Заблудшая душа

В детском доме Серёжу никто не любил, кроме Олега и старенькой воспитательницы Нины Ивановны. Хорошая была женщина. Она часто читала его любимые сказки, была инициатором различных походов в музеи, кино, театр. От неё он узнал о родственных душах, и эта история стала его любимой. — Нина Ивановна! Нина Ивановна! А расскажите сказку о родственных душах. — Я же рассказывала её и в том месяце, и неделю назад, и позавчера. Тебе ещё не наскучило, Серёженька? Может, хочешь другую сказку? — Нет, я хочу эту. Расскажите ещё раз, пожалуйста! — Серёжа строил глазки, знал, что она никогда не могла устоять перед этим. — Хорошо. Я расскажу её столько раз, сколько захочешь, птенчик, — старушка засмеялась, ласково погладив его по волосам. — Готов слушать? Он активно потряс головой, вызывая ещё один смешок воспитательницы, и уселся прямо на пол, рядышком с её креслом. — Жила-была прекрасная княжна, и была она краше всех на свете. Была она умна, начитана, многое умела: и шить, и ткать, и готовить, и вязать. Голос был ангельский. Каждый, кто пение её слышал, был заворожён. Стихи из уст её лились рекой, да так складно, что всякий писака завидовал. И любили её все. Поклонялись ей. Боготворили. Казалось, она с небес сошла на землю, до того была прекрасна. А женихов-то у ней, конечно, было видимо-невидимо. Да только сама она никого не любила. То жених некрасив, то груб, то криклив, то глуп. Думалось, что нет для неё достойной пары. Да вот однажды принесли ей в подарок заколку в виде цветка барви́нка. Любопытно княжне стало, кто ж такой простой, да мудрёный подарок ей послал. Тут же велела она привести к ней этого человека. Недолго пришлось ждать, да только удивилась она, когда в светлицу её вошёл сын местного резчика, но виду не подала: мало ли в жизни совпадений бывает. «Ты ли, мо́лодец, заколку мне в дар прислал?» — спросила она. «Я, сударыня», — отвечал он. «Ты ли сделал её?» — спросила она. «Я, сударыня», — отвечал он. «А знаешь ли ты, как называется цветок, что украшает её?» — спросила она. «Знаю, сударыня», — отвечал он. «Неужели, ты и значение его знаешь?» — спросила она. «Знаю, сударыня», — отвечал он. Полюбился ей сын резчика, хоть и не был он красив, как она, умён, как она, не умел он многого, что умела она. Да вот только сердцем он был прекраснее любого, душой светел и добр. Встречались они тайно, чтоб батюшку её не прогневать, да только тот всё равно прознал и так рассердился, что приказал выгнать сына резчика из города. Убитая горем княжна сидела на лавке и плакала, сжимая заколку в руках. Сердце её болело. Душа разрывалась на части. Не пустил её батюшка проводить любимого, запереть велел за семью замками. Да только сыну резчика ни по чём это было. Сам он прокрался к своей любимой. «Душа моя, — шептал он, — хоть и ухожу, да только всегда с тобой буду. Даже если заблужусь, вернусь к тебе обратно». «Сердце моё, — сквозь слёзы взглянула она в любимое лицо, — я отдам тебе душу свою. Раздели её со мной, чтоб она, как факел на смотровой, указала тебе путь в родной дом». Так и унёс с собой сын резчика половинку души княжны, а у неё в руках осталась память о нём и печаль, да глаз один цвет сменил. Никогда эти двое больше не виделись. Сын резчика утоп в безымянной речке, а княжна вышла замуж за нелюбимого и родила детей с половинчатыми душами и разными глазами. У этих детей были свои дети, у тех свои и так далее, пока весь мир не оказался разделён. Конец. — Нина Ивановна. — Что, мой хороший? — А почему именно цвет глаз поменялся? И почему тогда у вас глаза одного цвета? У вас нет родственной души? — Глаза, дорогой мой, — зеркало души. Княжна кусочек своей любимому отдала, да, видать, и себе немного его прихватила, да всё же целыми их души всё равно не назовёшь. Они как разноцветные лоскуты. Вроде и сшить их можно, да только изделие не ровное выйдет, с швами-ранами. А глаза у меня одного цвета, потому что я свою заблудшую душу уже давным-давно встретила. Ещё когда студенткой была. Мы в турпоходе познакомились, как увидела его и всё, душа будто на место встала, а до этого я словно не замечала, что что-то не так. И цвет глаз мой родной стал, а до этого я всё гадала: у кого из нас какие. То ли мои карие, его — зелёные, то ли наоборот. — А как это, заблудшая душа? — Так обычно называют свою родную душу, потому что она где-то далеко от тебя, не рядом. Заблудилась так же, как я когда-то, или как ты сейчас. — Или как Олежа? — Или как Олежа, — воспитательница рассмеялась, и Серёжа тоже не смог сдержать улыбку, но быстро её растерял. — Значит, когда я встречу родную душу, то перестану видеть? — мальчик не на шутку взволновался, даже поник весь как-то. — Ох, совсем необязательно, мой дружочек. Может, наоборот. Тут не предугадаешь, как судьба сложится. А даже если и ты, то ничего страшного. Знаешь, родственная душа таких сил придаёт, всегда с тобой будет, поможет, поддержит. С ней должно быть и ослепнуть не страшно. Судьба она злодейка ещё та, Серёженька, да вот только с чем-чем, а с душами родными никогда не шутит. Раз так случилось, значит, было нужно. Мальчик нахмурил рыжие бровки и мрачно кивнул, обдумывая сказанное. Нина Ивановна лишь внимательно смотрела на него с теплом и жалостью в глазах. «Бедный ребёнок, — подумала она. — Да направит Бог его заблудшую душу». Тем же вечером Серёжа поговорил об этом с Олегом. Уже после отбоя, когда они лежали напротив друг друга в кроватях. — Олег. — М? — Я не хочу встречать свою родственную душу. — Что? Почему? — Не хочу, чтобы кто-то из-за меня ослеп. Вдруг моей родной душе никто не сказал, что это не страшно? Что я рядом буду, всегда-всегда буду. Ну и прочее такое. — Дурак ты, Серый. — Почему сразу дурак? Я же о другом человеке думаю. — Я б тебе сказал, да такого упёртого, как ты, переговорить — ещё постараться надо, — Волков замолчал, и Серёжа даже начал щуриться в попытке разглядеть, уснул ли Олег среди разговора или нет. — Ты это, делай, конечно, что хочешь. Но если твоя родственная душа всё же не боится и хочет с тобой встретиться? А ты всё это время будешь ныкаться по углам, а, Серый? Что думаешь? — Если нам суждено встретиться, то это всё равно произойдёт. — О чём я и говорил. Спи уже, дурак.

***

— Эй, конопатый! Серёжа глубоко вдохнул, выдохнул и никак не отреагировал на Пашу Климова — главного задиру в Радуге. — Ты мало того, что слепой наполовину, да-к теперь ещё и оглох что ли? Отличительной особенностью Пашки было то, что он никогда сразу не бил. Нет, это не про него. Сначала ему нужно как следует унизить, надавить да побольнее, до покрасневших от стыда и злости щёк и ушей. Вот в чём-чём, а в этом Климов был профи. — Где твоя псина сторожевая? Сбежала поди, да? Надоело калеку защищать. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Сегодня Олег на дежурстве в столовой: протирает столы, наливает чай, разносит порции. Скоро уже обед. Ещё немного, и он сможет пойти поесть. Олег ещё после завтрака сказал, что сегодня будут Серёжины любимые булочки с яблочным повидлом. — А вот интересно: это душа твоя сломанная, или, может, ты сам? Или вы вообще два сапога пара: один слепой, другой глухой? Что думаешь, рыжий? Как только Климов договорил последнее слово, ему в нос тут же прилетел кулак. И Паша совсем не ожидал такого удара от хиляка вроде Разумовского, поэтому даже не сразу сообразил, что тот разбил ему нос. — Вот ты уёбок, мелкий, — подросток вытер кровь и сразу ударил в ответ, повалив Серёжу на землю и пнув пару раз в бок. По радио позвали на обед, и Паша ушёл. А Серёжа на обед опоздал, отмывая лицо и руки и отстирывая одежду от грязи. Олег, когда нашёл его, раздражённо зыркнул, всунул в руки две булки и потащил в комнату. — Дурак ты, Серый. Ой, дурак, — Олег сидел перед Серёжей на полу, обрабатывал коленки, потом руки, подал холодное полотенце для щеки, синяк на которой уже хорошо налился цветом. — Да что ты чуть что, так сразу дурак. — А как тебя ещё назвать? Эх, хоть жучок на тебя вешай, чтобы знать, когда тебя спасать нужно. А этого, — Олег зло поджал губы, — я ещё поймаю. Мало не покажется. Гадёныш. Говорил ему сто раз от тебя отстать. Спустя время Олег узнал, что Серёжа первым ударил Климова, и был страшно этим недоволен. Щуплый такой, слабый, а всё равно полез ведь. Хоть бы его позвал. Серёжка только улыбался на это. Синяки — это не страшно. Он даже гордился ими: защищал родную душу. Дурак, да? И всё же тогда было приятно так, что в груди тепло-тепло стало и кричать хотелось, но только от радости

***

Чем старше становился Сергей, тем меньше боялся быть слепым. Он выучил шрифт Брайля в подростковом возрасте сразу, как узнал о его существовании. Он тренировался ходить с завязанными глазами в комнате, в целом здании, на улице. Разумовский писал специальные программы для голосового набора, чтобы те максимально точно распознавали то, что он говорит. Учился кодить буквально в слепую и создал простенькую автопроверку, чтобы не страдать в поисках пропущенной запятой. Сергей вместил всю свою жизнь в четыре стены его квартиры-тире-офиса. И это никак ему не мешало. Всё, что нужно, всегда под рукой: техника, его любимые доставки на быстром наборе, автомат с напитками. В конце концов он даже создал себе какого-никакого, но собеседника в лице Марго, которая хоть как-то скрашивала его одинокие дни, потому что после выпуска из детдома Олег ушёл в армию, вернулся и ушёл снова, но уже по контракту. Интервью, презентации, переговоры по каким-то не сильно масштабным проектам Разумовский старался проводить дистанционно, отнекиваясь делами, разработками, планами, просто чем угодно, чтобы не смотреть толпе людей в глаза, чтобы не лишить кого-то из них зрения. И он жил так год, два, три — одним словом, достаточно долго, а Олег присылал много писем, порой покрытых песком и пылью, иногда чуть помятых, в которых травил байки со службы, про природу что-то рассказывал, про ужасный жаркий климат, к которому нелегко привыкнуть после такого дождливого и хмурого Питера, но ни слова о ранах, о боли и страхе войны. В одном из писем даже шутил, вспоминая прошлое: «Ты, Серый, словно княжна из той сказки, которую рассказывала Нина Ивановна. Только вот в светлице тебя никакой батюшка не запирал, ты и сам хорошо с этим справился. Надеюсь, однажды в твоё окно залезет сын резчика и украдёт тебя наконец. Хоть косу ему скинь со своей башни для приличия. Или это уже другая сказка?» Серёжа только засмеялся, подумал, кто из них двоих тут ещё дурак, и спрятал письмо к остальным в ящик. «Бред», — думал он, а на сердце всё равно теплело.