Forsaken

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч». Шорох простыней прокрался в небольшую каменную залу. По подушке разметались сапфировые пряди, тонули изящные изгибы рук в тканях. Сонно потянувшись, парень открыл глаз и поправил повязку, сталкиваясь с беспросветной мглой, отстранённо наблюдавшей через зиявшие провалы потолка. Мраморные колонны, окружавшие ночное пристанище странника, встретили проснувшегося безмолвием. Тонкими пальцами найдя на каменном полу стеклянный сосуд, парень поднёс его к губам, обжигая уста прохладой чистой воды. Жидкость заструилась по подбородку, облизала ювелирные синие вены на шее, проскользнула под белые одежды, окончательно выдергивая из туманной неги. Парень встал с простыней и подобрал лежавший возле ног флакон на веревочке. Взглянув на него, проснувшийся сжал его сильнее в ладони, пытаясь сохранить на коже едва уловимые тепло и дрожь, оставил лёгкий прозрачный поцелуй на холодном стекле, и повесил пузырёк на шею. В темноте вырисовывались аккуратные контуры десятка сосудов, сделанных из рогов. В некоторых из них плескалась вода, остальные же приютили дымки тумана и бисер капель влаги. Парень присел возле своей коллекции и кончиками ногтей прошёлся по резным краям. Выбрав один из сосудов, он выпрямился, собрал постель в небольшой мешок и, мимолётно оглядев стены с резными рисунками и обесцвеченной мозаикой, по каменной сети лестниц и коридоров отправился в мёртвый город, что лежал в колыбели ночи.

***

Из долины к солёным волнам океана шёл человек. Чёрные одежды сливались с густой мглой неба, пока алые волосы, будто огненный всепоглощающий бунт, вились в диком танце на ветру. Полупрозрачный туман лизал запястья и лицо — лик чистого мраморного холода. На плече человек нёс тяжёлый меч в форме креста, тянувший к земле, заставлявший плечо болезненно саднить. Но крепкая хватка на рукояти будто доказывала то ли всему миру, то ли самому страннику, что даже стоя у самой грани, сгорая от настойчивых языков огня и погибая от безжалостный укусов мороза, он не опустит меч. Когда-то давно в его алых глазах бушевало пламя, а в сетях артерий бурлил расплавленный рубин, но теперь взгляд застыл, как безжизненный янтарь. Созданный, чтобы верить, любить и смеяться, он не нашёл опоры и забыл, каково это, когда пьянит надежда и чувства горят на устах. Пустота, вонзившаяся в грудь наточенной, как ножик, тонкой спицей, призвала к смирению, и парень взвалил на плечо этот крест-меч, чтобы никогда не забывать, какова она, реальность, и уничтожать любые ложные надежды. Этот мир не был воссоздан из пепла, он сам был немым пепелищем, а в воздухе осталась лишь тревога, и оставаться скромным пастырем, всё ждущим откровение и помощь свыше, было бесконечно глупо. Шум волн заброшенного пляжа гудел в ушах. Рассыпанный по берегу песок холодным молоком омывал худые лодыжки. Окунувшись в нил, возвышались деревянные балки, на которых держался мост, вздымавшийся как шейный позвонок. Тёмные фигуры в капюшонах стояли над гладью густой и чёрной воды, смоля едким дымом уже целую вечность и орудуя без устали удочками и копьями. Мгла клубилась в рыболовных сетях. Шептались тревожно травы, вившиеся у ног мужчин, узнав о стекле зрачков и потускневших лицах от холодного ветра. «Так выглядит самообман». Парень с крестом знал, — эти «люди» ловили несуществовавшую рыбу, вот уже несколько столетий следуя за пустой верой, выбирая жить впотьмах. Вскормленные с младенчества иллюзиями, чёрной жидкостью засохшей на губах, они были пропитаны ядом надежд. Их взгляд померк, ночь торжествовала вокруг замерзших тех, усталое небо засыпало на их хрупких плечах, но они продолжали ловить рыбу, которой, может, никогда и не было вовсе, — угольный жидкий агат вод не награждал старателей даже тенью диких морских косяков. Отправленные веками океанскую соль глотать, целовать в губы шторм давно забытых легенд и с ветрами судьбы бороться, многие из рыбаков уже и сами не помнили, чему посвятили жизнь. «Не проще ли выбирать смирение, чем так безвыходно блуждать?» Когда-то давно парень слышал сказки о великанах, что жаждали горячей кипящей крови и скрывались в ущельях гор. В их глазах бесновалась заря, и каждое утро они поднимали тяжёлые свои веки, чтобы выжечь тьму и найти жертву, а ночами ложились спать, пока окрашенный в индиго горизонт зализывал солнечные раны. Парень, несший крест, не знал, кто вложил в его память эту историю, но, как бы ни была сильна жажда увидеть свет, как бы ни была губительна тьма, он никогда не пытался разыскать тех жутких монстров, переставших пробуждаться и дарить городам огонь, потому что знал — всё это глупости. Сказки должны оставаться сказками, и пока душа, под куполом тщетных мечт выгнувшись, бьётся в агонии, пока смирение терновым венцом не давит на голову, невозможно сохранить себя в этих мертвых землях и не заблудиться в мечтах. И рыбаки на море, жившие в вечной борьбе, были тому доказательством. Парень отвернулся, заперев тяжелый усталый вздох в груди, и направился к видневшимся вдали высоткам, кривыми чёрными зубами торчавшим в голодной пасти города. Мёртвые улицы, казалось, были покрыты сажей. Скелеты построек, хрупкие и безобразные, впитали тоску и ненависть, и провалы окон смотрели затравленно. В стальных руках держали фонари разбитые лампы, со временем совсем забыв, какой была их цель. Скиталец шёл, погруженный в мысли, монотонно и в такт шагам медлительно вальсировавшие в голове, и вдруг замёр. На другой стороне улицы стоял человек. Сияние белых одежд, словно кипень на фоне чёрных домов, ютилось на смуглой коже, и выцветшим синим опалом струились волосы по тонким плечам. Один глаз его был перевязан тканью, второй же был холоден, но, казалось, излучал любопытство и интерес, — недоступные потерянным людям безжизненных городов эмоции. Парень с крестом моргнул, и в ту же секунду яркая вспышка обожгла сетчатку глаз. Мимолетное яркое пламя, разгоревшееся на внутренней стороне века, сформировало образ парня в белых одеждах напротив, тонкой линией проявив чужой незабвенный лик, и исчезло, стоило лишь снова взглянуть на мир, оставляя саднящую боль привыкшему к тьме взору. В горле застыл ком. «Это был… свет?» Он опять закрыл глаза и столкнулся с тем же огнем, на этот раз более спокойным и мягким, и тепло, сладкое, тягучее тепло разлилось по телу. Сквозь завесу век ему казалось, будто свет дышал, и сама ночь ониксовым спокойствием хранила его от невзгод. С усилием выдернув себя из сладкой неги, он удивленно посмотрел на парня напротив. «Он что, светится?» Человек с крестом подошёл ближе стремительно, не в силах оторвать глаз от ангела-призрака, боясь, что ещё немного и рассеется видение, подобно хрупкому сну. Остановившись в нескольких сантиметрах, замер, наблюдая, как по сумеречной кромке радужки вилась серебряная звёздная нить, как дрожал прохладный дым тумана в чёрных ресницах. Он откинул синие растрепанные волосы с чужого плеча, задевая серьгу, разнесшую серебряный перезвон по пустынным улицам. Торчащих шейных позвонков неслышно коснулась рука, пуская между рёбрами разряд, сравнимый с мириадами диких молний. Смуглая шея открылась взору, и на ней, от уха и вниз, к надключичной впадине, рваными шрамами, будто инеевыми цветами, было сложено имя. — Кэйа… Парень перекинул меч на другое плечо, развернул голову и пальцами, спрятанными в черных перчатках, коснулся болезненно бледной кожи. «Дилюк».