Дурак

Конечно, работать после всего этого было невыносимо. Невыносимо и видеть Петровича с его ехидным: «Что, все выяснил?», и других, каждый из которых, конечно же, знал, что произошло и либо сочувствовал, либо осуждал, невыносимо было делать вид, что ничего не произошло. Но хуже всего было гадать, как там Игорь. Не позвонишь же ему, не спросишь, насколько все плохо на самом деле. Знаю же, что плохо, и не хочу ни слышать этого от него, ни знать, что врет. Поэтому я и сбежал с работы, едва дождавшись конца рабочего дня, и поэтому же не кинулся домой сразу. Самое важное после такого — все починить. Показать ему, что он все еще нужен, что его простили, что все прошло. Не забыть о проступке, конечно, но и не давить им, не травить. Зная Игоря, я сделал лучшее. Купил пиццу. Все равно, пока Маша с младшим уехали к ее маме на пару дней погостить, ужины на мне. Так даже проще, чем после всего пихать в него макароны. И теперь я еду домой и думаю, что кормить сына, которого сегодня забрал из полиции, пиццей — крайне непедагогично. А не кормить — бесчеловечно. Вот и выбирай. Хорошо все-таки, что эти мысли меня догнали уже после покупки. Выбор на самом деле не велик. В квартире тихо, но меня это не пугает. Он балбес, но даже он бы не стал сбегать. Да и кроссовки его тут. И нет ничего удивительного в том, что он не хочет сейчас слушать свою дикую музыку так, что стекла в квартире трясутся, как делает почти ежедневно. Страдать-то лучше в тишине. И ненавидеть тоже. Я оставляю вещи в коридоре, хочу сразу же сунуться к нему, но не решаюсь. Пусть уж точно поймет, что я пришел, пусть наверняка услышит. Захочет — сам выйдет, нет — хоть готов будет к тому, что я ворвусь. Он, разумеется, не выходит, и я, разделив пиццу по двум тарелкам, иду к нему. Осторожно стучусь, потому что это — его территория, хоть и в моей квартире, прислушиваюсь. Может, спит? Стучусь еще раз, чуть громче. В этот раз слышу: — Входи, че ты. И вхожу, уж об этом меня точно дважды просить не надо. За день гордость и спесь с него спали, безразличие и нахальство, кажется, тоже, хоть и не до конца, и Игорь лежит в кровати, все еще на животе, но теперь хоть одетый. И с книгой. — Учусь, — будто оправдываясь говорит он. — Ужин принес, — в тон ему отвечаю я. Забавно, все-таки. Виноват вроде один, а страшно и неловко обоим. И хорошо, наверное. Может, поэтому он все еще мой сын, а я — его отец, может поэтому эта связь еще не порвалась об его выходки и мои методы. Ставлю тарелку на кровать, рядом с ним, думаю, решаю пока что уйти. Учеба и ужин — не лучшие компаньоны к разговору. Значит, позже. — А ты? — спрашивает он, явно поняв мое намерение. — Твоя тарелка где? И это, пожалуй, лучшее, что я мог от него сегодня услышать. Очень приятно осознавать, что ошибся, что ему нужно мое общество. — Руки-то две всего, а мне еще стучать, — тут же выкручиваюсь я. — Погоди. И почти бегу на кухню за остатками пиццы. Пока он не передумал, не оброс снова своими масками, не начал фыркать. Ест Игорь тоже лежа, хоть и приподнявшись на локтях, и я не удерживаюсь, спрашиваю: — Больно? Не чтобы пристыдить или смутить. Беззлобно. С беспокойством. И он это слышит, смущается, пожимает плечами, а потом бормочет: — Панки кожи не боятся. А я фыркаю. Не только от его дурацкой формулировки, но и от признания этого. Панк, значит. Ну-ну. Позер. — Предлагаешь в следующий раз тебя проводом пороть? Или как в старину, прутьями? И он фырчит, наглец, смеется. Знает, что я не стану, знает, что я шучу. Как же приятно, что знает. — Что учишь хоть? — уточняю я, глядя на книгу, которую он осторожно отложил к стене. Он молча протягивает мне ее, демонстрируя обложку. Олимпиадные задачи по физике. Надо же. — Городская скоро, готовиться надо, — снова неловко признается он. А я чуть заметно трясу головой, не до конца веря. Ему бы разговоров о порке так стесняться, как собственных мозгов! И вот это чудо — мой сын. Утром с друзьями себе административку упорно зарабатывает, днем по жопе за это получает, а вечером вот — к олимпиаде готовится. — Хочешь в этом году все-таки до всероссийской добраться? И снова смущается, кивает. — Молодец, — искренне говорю я. — Горжусь. — Может, и не получится, — тут же напоминает он, и я его понимаю. Лучше сразу не дать надежду, чем потом разочаровать. Он-то не понимает, что в любом случае не разочарует, не может в это поверить. — Все равно горжусь, — повторяю я. — Всегда. — Особенно сегодня, — ехидно замечает он. — Да. Ни у кого такого оторвы больше нет из наших. Только мне повезло.