Forsaken

«Ибо всякая плоть — как трава, и всякая слава человеческая — как цвет на траве. Засохла трава, и цвет её опал». Проснувшись, Кэйа выдохнул белесое облачко пара. Тепло чужого тела не встретило его сегодня. Странным льдом были покрыты колонны и крылья серафимов, источник замёрз, сохранив идеальную зеркальную поверхность, на простынях покоился снег. Парень пошевелил рукой, чувствуя, как онемели конечности и промерз позвоночник, — такого холода не было давно. Он поднялся на локте, осматривая пещеру, ища глазами Дилюка, как вдруг потемнело в глазах и заволновалось дыхание, — его будто плетью ударили, звонкой хлёсткой нитью прошлись по шёлковой коже. На шее не висел флакон. Кэйа вскочил, панически кусая слабые руки, в безумный бег пуская тревожный взгляд по стенам и полу, в слепой горячности стараясь выцепить ответ из надписей и священных текстов. Но поиски были тщетны. Стон, сорвавшийся с губ, обвил бывшего «хранителя звезды», как путы, и тот упал на колени, сдирая их в кровь. Безмолвный мрамор скорбно возвышался над маленьким безвольным телом, самоутверждая своё непоколебимое величие. Тяжесть поломанных крыльев наблюдателей была гнетущей. В груди заклокотали ненависть, взревела боль и взросло испепеляющее чувство утраты. Столько лет являвшая себя святыней мечта меркла. Кэйа просидел на полу, погружённый в мысли, несколько минут, а после поднялся и вырвался из пещеры в вечную мглу. Он бежал, задыхаясь от ледяных потоков ветра, пронзавших беззащитные лёгкие. Под сердцем жаждала крови сотня клыков. Вырвать бы, вырезать, вырыдать эту боль, что иголки под босые ступни рассыпала и сжала душу в тиски, но гнев был сильнее и яростнее любых желаний. Ноги несли его вперед, глаза не видели вовсе, но кипевшее и бившееся в агонии нутро знало, куда направить изничтожающее пламя. На скале стоял Дилюк и руками, начавшими пожар в груди Кэйи, неизменно удерживал на плече меч. Над ним возвышался крест, воткнутый в землю, — в единственный участок почвы, проглядывавший сквозь каменную плитку. Перед его ногами лежал разбитый флакон, голое стекло, не отражавшее свет, не хранившее тепло, не сверкавшее звёздной пылью. Кэйа замер, рассматривая обнажённую тщетность мёртвой мечты. Кровила гранатовой смолой раненная душа, изнеженная ранее теплом надежд. Болела голова, словно терновый венец вонзился в виски. — Кэйа, я… Удар. Соцветие кровоподтеков вспыхнуло на бледной щеке. На секунду в алых глазах промелькнуло удивление, но тут же потухло, уступив место до дрожи раздражающему пониманию. Кэйа схватил Дилюка за ворот рубашки, слыша жалобный треск ткани. Скрежет зубов, трактуемый гневом, звенел металлом, крошил иллюзию счастья, созданную за совместно проведенное в скитаниях время. — Зачем ты разбил его?! Как ты мог?! Это была моя надежда, моя мечта, ты не имел права! Глаза у него были отчаянные, скорбные, мокрые, ненавидящие, разочарованные, потерянные и все равно по-прежнему голубые. Дилюк видел: эти глаза познали реальность и боль. — Забудь о флаконе. Он был пуст. — Конечно, пуст, ведь разбил его ты! — будто лепестки магнолии на ветру, дрожали его губы, и у Дилюка сердце разрывалось и металось от вида слёз, что сверкали голубым. Но он был уверен, что поступил верно. Самообман — не благодетель. Пустые надежды — не божественный нектар. «Пусть злится. Так будет лучше». Кэйя спиной прислонился к кресту. Его тело вздрагивало от затихавших рыданий, ногти бездумно царапали дерево. — Прости, — Дилюк смотрел прямо и уверенно, — но так было правильно. — Правильно рушить чужие мечты? — Кэйа перевёл взгляд на собеседника, будто выплёвывая слова. Его свет был бледнее, будто вселенская усталость разлилась по его плечам и заструилась по рукавам мятой рубашки. — Это не мечта. Это глупость. — А ты у нас любишь вешать ярлыки, не пытаясь понять других, да? Дилюк промолчал. Пальцами в воздухе он едва заметно очерчивал контур чужих ладоний, не в силах их коснуться — на ощупь помнил точёный рельеф тонких запястий. Хотелось ощутить кожей родное тепло, но бессовестная и пустая вина грызла изнутри, глодала пророческая странная тоска. Дилюк думал, что стоило что-то сказать, и он старался подобрать слова к моменту, как аккорды к куплетам, но всё было тщетно, и он решил, что не было смысла тревожить того, кто только столкнулся с настоящим и сейчас беседовал со своей печалью. Кэйе казалось, будто его душу раскроили. Спать подо льдом мечты было тепло и сладко, а теперь он был наг, и сам холод мог коснуться его души. Ужасно хотелось выть, но даже луны не было. Необронённые обиды жгли глотку, но виделись столь бессмысленными и пустыми, что стыдились сорваться с губ. Кроваво-красные укусы ногтей вырисовывались на ладонях, но никак не помогали разуму успокоиться и сердцу умолкнуть. Но вдруг исчезли мысли, и отреченность выступила на передний план. Кэйя окинул взглядом скалу и всё показалось бессмысленным. Камень, травинка, вздох — разве они что-то таят в себе? Разве имеют значение? Они вообще реальны? Равнодушие и осознание бесконечной утомлённости, спаянные воедино, опустились на плечи. Отречение, оказывается, вовсе не болезненно. Оно надрывно тоскливое, протяжное и спокойное. «Есть ли смысл бороться, когда так смертельно устал?» Кэйа закрыл глаза и прислушался — в голове звучали слова отца, под ногами хрустело стекло. Странный свет мелькал на границе сознания, и парень усердно пытался ухватиться за него. Дилюк стоял неподвижно, не смея вновь поднять на плечо меч. Молчание гладило и растягивало расстояние между ними, пока вдруг не взорвалась переливом безумного хохота. — Что ж, получается, я был глупцом? — печальная улыбка полилась из порезов губ, стоило только смеху замолкнуть. — «Последняя надежда», да? «Защитник звезды», что, родившись, станет путеводной и прогонит вечную ночь? Так вот кому суждено стать новым началом. — О чём ты? Кэйа опустил голову, сталкиваясь с чужим взглядом. Дилюк нахмурил брови, поймав безжизненную пустоту за створкой четырехконечного зрачка. Он ожидал увидеть родную насмешку, но эмоций не было вовсе. — Я и есть звезда, Дилюк. Парень с мечом-крестом едва заметно напряжённо улыбнулся, прикрывая на миг глаза. — Конечно, звезда, — он хотел подойти к Кэйе, но тот отшатнулся, смотря в пол. Даже сейчас, когда его фигура выглядела так одиноко и покинуто, а мечта разбилась и погибла, он был губительно красив и весь светился. — Самая настоящая звезда. — Ты не понимаешь… Он задрожал всем телом и разразился в плаче. Опустившись на колени, он пригнулся к земле, подобно хрупкой головке цветка, придавленной тяжестью утренней росы. Холодные слёзы хрусталём падали и разбивались о камень, целовали занемевшие руки. Перед ним лежало битое стекло. Дилюк снова осторожно попытался сократить дистанцию, но Кэйа молча поднял руку и отодвинулся. Обрыв между ними был бездонным, расстояние — бесконечным. — Не подходи ко мне, — он закрыл лицо руками. Его тело, казалось, сжалось, стало меньше, будто желая исчезнуть. — Ты так хотел убедить меня в том, что спасения нет, но я ведь и сам это знал. Здесь нет толку молить и кричать, — только лишь солью слёз разбередишь незажившие раны. Да и правда, что это за клише вообще — маленький-маленький человек против большого-большого мира? — горькая усмешка. — Глупо, — руки безвольными плетьми упали на холодный камень, отчаянный, но чистый, омытый слезами глаз уткнулся во враждебные небеса, — Каждый раз, когда я закрываю глаза, мне снятся кошмары. Иногда я умолял себя не проснуться, но пустая жажда гореть сильнее и глупая преданность отцовской мечте никак не отступали, и я продолжал дышать по инерции. Я хотел бы дожить до светлых дней, когда звезды поднимутся над бездной, когда наконец надежда выправит суставы крыльев, но, видно, не судьба? — взгляд Кэйи, странный, далёкий, поломанный, разбился о замершую в непонимании фигуру Дилюка. — Что ты такое говоришь? — Отпусти меня. Я так ужасно устал. — Ты… хочешь уйти? — голос дрогнул, сорвавшись с обрыва. — Вроде того, — чужой смех звучал тяжело и хлёстко. — Быть может, внутри меня найдётся хоть что-то, что дела стоит? — Но постой, куда? — Дилюк поддался вперёд, но, увидев предостерегавший взгляд Кэйи, остановился, судорожно сжимая кулаки, чувствуя, как ногти впились в кожу. — Если я и есть звезда, то, может, я смогу осветить путь тому, кого люблю? Пальцы, давно бездумно бродившие по трещинам пола, в мгновение схватили острое стекло. Вдох. Удар. Алые брызги окропили безжизненную почву. Мутный осколок флакона, от крови багряно-пьяный, упал на камень, оставляя на растерзание обжигающему холоду ветров глубокую рану в животе. Он поднял голову, замирая в удивлении от неожиданно сильной боли, и попытался улыбнуться, но задушенный кашель разрушил иллюзию. Падение стекла. Выдох. Мир сузился до одной точки. Дилюк осел на колени, пораженный, неверящий, не в силах пошевелиться. Волосы Кэйи становились белыми, как снег; повязка упала и оба глаза распахнулись, пылая голубым огнём. Дилюк никогда не думал, что бывает так мучительно больно молчать и смотреть на кого-то. — Запомни мой образ… — Кэйа, что ты… — …а я присмотрю за тобою с небес. Дилюк рванул вперед с криком, — грудой отчаянных судорог, — хватая безвольное тело. Хаотично, бездумно забегал алый взгляд, застыли в страхе брови. — Это мой тебе подарок… моя жертвенная любовь… конец мой и этой беспросветной тьмы… — Прекрати, Кэйа! Замолчи! — Я стану светом, звездой из флакона… Не зная, что делать, Дилюк примкнул к створкам дрожащих губ, будто в жалкой надежде выжечь эти глупые мысли, эту абсурдную смерть, эту нелепую мечту до пепла. Прощальный поцелуй — венец увечий; послевкусие необратимости горечью заскользило по языку, смешиваясь с металлом. На ладонях, и ступнях Кэйи расцвели кровотечением стигматы, и в следующее мгновение его тело принялось обращаться в свет. Дилюк чувствовал, как оно исчезало, становясь трепетавшей в воздухе пылью звёзд, прижимал Кэйю сильнее, но лишь терял его, как теряют песок сквозь пальцы. Страх сковывал, парень прядь за прядью ощупывал белые волосы, непокорно вальсировавшие в липкой ночи. В ушах стоял то ли вечный плач, то ли оглушающий крик, и поверх всех звуков звенело чужое рваное дыхание. «Зачем же ты влечение к смерти именуешь любовью и жертвой?» Истлевая, стремительно возникал из боли мучения лик, и был он столь бел и ярок, что, казалось, явился из другого мира, того самого, забытого за гневом божеств, цветущего и живущего. Из-за этого света и слез болели глаза, пока Дилюк, словно в бреду, пытался схватить, собрать, вернуть искры на место, склеить из частей Кэйю, этого странного паренька с глупым флаконом, полным пустых надежд. — Да осветят звезды твой путь… Яркая вспышка, пламенная, неумолимая, и Дилюк невольно вскрикнул и отшатнулся, схватился за глаза, пытаясь их протереть, избавить от жгучей невыносимой боли, от искр, вонзившихся в сетчатку. Вокруг — алые всполохи, барабанная дробь и шипение звездной пыли, погибавшей в объятиях темноты. Дилюк распахнул глаза. Одной рукой хватаясь за горло, пытаясь сорвать змеёй душившую панику, второй он хаотично бродил по холодным камням, ища столь дорогое тепло и обретая лишь пустоту. Тонкие пальцы, обожжённые, кровоточащие, грязные, безнадёжно немея, нащупали крест и замерли. Отстранив ладонь от мраморной шеи, Дилюк медленно притянул меч к себе, взвалил его на плечо, чувствуя, как проступает на нём кровь от постоянной тяжести, и смиренно осел наземь для гибели созревшим плодом Эдема. Скалу обдувал ветер. Он был один и совершенно ничего не видел.

***

Он лежал, слепой, в объятиях сырой земли, придавленный крестом, что казался тяжелее и невыносимее, чем обычно, пока осколки флакона множили капли крови на ладонях. Скорбь в сердце, лишенном надежды, была слишком хаотична, содрогалось дребезжанием в костях полое тело. Внутри было тихо и пусто. Только безжизненной молитвы звук рассекал привычную тьму, которую рушила лишь редкая пыль мертвой звезды, но не было внимавших чужим страданиям икон, у которых можно было бы сбивать колени. Ничего не было. Жажда началом стать обратилась конца пророчеством, и переродилась в иллюзию мечта, и ни одна душа не будет знать, была ли та путеводная звёзда реальностью или лишь мимолётным сном в вечной мгле.