкие слова в общении с ним — не слишком большая новость. Айзава разговаривает с ним четко, по существу — словно рассказывает что-то, не рассказывая ничего совершенно. Бакуго не знает, как это, но учитель выдает ему про испуганных граждан, про Сэро и про причуды подозреваемых — среди них ни одной, которая могла бы сделать что-то со зрением, Айзава даже не намекнул на это. Он рассказал все, что и так знал Кацуки, но словно подал под другим соусом, отчего это сначала показалось новой информацией. Когда он ушел, Бакуго почувствовал себя опустошенным. Всемогущему запретили приближаться к нему — он узнал об этом случайно, просто услышал из коридора, пока дверь не была закрыта до конца. Мужчина звучал расстроенно и негодующе, но он слышал еще и тараторящего Деку — второй раз, когда он был ему благодарен. На следующий день ему пришлось воевать с одноклассниками, которые решили, что завалиться к нему вечером, пока он слушает музыку, отличная идея. — Бакуго, брось, пошли с нами, прогуляемся до зоны с парком, — Мина искажает голос, стараясь сделать его как у маленького противного ребенка, в очередной раз дергает за белые провода, из-за чего вкладыши вылетают из его ушей. Кацуки почти взрывается. — Хватит! Ты ведешь себя, как идиотка! — прикрикивает он и дергает наушники с плеером на себя, пряча их под подушкой. — А ты как сучка в период менопаузы, — мгновенно отвечает она и толкает его в колено локтем — Бакуго злобно мычит, но отодвигается к стенке, позволяя ей сесть рядом. — Я готов вечно слушать, как вы подкалываете друг друга, — щебечет Каминари и ложится возле Мины, укладывая голову ей на бедра, а ноги свешивая с изножья кровати. Киришима плюхается на пол, а голову откидывает назад, на матрас — неуложенные волосы рассредоточиваются вокруг его головы, касаясь руки Бакуго. — А вставить слово тебе ума не хватит, — бурчит Бакуго, недовольно пыхтит и замирает. Он уверен, что, не знай они его настоящую зону комфорта — даже залезть не попытались бы. Но сейчас они просто находятся рядом, слегка, почти невесомо касаются пальцами или плечами и в основном разговаривают, шутят и спорят. Они снова зовут его гулять, и Бакуго кричит, что они задрали его с этим, но одевается и выходит по памяти из комнаты, надменно фыркая. Он слышит шаги позади себя — тихий топот трех пар кроссовок раздается почти одновременно, Кацуки знает, что они стараются идти в ногу с ним, незаметно, чтобы, если что, подхватить или не дать врезаться. В какой-то момент к ним присоединяется кто-то еще — человек просто идет рядом, даже не думая скрывать свое присутствие. Бакуго чувствует чужую руку возле своей, слышит разность поступи, и ему хочется дернуться и крикнуть, чтобы эти четыре мудака перестали носиться с ним, как с фарфоровой вазой, но он понимает, что на лестнице лучше не прыгать. Бакуго проглатывает ругательства, когда его просят подождать, чтобы ему открыли дверь. Он сжимает челюсти, чтобы на предупреждение о ступеньках не плюнуть в ответ "я знаю!" Он пытается быть благодарным. На улице свежо — не тепло, но и не холодно. Ветер забирается под его худи и футболку, цепляется за сухие волосы, и Кацуки замирает сразу же, как они выходят за зеленую ограду. Он поднимает голову, но глаза не закрывает. Хочет увидеть небо еще хоть раз. — Бро, это выглядит жутко, — бормочет Киришима и после короткого шуршания сразу же сдавленно выдыхает сквозь сжатые зубы — наверняка Ашидо пощекотала ему ребра локтем. — Нам стоит отойти, — раздается тихий голос Тодороки. Такой загруженный и напряженный, усталый, но Бакуго бы не стал спрашивать, что случилось — он никогда не спрашивает. Тодороки это и не нужно, он уверен. Кацуки просто хмыкнет, отпустит колкость или поддерживающее оскорбление, и этот негатив немного рассеется. Бакуго такой же. Он стоит так еще какое-то время, четко следя за своими вдохами и выдохами. Чувствует каждое жжение в почти заживших травмах, сосредотачиваясь на каждой части тела. Кацуки слышит какой-то короткий детский вздох, который обычно издает Каминари, слышит, как чей-то кроссовок шаркает об асфальт. Он опускает голову и цокает языком. — Чего встали? Это вам не квартал красных фонарей, сами вытащили меня на улицу, идиоты, — Бакуго привычным жестом сует руки в карманы джоггеров и горбится, с недовольством ожидая каких-либо действий. Киришима и Мина, как и ожидалось, подскакивают первыми, щебеча что-то о крутых скамейках — черт знает, как выглядит их мыслительный процесс со стороны, но Кацуки готов поклясться, что у них в моменты энтузиазма врубается ментальная связь. И если Ашидо привыкает к синхронным действиям из-за того, что она танцует, то Киришима просто трещит без умолку. Они не держат его под руки, чтобы вести куда-то, но находятся рядом, ближе, чем обычно, чтобы он ориентировался. — А я думал, что он не может стать противнее, чем в первое время обучения, — неловко посмеивается Каминари, двигающийся вместе с Тодороки позади. Шото хмурится и поворачивает голову к Денки, который снова улыбается при взгляде на перебранивающихся ребят. — Разве вы не начинали дружить? Мне кажется, что нельзя плохо отзываться о друзьях, — глубокая задумчивость на его лице настолько явная, что, прилепи лицо Тодороки к пиксельному динозаврику — разницу бы не заметили. Это заставляет Каминари в очередной раз засмеяться. — Я сказал что-то смешное? — предыдущая эмоция Шото сменяется непониманием, и Денки по-дружески немного толкает его плечом — одноклассник, как и ожидалось, даже почти не дергается. — Ты прав, плохо отзываться нельзя. Но шутить можно, — он игриво подмигивает и смотрит на расслабленную спину ворчащего Бакуго, и кто бы что ни говорил, а он — существо социальное. — Тут главное не перешагнуть границу, где шутка становится оскорблением, — лицо Тодороки снова приобретает такой вид, словно ему попался незнакомый иностранный термин. — Не волнуйся, мы тебя научим. Со временем ты поймешь, — Денки снова подмигивает, похлопывает по лопатке и сразу же тащит его вперед, к ребятам. Бакуго не знает, где они садятся, но он помнит дорогу и сколько времени она заняла — даже будучи без зрения, он с легкостью запоминает, куда его ведут. Кацуки слышит шуршание листьев и далекие разговоры, ему почему-то хочется остаться без никого — неважно, здесь или в общежитии. За две недели он привык к затворничеству, и если раньше у него почти никогда не возникало желания побыть в одиночестве, то сейчас это почему-то стало привычным. Так было спокойнее, потому что чувство бесполезности из-за слепоты все еще не оставляло его почти ни на минуту. Так проходит еще несколько дней — его регулярно выпинывают на улицу, в основном это делают, конечно же, Тодороки или Мина. В субботу вечером, когда тепло постепенно растворяется в наступающих сумерках, — Бакуго почему-то уверен, что уже вечереет, — Шото идет вместе с ним в этот "почти парк" школьного производства. Кацуки заучил дорогу уже на следующий день и идет вполне себе без помощи или "осторожно". Тодороки молчит и это кажется правильным, потому что они оба устали от разговоров — Бакуго это знает. Когда он садится, облокачиваясь о спинку скамьи позади себя, то чувствует холод дерева и слышит шелест травы вперемешку с тихим журчанием — в прошлые разы такого не было. — Кто-то из класса поддержки попросил фонтан, чтобы здесь было гармоничнее, — спокойно отвечает Тодороки на вопрос Бакуго. Его одежда шуршит, когда он двигается, и Кацуки чувствует легкое касание локтя — Шото тоже откинулся на спинку. Бакуго сует руки в сплошной карман толстовки — единственной в его гардеробе, поскольку это подарок — и сцепляет руки, согревая их. Яойрозу все чаще приносит ему чай, оставляя его на тумбочке, но уже с другим вкусом. Видимо, Урарака и Ашидо посоветовали. Он не отказывается из уважения, даже вид спящий не делает, когда она заходит — в отличие от других, Момо трижды стучит с небольшой задержкой и ходит почти незаметно, легко. Бакуго хочет дальше сидеть в тишине, потому что Тодороки не требует, он просто сидит. Бакуго привык к нему, к его молчанию и к тому, что тот заставляет его есть или пить. С ним легче, потому что Тодороки не спросит про его самочувствие — знает, что Бакуго оттолкнет и взбесится. Другие тоже знают, но в их интонации чувствуется этот вопрос, он душит, заставляет выпускать колючки, чтобы не подпустить ближе. Они уходят обратно в общежитие, когда становится совсем холодно, и Тодороки доходит с ним до самой комнаты, открывая для него дверь и собираясь уходить. Бакуго ожидал от остатка этого вечера спокойствие и размеренность, но жизнь, очевидно, класть хотела на все его ожидания. Он складывается пополам, прижимаясь грудью к коленям, быстрым движением вытаскивает руки из кармана и прикладывает их к глазам. Бакуго жмурится, единожды протягивает негромкое "а", — чтобы не сбежались, как осы на сладкое, — и немного вдавливает большие пальцы в глаза, ощущая сильную боль. Она идет внутрь, через зрачок по зрительному нерву прямо в затылок, концентрируется в нескольких точках и пульсирует, точечно расходясь дальше. — Бакуго! — отдаленный вскрик Тодороки прокатывается эхом и заглушается, когда Кацуки едва не валится на пол — Бакуго, на самом деле, зашипел бы и ударил его за это, потому что на крик определенно прибегут ребята, а ему этого не нужно. Но ему сейчас не до этого. Он чувствует, как теплые руки прижимают его к стене, а сам одноклассник оказывается напротив него, за закрытой дверью. Он морщится, жмурится, не отрывая рук от головы, и быстро дышит, пытаясь справиться с болью без единого звука. В конце концов, он сильный, это единственное, что у него осталось кроме гордости, но она не очень-то считается. Только, кажется, постепенно от него утекает и это, когда боль начинает граничить не с "безумно сильно", а с "адски". Тодороки испуганно осматривает Бакуго со всех сторон, ощупывает свободные участки головы на наличие травм, держит его за руки и прижимается коленом к бедрам, чтобы тот не заваливался в разные стороны, пока его сердце в панике бьется где-то в горле, едва ли не ощущаясь на корне языка. Когда Кацуки начинает хрипеть от боли, — что, по мнению Тодороки, означает тревогу, красный флаг, сигнал SOS и многое другое, — то он не в состоянии придумать план. Вообще никакой. Он зарывается левой рукой в колючие, сухие волосы Бакуго, нагревая и без того теплую руку причудой до состояния "горячо", хватает снова согнувшегося юношу за запястье, проталкивая пальцы к болевой точке между большим и указательным пальцами. Кацуки затихает, не двигается, немного дрожа от холода, — про его внезапную головную боль Тодороки старается не думать, — и глубоко дышит. Шото надеется, что это закончилось. — Бакуго? — снова зовет его Тодороки, но тот не отзывается. Шото убирает правую руку, но Кацуки мертвой хваткой цепляется за нее, как за спасательный круг, и Тодороки не против — скорее, наоборот. Так почему-то становится спокойнее. Острая, тянущая боль спадает, оставляя после себя слабую пульсацию, которая за секунды становится менее заметной. Бакуго расслабляет пальцы, но плечи и спину оставляет напряженными. Тодороки воспринимает это как сигнал — одна его рука выскальзывает из чужой хватки, а другая — из волос. Кацуки чувствует, что Тодороки, на всякий случай, не собирается отходить, чтобы он не упал, знает, что хочет спросить, что произошло, и было ли такое раньше, но Бакуго сам понятия не имеет, что произошло. Он хочет снова покрыться колючками, стать ершистым и противным, но то ли сил нет, то ли желания. Глаза почему-то не открываются — веки ощущаются чересчур тяжелыми, открыть их кажется ошибкой, под ними словно слой песка. Подвигай, и глаз расцарапаешь. — До кровати дойдешь? — вместо всех возможных в данной ситуации вопросов Тодороки задает именно этот. Бакуго бы обозвал его неприлично, послал бы, но на другие он сейчас вряд ли дал бы ответ. Вместо этого он хмыкает и кивает, открывая глаза. Бакуго ожидал увидеть пустоту. Жизнь определенно положила на его ожидания. Он глубоко вдыхает, зажмуривается и моргает, кажется, раз семь. Кацуки таращится с глазами навыкат на замыленные и размазанные цвета без определенного очертания и хочет закричать от переизбытка радости, самодовольства и еще кучи чувств, о названии которых он даже не подозревает. Когда Тодороки слегка наклоняется к нему, спрашивая, что случилось, Бакуго хватается за его плечо и заглядывает точно в разномастные глаза. Он знает, где они. Расплывчатые, бесформенные, похожие на две кляксы, но они определенно есть. — Вижу, — все, что сумел прохрипеть Бакуго. Он не видел эмоций Тодороки, не мог почувствовать, как и на его плечах сжались чужие руки, поскольку тело, измотанное снова начавшейся головной болью и отсутствием нормальной еды, едва ли выдержало нагрузку — Кацуки отключился до того, как Тодороки сказал хоть слово.