Дурак

Самое сложное в таких случаях — не сломать. Не сломать этого идиота, который теперь, когда все уже решено, смотрит волком и то ли броситься в драку собирается, то ли разреветься. И не сломать то немногое, из-за чего я уверен — драки не будет, и из-за чего он послушно ждал у машины, из-за чего не хамил парням в участке, хоть и дерзил, из-за чего сейчас стоит у своей кровати и не спорит. Да, он получит. Много, крепко получит, я так, кажется, ни разу сам не огребал, как его иногда охаживаю, и все же… Наказать, но не переборщить. Может, обидеть этим, но не оттолкнуть от себя, не натворить такого, из-за чего в следующий раз он рванет от машины, как рванул от охраны в ТЦ. А я не сомневаюсь, что следующий раз будет. Отец меня четырежды порол за сигареты, а бросил я сам, когда к поступлению готовился. И Игорь однажды свои закидоны бросит. Я помогу. Он же не идиот, хоть и придурок. — Подушку брать? — спрашивает он, пока я достаю из шкафа его же ремень — достаточно жесткий, пробивающий, но не такой тяжелый, как мой. — Бери, — отвечаю. — И штаны пока не спускай. Морщится, явно понимая, к чему я. Да, пороть буду долго. Лучше так, чем сразу налупить до синяков и закончить. Хоть поговорить успеем, наверное. Вижу, как тяжело ему решиться, как не хочется начинать, и помогаю — кладу подушку на середину кровати сам, осторожно беру его за плечо и прошу: — Ложись. Именно прошу, он же не маньяк какой-то, чтобы я рявкал и приказывал, он ребенок. Может, наглый и подрощенный уже, может безмозглый, но ребенок. Мой ребенок. Родной. Он наконец отмирает, кивает и падает животом на кровать — прицельно, хоть и небрежно. Прикрытый грубой джинсой зад призывно поднимается над всем телом, а весь остальной Игорь зажимается в ожидании, разве что заранее дрожать не начинает. Я знаю, насколько это больно. Знаю, насколько обидно от мысли, что тебя сейчас будет лупить кто-то, кому доверяешь. Но и другого выхода я не вижу. Так хоть какой-то эффект. Первый удар не вызывает у него никакой реакции совершенно, и это понятно. Не такой уж и мелкий уже, чтоб с первых шлепков пищать, да и джинсы с трусами в помощь. И хорошо, очень хорошо. Пусть подготовится к остальному. По джинсам ремень хлопает глухо, будто выбивалка по ковру. И Игорь терпит, сосредоточенно глядя перед собой и не шевелясь. Думает, надумывает себе всякого, переживает. По лицу вижу, что переживает, потому что не умеет в такие моменты держать свою безразлично нахальную маску. Потому что знает, что неправ был, и стыдится. Потому что не такой уж и дурак на самом деле. — Что можно было бы исправить? — спрашиваю я, продолжая осторожно опускать ремень на его зад. — Музыку не слушать? — послушно предполагает он. — Или хоть не так громко, как вы любите, — соглашаюсь я. — Там же явно полно народу было, не всем может нравиться. Игорь становится еще более сосредоточенным, думает. Хочется верить, что над словами. Я не мешаю, молчу, только продолжаю размеренно пороть. И прошу ударов через сорок: — Спускай. Вот в такие моменты он безразличие на лицо натянуть может. Демонстративно пожимает плечами, поднимается, снимает джинсы полностью, хлопает себя по заднице и ложится обратно. Засранец. Ничего, щас я тебе похлопаю. Первый удар ложится аккуратно по верхней резинке трусов, и он вздрагивает. Хорошо, больно. Потерпит. — А раз уж уже поели, че сразу из торгового центра не ушли? — уточняю я, позволяя ему отвлечься от боли мыслями. — Зачем гонку с охранниками устроили, еще и по этажам? — Весело же, — с нажимом отвечает он. Весельчак хренов. Че-то сейчас нам обоим не весело, вон как ноги напрягаются на каждом ударе. Ладно хоть не виляет, не дергается. Дает бить аккуратно. — Других способов веселиться не было? — уточняю я. И снова вижу, как он отвечает на это сам себе, а не вслух. Или просто посылает меня мысленно лесом, кто его разберет. Еще и лицо грустное такое, виноватое. Вместе с гримасой боли от порки — просто пытка. По трусам удары становятся чуть звонче, и я вдруг ловлю себя на том, что тоже морщусь от этого звука, вместе с ним. Его майка постепенно темнеет на спине, и я понимаю, как ему на самом деле тяжело. Все-таки, надо быстрее. Не мучить. Судя по тому, что лицо у него теперь зарыто в руки, а не смотрит вперед, лучше его уже не дергать, так что трусы я стягиваю сам. Вижу, что ничего критичного там нет, выдыхаю. Ничего. Осталось ведь немного. По голой коже ремень лупит не просто громко — оглушительно, а Игорь напрягается так, что кажется, будто вот-вот лопнет. Но продолжает лежать смирно, ровно. Не кричит. Знаю, что из гордости, но хочу верить, будто меня жалеет. Будто понимает, что мне это все нравится не больше, чем ему. И я тоже его жалею, просто говорю, а не спрашиваю. И не отчитываю — ни за что! — просто объясняю, сколько всего и как можно было бы изменить, сделать иначе. Не потеряв друзей, раз уж именно их он себе в друзья выбрал, но и не нарвавшись на неприятности. О том, что неприятности — это не ремень, я не говорю. Надеюсь, сам поймет. Когда я заканчиваю, его задница пылает целым пожаром оттенков, и я знаю, что забудет он эти ощущения нескоро. Самый ужас начнется уже вот-вот, когда первый шок отступит, а синяки начнут наливаться, но и потом будет не легче. И мне искренне жаль его, если честно, но я говорю, потому что должен сказать: — Пообещай в следующий раз хоть попробовать думать, ты же можешь. — Прости, — тихо, едва живым голосом откликается он. А потом в наилучшей своей манере добавляет: — Ничего не могу обещать. Дурак. Хотя, я ведь и не ждал на самом деле. Просто хотел показать, что верю, что не разочарован. И надеюсь, что смог. — Игорь, мне… — Знаю, — безразлично откликается он. — Иди. Вечером поговорим. Я не хочу уходить сейчас, но и остаться не могу. Да, мне-то нужно его жалеть и утешать, но ему эта жалость не нужна. К вечеру успокоится, догрызет все то, что сейчас уже начал в себе грызть, и тогда… Пока что пусть лежит. А я поработаю.