Кровью на снег

Рюноске целых два дня боролся с желанием прийти к наставнику в палату и узнать, всё ли в порядке. Буквально каждое слово, сказанное в его сторону, отдавалось эхом, как неясное воспоминание, и вновь заставляло разум произносить лишь одно единственное имя:"Дазай", и одну единственную фразу: "Как вы?" Руки тряслись и пульс учащался при малейшей детали, которая могла напомнить о наставнике, начиная проходящим мимо человеком с загипсованной рукой и заканчивая запахом чёрного чая, который, казалось бы, пьют все, но теперь же он вызывал приступы головокружения и желание отправиться в направлении больницы немедленно. Многие в мафии заметили озабоченность и нервозность Акутагавы, в обыденности неприсущую ему, однако спросила лишь Хигучи, на что получила грубый ответ: "Не твоё дело." Признаться, Рюноске почти не считал её за человека, больше она напоминала необходимую деталь для нормальной работы, выполняющую коммуникационные функции и временами невероятно раздражающую. Голова совершенно не работала, и вот, среда. Он понял, что просто не сможет спокойно существовать, если вдруг окажется, что Дазай умер или находится в тяжелом состоянии. С утра, вместо работы и не оповещая Мори, Акутагава пришёл в больницу. Белые стены и запах медикаментов, наверняка фенола в перемешку с нашатырным спиртом, так ощущается смерть. Пожалуй, белый цвет отвратителен. Он всюду сопровождает Акутагаву, достигая своего апогея в тот момент, когда Рюноске забывает про гордость, желание стать сильнее, попытки не цепляться за прошлое, и снова возвращается к наставнику, как сбежавшая раненная собака. Он открывает дверь палаты и видит то же, что и прежде, на улице. Белая простынь слегка скомкана, одеяло сброшено на пол, а на плитку капает кровь. Дазай ухмыляется, глядя на пришедшего. Потом, прикрыв рот рукой с кровавым лезвием, вдруг истерично смеётся, невольно оставляя кровавый отпечаток на щеке. У Дазая всё ещё бледная кожа. Наверняка, если смерть есть, она не носит черное одеяние, положив на плечо косу. Тёмные одежды скрывают истинную натуру, желания, недостатки, пороки. Светлое же выпячивает всю эту мерзость на свет. Нет, Смерть одета во что-то белое, измазанное кровавыми разводами. У неё точно есть головной убор, наверное, венок из красных и белых лилий, а в рукаве она прячет канцелярский нож. Вот оно — её истинное обличие, по крайней мере, таковой она предстаёт перед Акутагавой. — Смотрю, ты в который раз не даёшь мне умереть! Удивительно, и как всегда успеваешь оказаться подле в самый неподходящий момент? — Дазай перестал смеяться, однако ухмылка не сходит с его губ. Он всегда так улыбается, губы искажаются в насмешке, но глаза остаются стеклянными, пустыми. Вены разрезаны поперек, похоже, Дазай ждал его, при том уже около получаса. Говорят, что, вскрывая вены, люди умирают через пару минут. На деле есть около двух часов, и то, если вены вскрыты вдоль. Если же ранение менее серьезно, то прежде, чем потерять сознание от недостатка воздуха и кровопотери одновременно, можно быть на ногах почти три часа и заниматься рутинными делами, смерть же наступит ещё позже. Забавно то, что спасти человека с разрезанными вдоль венами почти невозможно. Однако, похоже, у здешних врачей это уже однажды получилось. — Значит, тогда вы… — Это чувство тяжело назвать удивлением, скорее, оно ближе к стыду, но при том не настолько мерзкое, потому что Акутагава ожидал его. Привычка готовиться к самому худшему очень удобна, особенно, если самое худшее случается почти всегда. — Конечно же я всё слышал, в том числе, твои откровения, Рюноске. Зачем ты пришёл? Не уж то в очередной раз хочешь продемонстрировать свою никчемность? — Дазай отбрасывает лезвие, а после ложиться на кровать, целую руку забросив за голову, а другую оставив безвольно лежать в стороне, вновь марая простынь. Красный и белый. — Это ужасно скучно. Оставь меня. — Он говорит это легко, играючи, почти забвенно по-детски, так легкомысленно, словно не он в который раз собирается убить себя. Дазай почти всегда не относится к возможности умереть серьёзно, похоже с годами она перестала пугать его, скорее, стала раздражать тем, что это лишь «возможность», а не обязательное развитие событий. Люди, желающие смерти, должны умереть. Их существование причиняет боль и им самим, и окружающим, а в последствии, чувство вины оказывается гораздо более страшной карой. Но Дазай другой. Он не чувствует ни вины, ни жалости. Он вообще мало что чувствует и потому пытается умереть, в надежде познать хотя бы ощущение, когда ноги становятся ватными, а мысли уходят вдаль, словно гудящие пароходы за горизонт. — Я не дам вам умереть. — Акутагава говорит это без тени иронии или сарказма, совершенно серьёзно, будто угрожающе, не так, как его наставник. В словах Рюноске есть твёрдый несгибаемый стержень. — Что ж, занимаясь этой бессмыслицей, ты в очередной раз показываешь, что никогда не будешь признан мной. Если ты позовешь доктора, то навсегда потеряешь шанс стать хоть кем-то в моих глазах. — Я… — Акутагава закусывает губу и отводит глаза, в который раз испытывая это странное чувство. «Я слишком слаб…» — Извините, Дазай-сан, но мне придётся это сделать. — Выдаёт он в попыхах, словно скороговорку, пытаясь отделаться от подтверждения мыслей, до которых он когда-то дошёл сам, а после пожалел об этом, многократно пытаясь вычеркнуть их из собственной памяти. — Получается, моя жизнь в твоих глазах ценнее твоей собственной? — Дазай не перестает улыбаться, говорит это легко, певуче, издевательски, также, как и всегда. Тёмное пятно на простыне под запястьем расползается всё больше. «Да, черт возьми, да! Прямо сейчас, если вы скажете, я убью себя здесь же, единственная причина, по которой я живу, это возможность видеть вас, слышать ваш голос и чувствовать ваши прикосновения, даже болезненные, даже удары. Я не дам вам умереть, потому что вы — самое дорогое, что у меня есть. Я избавился от гордости и чести, выбросил её как никчемный мусор, хлам, таковыми для меня стали ранее важные добродетели. И всё потому, что они не стоят и капли, секунды вашего внимания. А вы смеете усомниться в моих к вам чувствам? Мне больно от ваших слов гораздо сильнее, чем от ударов, но они дают мне эмоции. Я ощущаю, что живу, когда нахожусь рядом с вами, Дазай-сан, но никогда, никогда не посмею признаться в этом. Потому что это моя слабость, это мой порок, это убивает меня и заставит вас рассмеяться. Мой крик останется лишь мысленным, лишь бегущей строкой у меня в голове, и, пусть я и эгоистичен, но никогда не позволю себе умолять вас. Верно, я давным давно потерял гордость, ничто для меня не имеет значения, кроме вас. Разве я действительно спасаю вас ради признания? О нет, я спасаю вас потому, что сам хочу жить. Слышите тишину, которая поглотила эту комнату? Верно, вы слышите тишину, и я никогда не дам вам почувствовать в ней колебания, вызванные моей болью. А теперь слушайте глупую ложь, которую я научился говорить в совершенстве, которую даже вы, вероятно, воспримите за чистую монету. Слушайте её, но только не тишину.» — Вы… Задаёте странные вопросы. Признание для меня далеко не на первом месте и я… Спокойно, — Он чувствует, как слёзы приливают к глазам, готовые вырваться, но не показывает их. В этом Акутагаве помогает привычка скрывать слабость, измученная годами, но всё ещё непоколебимая. — Смогу прожить без него. И без вас. Я позову медсестру. И Акутагава выходит из палаты, не услышав негромкую фразу Дазая. — Всё же ты противоречишь своим словам действиями, Рюноске.