blindness

Что-то внутри трещит по швам и с гулким грохотом разрывается на части, когда Бакуго открывает глаза и не видит ничего. Он думает, что это было его сердце. Кацуки просыпается и первое время думает, что от усталости веки попросту не открылись, хотя прекрасно чувствует запах медикаментов, кислородные трубки в носу и иглу в локтевом сгибе правой руки. Он помнит, что дальше по сценарию должен быть слепящий белый, куча всего стерильного — что не вяжется с их привычным "драка-кровь-разрушение" — и противно пищащий кардиомонитор. Поэтому он назло промаргивается пару раз, но перед глазами не всплывает никакой размытой картинки, и это сбивает его в канаву глубокого ужаса и шока. Он начинает метаться на кушетке, цепляться за все подряд, игнорируя боль в руке и легкое жжение в местах со швами — как он понял, это были именно они. — Бакуго! — раздается откуда-то справа, голос расплывчатый, невнятный, но это точно Киришима. Его голос, сонный, с лающей хрипотцой, по-прежнему был твердый, хоть и испуганный из-за внезапной перемены. Бакуго узнал его голос, словно тот был внесен в его мысленную аварийную записную книжку — два номера телефона и адрес квартиры заучены наизусть. Он узнал, но в тот момент было совершенно не до этого. — Кто это, черт возьми?! — вспыхивает он и старается отбиться от чужих рук. Подросток насильно хватает его запястья двумя руками и прижимает их к кушетке, запрыгивая сверху, чтобы прижать бедра Кацуки к постели. Бакуго загнанно дышит, словно пойманный охотником раненый зверь, елозит, сопит и, спустя время, замирает, морща нос от боли. — Кто ты такой?! — кричит он, как можно шире распахивая глаза, но вокруг только размывающаяся черная субстанция с примесью серых и красных оттенков. Киришима вздыхает, издает какой-то странный сдавленный звук, похожий на отдельный "э", и ослабляет хватку на запястьях, безвольно оседая на его коленях. Бакуго громко мычит, после чего под торопливое и негромкое "извини" чужое тело становится по левую сторону — по крайней мере, он так думает. — Бакуго, ты... забыл? Ты что-нибудь помнишь? Я... Киришима, бро, — его тон становится жалобным, напуганным, и это заставляет Кацуки ужаснуться только больше. Он выдыхает и не впускает воздух в легкие какое-то время, затем медленно шевелит рукой с катетером, слыша, как дернулся Эйджиро, и смотрит примерно в ту сторону, где стоит юноша. — Дерьмоволосый... — он почему-то не может обратиться к нему не по прозвищу, его голос расслаивается на оттенки отчаяния, ужаса и шока, пока грудь тяжело вздымается, стягиваемая больничной расстегнутой рубашкой и кучей присосок, — я... — он сглатывает, не понимая, в какой момент его щеки начинают намокать — он совершенно не чувствовал покалывания, как это было раньше. Не то чтобы он был спецом по части соплей, в отличие от Деку, но Бакуго точно уверен, что сначала покалывает в глазах и щипает в носу. — Черт, я ничего не вижу, — шепчет Кацуки, звучно выдыхая. Киришима молчит, но его дыхание становится сбитым, слабым, взволнованным. Бакуго нечаянно вспоминает, что где-то слышал об усилении других органов чувств у слепых, и сразу же с ужасом отгоняет от себя эту мысль — у него и до этого был острый слух, он не станет себя загонять. Через четверть часа приходит врач, за которым смылся Эйджиро спустя несколько минут молчаливого ужаса. Бакуго слышит шаги трех человек, определить количество людей — плевое дело, особенно когда учишься на геройском курсе. Это заставляет его напрячься. — Он ничего не видит, — настойчиво повторяет Киришима и определенно взмахивает рукой, указывая на него — Кацуки знает этого придурка, знает его поведение. — Не говори обо мне так, словно меня нет рядом! — кричит Бакуго и сжимает в руках тонкое одеяло. — Какого черта я ничего не вижу?! Сделайте с этим что-нибудь! — отчаянно вопит он и приподнимается на локтях, но две пары рук с разных сторон обхватывают его за плечи, чтобы в очередной раз уложить на подушку. Мозолистые руки, крепкие, явно знающие его силу — второй тоже кто-то из одноклассников, и вряд ли это Каминари. У того мегафон с усилителем в глотке и стопка батареек в заднице, Денки не смог бы столько пробыть в молчании. — Не советую вам двигаться. У вас достаточно швов по всему телу, будет плохо, если они откроются, — начинает врач, стоящий уже у его кровати, подле ног. — Нашим анестезиологам пришлось изрядно потрудиться, но вколоть вам кучу препаратов вкупе с обезболивающими. Через пару дней будет адски больно, — сухо продолжает он, и ладони Бакуго начинают искриться — в нос бьет запах дыма и чего-то сладкого, и ему нравится, что хоть что-то осталось неизменным. — На кой черт мне это говорить?! Мне нужно зрение! Хоть новые глаза вставляйте, мне плевать! — снова срывается на крик он, когда одноклассники хватают его за ладони, вынуждая вновь обуздать свой гнев. Они знают, что Бакуго не навредит им, не сможет причинить физическую боль вне тренировочного поля — не потому что нельзя, а потому что не позволит себе использовать силу так близко к человеческому телу без причины. И это бесит. Кацуки мелко подрагивает от накатывающих эмоций, кривит губы и скалится, стараясь успокоить клокочущий внутри гнев, но все тщетно — одно накрывает другим, растворяется, сплетается во что-то более сильное и яркое. — Пожалуйста, успокойтесь, — немного устало отвечает ему медик и слегка приподнимает одеяло, касаясь открытого участка кожи, где-то в районе щиколотки, двумя пальцами. Бакуго крупно вздрагивает, замирает и против воли расслабляется, чувствуя, как мышцы больше не сводит судорогой. Мужчина возмущенно цыкает. — Вы простите его, — торопливо говорит Киришима, однако руки одноклассников по-прежнему покоятся на его плечах. Бакуго бы это возмутило, но его, кажется, разморило, он не может больше ругаться и повышать голос. — Он просто напуган, как и мы все. — Да, — вторит Киришиме второй голос, тихий и настороженный. Кацуки выдыхает сквозь стиснутые зубы — это Тодороки, он уверен. — Мы не понимаем, что происходит, это пугает. Извините, что он доставил неудобства своим поведением. — Плохо, что пришлось использовать причуду, лучше ему от этого не станет, — Бакуго, кажется, закрывает глаза — он не уверен в этом, поскольку не может понять, что он видит, а что — нет. По крайней мере, серость пропала, оставляя лишь кромешную пустоту, огромную и необъятную. Бакуго быстро засыпает после воздействия чужой причуды, ослабленный и уставший. Следующие несколько дней проходят в постоянной жгучей боли от любого прикосновения. Он медленно, но верно отходил от препаратов, по словам его врача, Бакуго слишком быстро очнулся после операций и лучше бы он провел первые три дня без сознания. Кацуки скрипит зубами и соглашается. Потом начали чесаться швы. Его кормили с ложки, как маленького ребенка, он злился и отплевывался, отказываясь даже пить. Капельница поддерживала его водный баланс, так что он не видел смысла отходить от своих махинаций, а голодать он привык — как-то раз продержался три дня без еды с усиленными тренировками. Бакуго все еще не сказали ничего по поводу его зрения. Он пытался дебоширить, но чужая причуда отправляла его на боковую, пытался кричать, узнавать у поселившихся в его палате некоторых одноклассников. Но это все еще держали в секрете. Бакуго никогда не сдавался, но сейчас он был близок к этому как никогда. Деку к нему не приходил. Это единственное, чему он был рад. В той стычке он отхватил по самые яйца — Кацуки бы сказал, что могло бы быть и хуже, но у него сейчас нет возможности видеть. Ему кажется, что это уже хуже некуда. Какие-то подростки, на вид едва ли старше их самих, возомнили себя невесть кем и решили подорвать несколько самых крупных аттракционов из парка развлечений, куда они именно в тот день и выбрались, потому что "Бакуго, хватит целыми днями пялить в стену!" Они выносили людей, как на гребаном экзамене, пока не пришлось драться. Один из тех придурков нанес ему кучу слишком глубоких порезов по всему телу, осколок собственного ребра задел легкое, а вокруг глаз были мелкие царапины. Он знает каждую свою травму, потому что чувствует зуд и жжение в этих местах особенно сильно. Сейчас у него много времени на раздумья, поэтому он слишком эгоистично думает о том, что лучше бы они не ходили тогда в это место. И винить себя Кацуки за эту мысль не станет, хотя очень хочет. Бакуго поднимает руку и медленно касается подушечками пальцев кожи вокруг глаз. Покрывшиеся застывшей кровью царапины шершавые на ощупь, несколько ран сцеплены мелкими пластырями, чтобы края при заживлении были как можно ближе друг к другу. Этого недостаточно для потери зрения, даже у их учителя были раны хуже, а он все такой же глазастый. — Что ты делаешь? — тихо спрашивает Тодороки сбоку. Возле окна поставили небольшую скамейку, ее тонкая обивка наверняка потрескалась от времени — типичный атрибут больницы, даже такой навороченной, как эта. Юэй наверняка поднапряглись, чтобы предоставить ему лучшие условия. — Как там Сэро? — Бакуго опускает руку обратно и поворачивает голову примерно в том направлении, откуда раздавался голос одноклассника. Ему непонятно, почему Шото до сих пор тут сидит, да и спрашивать желания нет совершенно: весь голос уже прокричал, пытаясь добиться ответа от каждого заходящего. Даже его мать лишь повысила голос, чтобы он заткнулся. Хоть это и было обычным делом, и в любой другой ситуации Кацуки бы начал с ней препираться, в тот раз он лишь замолчал, чуть отворачивая голову. — Идет на поправку. Скоро будет ходить, — Тодороки, по звуку, встает и направляется к кушетке, присаживаясь возле его коленей. — Неудивительно, на нем заживает, как на собаке, — фыркает Бакуго. Голову он не поворачивает — она по-прежнему лежит на подушке правой частью лица. Черная вязкая субстанция, которую он не смеет назвать пустотой, разбавляется всполохами бликов и различными образами каких-то предметов или лиц, искаженных, словно в кривом зеркале. Врач что-то говорил про галлюцинации в таких ситуациях. Бакуго цыкает и невесело ухмыляется. Тодороки тянется через него к прикроватной тумбочке с другой стороны кушетки и подхватывает что-то, возвращаясь в изначальное положение. Раздается какое-то непонятное шипение, как при разрезании яблока, и Кацуки морщится. — Поешь хоть что-то, — беспокойство сочится в голосе Шото, как сок яблока под его ножом. После непродолжительного шороха Бакуго чувствует запах самого фрукта прямо возле носа, снова морщится и отворачивается в противоположную сторону. — Бакуго, не будь ребенком. — Ты мне кто, мать? Оставьте меня все в покое, — он громко фыркает и прикрывает глаза. За несколько дней он научился понимать, в каком положении веки, стал привыкать к обостренному слуху, к чувствительному обонянию. Его пугали такие перемены, он никогда не был пуглив — все, что не убивает, делает сильнее. Кацуки думает, что сильнее он не стал. — Бакуго, ты должен хоть немного поесть, — настаивает Тодороки, после чего подносит к его лицу ломтик яблока, и когда Бакуго снова отворачивает голову, уже в сторону самого Тодороки, тот хватает его за щеки, заставляя открыть рот, а затем оставляет фрукт внутри. — Не заставляй меня двигать твоими челюстями, чтобы ты его пережевал, — голос у Шото строгий, решительный. Кацуки не знает, сколько сейчас времени, глубокая ли ночь или день, его биологические часы, зацикленные на строгом режиме, сбились. Он не знает, сколько пробыл здесь Тодороки и сменял ли его кто-то из одноклассников, не знает, продолжаются ли уроки в школе, Бакуго даже о своем зрении ничего не знает. Они с Шото сидят так еще некоторое время, пока он не доедает яблоко до конца. Юноша встает с кровати и идет куда-то, но из палаты не выходит — так Бакуго узнает, что здесь есть еще и раковина. Кацуки думает об Исцеляющей Девочке и о том, почему она не излечила его — в конце концов, даже Деку до сих пор живой и здоровый. Она его не навещала, это точно, иначе всего этого зуда в местах со швами не было бы, как и швов в принципе. Ему вспоминаются слова врача в тот день прежде чем он отключился — на нем нельзя использовать причуды? Значит, на него что-то влияет? — Чего вы возитесь со мной? — вместо всех своих догадок и вопросов он задает именно этот. Потому что на другие ему не ответят, да и вряд ли сказали что-то его одноклассникам на этот счет. — А ты бы стал? — когда шорох пакетов и сумки замолкает, Тодороки задает встречный вопрос. Бакуго решает не отвечать на него. Он никогда не врал и делать это не собирается. Шото издает тихий смешок и продолжает копаться в своих вещах, после чего снова возвращается к нему, усаживаясь на кушетку. — Я бесполезен, — он тихо выдыхает и сглатывает. По звуку Тодороки хочет что-то сказать — это понятно по его вдоху, но Бакуго рычит и мотает головой. — Не смей, нахрен, отрицать это! — вспыхивает он и резко садится, игнорируя боль в груди — Бакуго пока не понимает, поврежденные ли это ребра или та ноющая пустота внутри, которая съедает его с каждым днем все быстрее и быстрее. Она разрастается, довольно скалится, словно дикий зверь, вгрызается в его душу и раздирает когтями разум, и сейчас единственное, на что он способен круглые сутки — закапывать себя в этом все глубже и глубже, словно в могилу. Тодороки сразу же реагирует на его действия, бросаясь вперед и прижимая его к кушетке за плечи. — Я не смогу стать лучше. Из-за меня произошло столько дерьма, и вот я здесь, бесполезный, слишком слабый для героя, — голос раскалывается на куски, хриплый и пропадающий, испуг смешивается со злостью, распадается на отчаяние и усталость, но он не позволяет своим щекам намокнуть. Тодороки молчит до сих пор, но на этот раз Бакуго уже нечего сказать. Он сокрушенно склоняет голову влево, в противоположную от одноклассника сторону, чувствуя, как хватка на его плечах усилилась. Кацуки понимает это чувство — сам испытывает его до сих пор, знает, что ему нечего противопоставить. Он просто ждет, когда Шото уйдет. Рано или поздно он должен уйти. — Благодаря вам не было ни единой жертвы, — тихо начинает Тодороки, впиваясь пальцами в его плечи. Словно он говорит что-то, о чем Бакуго знать не должен. — Большинство отделалось испугом, никто не пострадал серьезнее вас с Сэро, — его голос повышается, усиливается, становится крепче. У Бакуго в голове звенит и что-то бьется, словно хрусталь — Сэро все равно серьезно пострадал, хотя Кацуки говорил, что защитит. Не успел. Он не может видеть лица Шото, но может представить — это получается плохо, черты лица пляшут и искажаются, изменяясь в размерах постоянно. Бакуго пытается сконцентрироваться, вспомнить, но все напрасно. — И ты говоришь, что ты бесполезен?! — Тодороки повышает голос и слегка встряхивает его — осторожно, чтобы не сделать больно, но жестко. Кацуки чувствует, как его голова безвольно дергается взад-вперед, берет себя под контроль и направляет взгляд куда-то вперед — туда, где должно находиться лицо Тодороки. Шото выпускает его из рук и Бакуго с тихим выдохом стукается лопатками о подушку, морщась. Юноша немного отсаживается от него и тихо извиняется, меняя свою позу. — Если я не бесполезен, почему никто ни слова не говорит о моем зрении? — Кацуки закрывает глаза и сглатывает. Слова приходится выдавливать из себя, они кажутся слишком важными, тяжелыми, будто их значимость сейчас раздавит его. — Потому что уже ничего не исправить? Потому что чья-то причуда лишила меня возможности видеть? — он снова переводит взгляд в сторону Тодороки, туда, где он должен быть, куда он посмотрел бы, если бы мог. Бакуго не дурак, он понимает, что все это — не просто так, что школа продолжит искать выход, пока не разорится. В конце концов, он — пострадавший ученик, и журналисты вряд ли отцепятся от учителей и директора. Тодороки ожидаемо молчит, заставляя Бакуго хмыкнуть. Понятливо, спокойно, без эмоций — на них не остается сил. Шото сидит с ним еще какое-то время, снова что-то пишет, сворачивает в несколько раз лист и сует в карман, уходя вместе со своим барахлом, тихо прощаясь и думая, что Кацуки спит. К нему приходит мать, когда у нее есть время. Она пытается заставить его есть, кричит чуть меньше и молчит намного больше. Они оба не разговаривают, просто находясь друг рядом с другом, вслушиваясь в дыхание — Мицуки не любит лишние прикосновения, и Бакуго серьезно делает вид, что не замечает ее мизинца возле своей ладони. Она читает ему новости, если он попросит, что-то рассказывает о своей волейбольной команде и играх, а напоследок говорит ему не быть мудаком и, все-таки, поесть, после чего уходит, не забывая провести рукой по колючим волосам. К нему забегают некоторые одноклассники, чаще толпой. Так удобнее, потому что контроль после этого инцидента усилили, и обязательно под присмотром двух учителей, но хоть и ненадолго, ему этого хватает, чтобы на какой-то момент вернуться к себе прошлому. Чтобы он снова мог язвить, что даже в таком состоянии способен надрать им всем зад, чтобы ругаться с ними и кричать на их тупость и объяснять что-то, если они не понимают, чтобы помочь с тренировками и разработать стратегию. Первое время они боялись, что не стоит напоминать Бакуго о чем-то таком, на что он прокричал, что нельзя его недооценивать. Ему этого не хватало, и одноклассники понимали это. Сэро тоже его навестил. Не то чтобы они много разговаривали в тот момент — он лишь сказал, что жалеет о том, что не поспел вовремя. Кацуки молчит какое-то время, думая, что он тоже винит себя в том, что опаздал, но тихо добавляет, что им стоило тогда остаться в общежитии, и он хотел бы почувствовать стыд за эти слова или встретить неодобрение одноклассника, потому что какой он к черту герой, если сейчас думает о том, что стоило спасти только свои шкуры? Вместо этого они больше не сказали друг другу ни слова, находясь в молчании ровно до того момента, как Сэро забрал врач, который едва сдерживал себя от криков на беспечного в такой ситуации парня. Это заставило Бакуго усмехнуться тогда — обычно за это отчитывали его. К нему заходила Урарака. Буквально на пару минут, видимо, это был выходной. Она думала, что Кацуки спал, пока тот просто не понимал, в чем смысл оставлять глаза открытыми. Она чем-то зашуршала, затем подошла к раковине и наполнила водой какую-то емкость. Как Бакуго понял позже, она оставила цветы — он не знал, какие именно, но они пахли слабо и свежо, приятно, потому что она знала, что ему подойдет. Очако вытащила из кармана ручку и нацарапала на бумажке что-то своим странным почерком с кругловатыми буквами. Странно, но Бакуго все еще мог их представить. Тодороки был у него чаще остальных. Помогал ему садиться и двигаться, когда ему разрешили это делать, держал его за предплечье и направлял, несмотря на каждое замечание и придирку Бакуго. Кормил, заставлял пить, рассказывал последние новости в школе, и Кацуки не мог не винить себя за то, что не умеет проявлять благодарность по-другому, иначе, не используя крики и язвительные упреки. Впрочем, Тодороки, казалось, это не волновало, и он все прекрасно понимал. Когда к нему снова заскочили Киришима и Ашидо, полицейские привели Сэро к нему в палату, чтобы опросить их обоих. Бакуго настоял на том, чтобы его одноклассников не выгоняли из палаты, и они просто присели на ту лавку возле окна. — Почему вы пришли только сейчас? — задает вопрос Бакуго, скрещивая руки на груди. Его глаза закрыты, а голова наклонена вниз: ему говорили, что алая радужка его глаз стала больше похожа на коралловый. Как позже ему объяснили парни, она просто потускнела, стала больше отдавать серым. — Врачи не разрешали вас посещать, а ваш одноклассник долгое время не приходил в сознание. Легче было бы опросить вас обоих, — четко отвечает мужчина и щелкает ручкой, шурша блокнотом. — Поэтому вы разрешили ребятам остаться? — Сэро хватается за кушетку возле его колена и присаживается удобнее, аккуратно, чтобы не задеть Бакуго. Видимо, ему уже намного легче двигаться — он уверен, что юношу навестила их школьная медсестра. — Чтобы создать иллюзию комфортной обстановки для Бакуго, — его тон звучит недовольным и слегка раздраженным, Кацуки не знал, что он вообще может быть таким. Полицейский не отвечает и снова шуршит бумагами в папке, протягивая их Сэро. Тот заполняет их за себя и за Бакуго, — он наизусть знает серию и номер своей лицензии, — они больше часа отвечают на вопросы, рассказывают о своих мотивах и действиях и все сводится к тому, что Кацуки медленно, но верно теряет терпение. Киришима замечает это еще на моменте развития, раньше остальных, и быстро подходит к кушетке, вставая прямо перед полицейским, чтобы спрятать ребят за своей спиной. — Думаю, на сегодня хватит, — Бакуго ориентируется на его настойчивый голос и представляет, как он приподнимает руку перед собой, чтобы огородить их от мужчины. Посторонний хочет сказать что-то, даже начинает предложение, которое определенно закончилось бы наездом, но не успевает, поскольку Ашидо перебивает его, тоже вставая с лавки: — Действительно пора заканчивать. За нами скоро зайдут учителя, оставьте их в покое, пожалуйста. Им неслабо досталось, — твердо настаивает Мина и Кацуки вспоминает, как она в такие моменты упирает руки в бока и чуть наклоняет корпус вперед, испытывающе, с упреком рассматривая своими темными глазами. Полицейский громко, разозленно выдыхает и уходит, прихватив с собой заполненные документы и щелкнув напоследок ручкой.