Forsaken

«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». — Не ходи за мной! Кэйа в который раз обернулся, недовольно и встревоженно смотря на незнакомца с алыми глазами. Статичность тишины трепетно нарушалась шорохом шагов за спиной и взволнованно стонала в предсмертных муках пустота города, и это не могло не пугать. Он привык быть один, и хоть произошедшее было ему любопытно, вёл себя так, будто стоило новому знакомому коснуться его, как он обжег бы бледную ладонь и забелела бы снегом кость вместо тонких пальцев, но Дилюк чувствовал и видел, как мягок и меланхоличен чужой свет на самом деле. — Почему? — Дилюк выглядел спокойным и невозмутимым. На шее виднелись вереницы шрамов-трещин, восходящих от плеч и груди. — Я даже не знаю, кто ты такой! — Дилюк. — Этого мало! — Большего и ты о себе не сможешь сказать. Кэйа замолчал и нахмурился, сжимая в тонких пальцах стеклянный флакон. Белые одежды устало трепыхались от ветра, обвивали тело, подобно путам, и ничуть не спасали от пробиравшегося под кожу холода. Он не помнил, когда последний раз разговаривал с кем-то живым. Слова разрывали горло, сердце билось одичало и уязвимо, спаивая напряжение и интерес. — Даже если так, причин ходить за мной я не вижу. — Ты единственный, кроме меня, кто ещё жив и не спятил в этом безумном месте. Кэйа инстинктивно бросил взгляд на склонившиеся вдали над смоляной водой фигуры, вцепившиеся окоченевшими скрюченными пальцами в удочки. Из тёмных глазниц сочилось время и старило их лица, искорёженные слепой верой. Вместо косяков древних рыб в океане плавали лишь суеверия, да кости погибших в ожидании чуда. Кэйа поморщился и отвёл взгляд. — С чего ты взял, что я просто не взял перерыв от привычной рыбалки? — Ты о чём-то заботишься. И ты тёплый, — Дилюк отвёл взгляд, не позволяя себе насладиться чужим мерцанием. Приятное жжение на внутренней стороне века было слишком соблазнительным, но он боялся давать волю своей жажде. Кэйа лишь хмыкнул и направился дальше. Странно было находиться рядом с кем-то, но ощущать непривычную вибрацию в голосовых связках и слышать, как кто-то живой отвечает, было приятно. Ловко огибая и перепрыгивая руины и обломки, минуя айсберги-останки прошлой жизни, парень вёл нового знакомого из города в поля. Россыпь многоэтажек и мрачных кирпичных дворов блекла вдали. Тьма росла в лужах, как опухоль, воруя отражения. — Скажи, что это у тебя за флакон на груди? — А что это за крест у тебя на плече? — Вопросом на вопрос отвечать глупо. — А кто сказал, что победа достаётся умным? — в голосе послышалась лёгкая насмешка. Дилюк приподнял бровь, останавливаясь возле каменной полуразрушенной статуи огромного змея, уверенный в том, что этот странный парень не пойдёт дальше без него. «Что за глупый лепет?» — Мы в чём-то соревнуемся? — Раз спрашиваешь, значит, уже проиграл, — Кэйа пожал плечами, не разворачиваясь и левой рукой небрежно указывая направление. — Ладно, пойдёшь со мной. Нам туда.

***

— Добро пожаловать на кладбище звёзд. Перед взором странников предстала полуразрушенная круглая каменная зала, на рёбрах колонн которой молитвы пел ветер. По стенам разбрелись фрески: сражающиеся лошади и собаки, левиафан, спелые и гнилые плоды и огромное ветвистое древо, вокруг которого ютилась надпись, будто сотканная из старых шрамов: «И произросло из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая». Когда-то изображение ветвей было прекрасным, свободным от старения и греха, но сейчас было молчаливо и жалко. Статуи ангелов, — одни бескрылые, другие — опутанные цепями, третьи — вознесшие истресканные временем руки к небесам, — безмолвно стояли в кругу, и из их глаз лились слёзы, воссоединявшиеся в водоёме в центре. Человеческие скелеты с крыльями, тихие в смерти звёзды и не воскресшие в прахе серафимы, лежали вокруг источника. Их руки в слабом и безропотном молении были сложены у грудных клеток, грязных и поломанных, несущих самое тяжкое бремя — пустоту. Потерявшие великую божественную благодать, они были придавлены к земле незримой рукой темноты. «Таков закон для всех детей света, которые собрались на краю мира», — гласила надпись под верхним краем стены, где раньше придавливал руины к земле каменный купол, а сейчас виднелся небосвод. Заламывая пальцы до оглушительного хруста, пронзавшего пелену молчания, Кэйа смотрел на останки того, о чём не помнил и не знал сам. Казалось, он был в исступлении, и его существо сгорало изнутри, ныла протяжно каждая клеточка тела, желая отдать этим «мертвым звёздам» и лёгкие, и глаза, чтобы они дышали и смотрели через них и принесли наконец свет. Но у Кэйи была своя миссия, и он был верен ей, а потому не мог принести себя в жертву. Дилюк подошёл к выгравированному дереву и протянул руку к его плодам и ветвям. Пальцы, скрытые перчаткой, словно щитом, не ощущали ни рельефа, ни холода, ни святости давно ушедшего. — И солнце стало мрачно как власяница, — медленно прошептал парень, будто подбирая слова, вставляя их, как пазлы, в общую картинку, раздумывая, какое будет смотреться изящнее, — и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, и небо скрылось, свившись как свиток… ибо пришел великий день гнева Его… — И кто может устоять?» — откликнулся Кэйа, садясь у одной из колонн. — Звезда может, — продолжил он после краткой паузы. — Мой отец дал мне этот флакон, наказав защищать его и то, что внутри. Из него родится спасение. — Спасение кого? — Дилюк приподнял бровь, пытаясь понять, правду ли говорит этот паренёк. Он не ожидал такого откровения. — Да всех, — Кэйа раскинул руки, устремляя взгляд в небесный холст. — Без света жить невозможно. Когда-то давно, но уже после Великого Гнева, прилетели крылатые звёзды и проложили путь людям, подарив надежду на новую эпоху. Их блеск дарил жизнь, в их кудри было вплетено серебро, а их руки исцеляли одним лишь касанием. Но потом они погибли, а вместе с ними все города. Я всегда думал, что это сказка, но после слов отца я нашёл это место. Настоящее кладбище героев, — парень с тоской оглядел зал, в который раз рассматривая каменные скелеты. — Отец говорил, я «хранитель звезды», а в сосуде — «звездная пыль». Вся моя жизнь посвящена её защите, без этого не было бы смысла дышать. А когда звезда наконец родится, в мире снова станет светло. Холод клубился паром у губ, эхом отдавался звук капель, спадавших с лиц ангелов в водоём, — единственный звук, нарушавший идеальную мёртвую тишину. Дилюк отвернулся — глупо было тратить время, пусть и нескончаемое, на давно погибшее. Он подошёл к колонне, у которой примостился «хранитель звезды», и сел с другой стороны, спиной прижимаясь к грязному мрамору. — Зачем ты носишь этот крест? — Кэйа наклонил голову, синие пряди рассыпались по плечам. — Это не крест, — с заминкой ответил Дилюк, — это меч. — Как по мне, самый настоящий крест, — парень пожал плечами, переводя взгляд на костянные крылья «звёзд». Казалось, будто то, что должно было даровать возможность парить, стало бременем, пригвоздившим к земле. — Тебе не тяжело? — «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по—младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое», — Дилюк посмотрел на небо, кусками глядевшее в проломы купола, в который раз сталкиваясь с беспросветной и бездонной мглой и сжимая сильнее рукоять меча. — Если что и крест, так это твой флакон. На мгновение глаз Кэйи расширился. Он прикусил губу и непроизвольно сжал в руке сосуд для звезды, задерживая дыхание, лишь бы не издать ни звука, услышать биение сердца внутри флакона и почувствовать успокаивающее тепло зарождавшейся жизни. — Глупости. — Как скажешь. Кэйа встал и подошёл к статуе, из чьих глаз текла вода. Ветер подхватывал и терзал белые одежды, пока тонкие руки доставали из-под них сосуд из рога лани и собирали дорожки слёз с щёк скорбевшего ангела. Горло сушило ужасно, слова пережёвывались во рту и хрустели, неспособные родиться без живительной влаги. — Иногда мне кажется, будто когда-то давно я пил алую воду, и на вкус она была так сладка, что кружила голову и туманила взор, — Кэйа отстранил от губ сосуд и поднёс к источнику снова, — Наверное, она смогла бы утолить мою жажду, — парень подошёл к Дилюку, протянул сосуд и, принимая отказ, сделал очередной глоток. — А, быть может, это лишь иллюзии, и никакой алой воды никогда не было. Ты видел что-нибудь подобное? — Нет, — ответил он и добавил после краткой паузы. — Но я видел свет. — Что? Да быть такого не может, где? — Кэйа вздрогнул, едва не подавившись водой, и застыл в удивлении. Дилюк прикрыл глаза. Уловив призрачное свечение на внутренней стороне век, что исходило от этого странного парня напротив, он задержал дыхание и замер, наслаждаясь теплом. Хотелось бросить меч, и протянуть руку к хрупкому огоньку, похитить свет, словно искусный вор, аккуратно касаясь звёзд. — Дилюк? Безупречность в совокупности своих изъянов, источник света, впитавший тьму, — все это казалось безумной магией, сном, болезненным от того, что нельзя было им завладеть. Звезда из пробирки? Чушь. Не нужны никакие возрождения из пыли, если он впервые за годы скитаний нашёл кого-то действительно живого. Его душа так износилась, так истомились глаза, что, казалось, и не было для него никогда ничего, кроме темноты, с неизбежной её реальностью, которую невозможно обмануть какой-то игрой в послания ангелов и пророческое пробуждение. А теперь он мог видеть свет, единственный огонёк в этой темноте. — Сам ко мне привязался и теперь — ни слова? — Кэйа наигранно надул губы, убирая опустошенный рог за белые ткани одежд, и наклонился ближе, погружая Дилюка в океан света, неведая того, — Так чувственно молчать умеешь только ты, даже рыболовы тебе не ровня, — смешок в тишине. — Прости. Дилюк открыл глаза, встречаясь с чужим насмешливым взглядом, и отвернулся, вставая. Меч лёг на плечо, травмируя уставшие кости и плоть. — Эй, куда ты? — Кэйа метнулся следом, хватая парня за руку. — Расскажи мне про свет! — Забудь. Это была иллюзия.

***

Минуты, часы, дни, недели, — всё теряет смысл, когда нет точки отсчета. Тьма конца света, пожравшая солнце, обрекла мир на безвременье, и в этом потерянном пространстве бродили двое — мечтатавший и смиренный. Они были скитальцами в архитектуре самой пустоты, и ломая километрами ноги, они меж теней бродили, всё такие же одинокие, но одинокие вдвоём. В руинах заброшенных храмов Дилюк иногда наблюдал, как танцевал «хранитель звезды», — трепетные вздохи рук, разлитая по полу тоска следов и в каждом шаге — молитва. Он не совсем понимал, зачем Кэйа делал это, — проблеск жизни и энергии в мире мертвых? — но «смотреть» на переливы света было приятно. Дилюк чувствовал, как становился ручным, — хотелось следовать за своим путником всюду, прятать его от любых монстров, обратить иррационально веселый, фривольный, оглушающе свободный голубой взор на себя и, наконец, пасть в чужие руки, принимая тепло. Найти смысл и опору, слегка облегчившую тяжесть креста, в таком месте было настоящим чудом. Они утоляли жажду друг друга лишь присутствием, пили тепло, пока холод кусал бледные руки и душил надоевший до скрипа зубов тёмный город, — и только близость на время спасала их хрупкие тела из асфиксии бессмысленных скитаний. Две живые и, возможно, последние души в густой ночи, соединенные в миг для дальнейших неизбежных расставаний — разве не прекрасная сказка? И хоть «сказки должны оставаться сказками», в эту хотелось играть бесконечно. Рядом с Кэей Дилюк чувствовал оторванность от земли, наслаждался полётом к звёздам, ощущал свободу и дрожь, упоение каждым мгновением. Но, в сущности, они вдвоем лишь балансировали над пропастью. Пещера с алтарём и серебряным изображением звезды в центре стала их любимым местом. Там в пасмурно-молочном тумане вечной ночи рождалась вера и любовь. Целуя в полутьме чужое лицо, Кэйа, весь бисерный от влаги, шептал свои мечты и тихо смеялся в бледную шею, теплом обнимая родное имя. От выдоха хрупких слов по телу пробегали мурашки, подгибались колени и дрожали уста. Пока остальной город всецело отдавался коме, они дарили друг другу безмолвные клятвы, проникавшие под ключицы, поближе к груди. Жар тел, тепло на кончиках пальцев, томный плен касаний — эти танцы в преддверии вечной зимы были откровением, самой искренней и чистой молитвой.

***

— Какой приятный ветерок, — Кэйа улыбнулся, подставляя лицо потокам ветра, огибавшем колоны и щекотавшем крылья серафимов. Тепло простыней, принесённых им же в это место, тянуло в приятную негу. Проглатывая зевок, он продолжил. — Только представь, когда-нибудь это место осветят звёзды. «Ты уже его осветил». — Почему ты так уверен, что внутри флакона — пыль звезды? — пальцы скользили по холмам плеч и острым скалам ключиц, бродили по линии подбородка и покоились на ложбинке виска, — и эта была истинная исповедь, пугающее и завораживающее, калечавшее влечение, пленение глаз — предтечей тоски и бремени. Кэйа непонимающе усмехнулся. — А что же там ещё может быть? — Пустота? — Ей и снаружи достаточно место, на кой ей сдался флакон? — он улыбнулся, в ладонях ощущая тепло стекла. — Ты разве не слышишь дыхание и стук сердца внутри? — Это ты дышишь, и бьется твоё сердце, — Дилюк коснулся чужих губ, ловя взволнованный выдох кожей. Кэйа перевернулся на бок, устремляя взгляд на голую бездонную тьму, бессмертную и неуничтожимую ночь, зиявшую в выходе из пещеры. Незримая надежда утыкалась в руку, и парень попытался уловить непостижимое предчувствие божественного, всегда окутывавшее его, когда он думал о звёздах, но сегодня священное и надчеловеческое было глухо и немо. — Я показал тебе мертвые звёзды, обломки прошлой жизни, свою мечту, чего ты ещё хочешь? — Правду, — Дилюк обнял парня со спины, вдыхая свежий и прохладный запах живительной влаги, испитой из истока. «Интересно, как бы он пах, если бы всё же существовала та алая вода?» — Пока не откроешь флакон, — не узнаешь, что там на самом деле, не так ли? — Ты просишь меня прервать это рождение и насильно вытащить звезду? — Кэйа замер, прислушиваясь к чужому дыханию и пытаясь понять, действительно ли он услышал эти слова, — Ты хочешь, чтобы я убил её, свою веру? Дилюк молчал, закрыв глаза и утопая в свете, пылавшем на веках. Он так замёрз, так устал, так изголодался по простому человеческому, что не мог не испить тепла из чаши, что соблазняла его так бесцеремонно, не мог не пустить по коридорам своих артерий и вен чужие любовь и нежность, по которым так истосковалась душа. У Кэйи своя жажда, у Дилюка — своя. — А если и убивать некого? Не проще ли узнать, чем защищать фантазию? Её хрупкость не изысканность вовсе, а изъян. — Ты что, мятежный проповедник падших? — Кэйа шутливо закатил глаза, локтем в бок толкая прижавшееся к его спине тело, — Ох, не внемлю твоим словам, изувеченный ангел, пока не покажешь своих двенадцати крыльев! — Одиноко верить одному. — А не одиноко ли жить без веры? Дилюк нахмурился, непроизвольно прижимая к себе Кэйю. Разве не абсурдно спорить, не пора ли уже успокоить бесполезную прыть, ведь при любом раскладе реальность остаётся таковой, и жажда выслужить у неё, безжалостного палача, что-либо не может быть утолена. Вечности и даром не нужны такие старания, и оставаться ребёнком, слишком привыкшим к родной до боли игрушке, — саморазрушение. — Пусть так, зато честнее. Твоя надежда кормит тебя битым стеклом. Не лучше ли быть падшим, но не лгать и не притворяться, чем срываться и в падении лелеять наивную веру, исток которой, может, был иллюзией, как и твоя алая вода? Кому внимать, кого опасаться, кому молиться, и с кем разделить свой кусок тьмы, — а не всё ли равно? Смирение губит надежду, и в этом его прелесть, и лишь оно может ужиться там, где нет и не может быть света. Во мраке пытаться создать искру из ничего? Бред. Прими уже реальность и обрети покой. — Тише, тише. Какой ты разговорчивый сегодня, — Кэйа, встревоженный, растрепанный, приподнялся на локте, стараясь выпутаться из чужих объятий, — Что ты так напрягся? И не сжимай так сильно, твои руки будто не нежат меня, а ведут на распятие или на сожжение, как еретика, — он рассмеялся, орошая руины бархатным переливом голоса. — И вообще, у тебя — крест, у меня — флакон, и нечего лезть друг к другу и копошиться в чужой вере. Дилюк помрачнел и спрятал бледность лица в изгибе чужой шеи, целуя рубцы-буквы имени, оплетавших атлас кожи. — А если уже поздно?.. «…ведь кроме имени твоего и самозабвенного взгляда нужно ли мне что-то ещё? Надежды нет, а если и есть, то она бездеятельна. Я лишён веры, и это благо, за это мне даровали тебя. Ты стал моим спасением, так как я могу не спасти тебя?» Дилюк мельком взглянул на приставленный к стене крест-меч, одинокий и пыльный, похожий на дешевую декорацию средь руин, которую может сдуть даже лёгкий ветер. — Чем ты лучше тех рыболовов? — аккуратно и тихо вновь промолвил он, — Считать тени в реке или мёртвых звёзд плечи — всё одно. Кэйа рассмеялся. — Да всем лучше, Дилюк! Их вера пуста, там же совершенно нет рыбы и никогда не было, и это видно, вода прозрачна, а тени — лишь тени, — парень перевернулся на спину, устраивая голову на бледной груди. Чужое сердце билось так сильно и живо, что казалось, на коже останутся синяки. — Это слепцы, придумавшие образы из ничего. — А ты слепец, что говорит о свете звёзд. — Так, хватит, — Кэйа встал, оттолкнув чужие руки. Изображение звезды на мраморном полу холодило ступни. Серафимы безразлично смотрели со стен, крыльями обнимая пещеру. — Если тебе так нравится не принимать ничего, кроме своего мнения, не пытаться понять чужие поступки и мысли, то не стоит нам дальше идти вместе. Что это, обида на прошлое, отнявшее когда-то твою веру, или враждебность к миру, — неважно. Если ты ненавидишь ложь, то я терпеть не могу, когда что-то хотят у меня отнять. «Желать спасти мало. Надо, чтобы и тот, кого спасаешь, хотел спастись». — Ладно, прости, — Дилюк притянул за руку Кэйю обратно вниз, оставляя поцелуй сухих губ на синей растрёпанной макушке. — Давай спать. «Или же можно просто сделать всё самому». «Хранитель звезды» что-то проворчал в чужое плечо, касаясь дыханием старых шрамов, и закрыл глаза, почти сразу погружаясь в беспокойный сон. Дилюк ещё долго слушал плач серафимов, наполнявших скорбной солью источник, а после встал, аккуратно снял с шеи Кэйи флакон и, подобно дыханию, захватив свои вещи, проскользнул в проём, встречаясь лицом к лицу с ночью. Он шёл лёгкой поступью меж высоких домов, глядевших в белесые лужи. Суставы города дрожали привычной тоской, тонкие кости трещали под тяжестью неба, — с них свисал обглоданных молочный туман. На чёрной траве, где искрилась лилейная бахрома, неизменно стояли рыбаки; перед ними мёрзла в глубинах вода под стеклянным льдом. Каменный мавзолей хранил могильное молчание. Дилюк подошёл к скале. Деревянный крест возвышался над пропастью, резкими формами впиваясь в статичность темноты. Он положил флакон на каменный пол и поднял с плеча меч. Кровь заметалась в секундном волнении в венах и затихла, упокоив волнение в смирении. «Так будет лучше». Он направил рукоятку меча на стеклянный сосуд, держась за холодное лезвие. Колеблясь лишь мгновение, с силой опустил свой крест, слыша жалобный хруст осколков. Небесная тьма с равнодушием палача наблюдала за казнью. Подобно праху, мечта развеялась над мёртвым городом. Флакон был пуст.