Код черный

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: употребление наркотических веществ, не добровольное, пытки, всякий ад. упоминание изнасилования. наверное, жестче этой главы не будет. она нехороша по многим пунктам объективно, без смакования и упивания всяким садомазохизмом — все триггеры, что вынесены, в алярм описания — тут. никакой романтизации. История, почему Саймон Райли стал Гоустом (относительно канонно, тщательно выверено по датам, местам службы и именам сослуживцев).

***

Олдем, пригород Манчестера, 1990. Ему девять. Томми кричит из соседней комнаты. Зовет его. Томми громкий. Всегда был. Ему можно. Томми пять. Саймон не думает о несправедливостях жизни и двойных стандартах. О том, кому и что положено, а на кого положено… Томми можно все. Потому, что Саймон его любит. Саймон вообще любит немногих. Но ему многие нравятся. В основном в школе. Ему нравится новая училка по музыке, потому что от нее приятно пахнет цветочными духами. И еще у нее очень мягкие руки… и голос. Миссис Корстон говорит тихим голосом. Со всеми. И даже с ним. Особенно — с ним. Ну, или Саймону так кажется. Всегда же кажется, что приятный человек относится к тебе по-особенному. Даже если это выдумки. Иногда Саймон специально ведет себя плохо на уроке музыки — например, кидает в толстого кудрявого Мэтти Баркли скомканными бумажками, пока тот пытается тянуть акапелла гимн школы — чтобы миссис Корстон строго произнесла «Саймон, перестань, пожалуйста!». Саймон-перестань-пожалуйста… Пожалуйста. Если она думает, что такое обращение заставит его перестать — она еще наивнее, чем пятилетний Томми. Саймон гордится своей стойкостью. Саймон думает о том, как мама просит его перестать. И о том, как отец… Иногда, когда Саймона оставляют после уроков на взыскание — чаще всего это происходит из-за уроков литературы, на которых нужно читать вслух, он видит из окна кабинета, как за миссис Кей приезжает на машине какой-то высокий человек в позерской шляпе. Саймон не знаком ни с одним человеком, который носит шляпу вот так, каждый день. А этот — носит. Он выходит с водительского места, обходит машину вокруг, а затем галантно распахивает дверцу перед ней. Та касается его щеки своей, и садится в машину. Когда мужчина поворачивается, то обычно улыбается… Наверное, по пути домой, миссис Кей рассказывает ему своим тихим мягким голосом о том, как прошел ее день — быть может, жалуется на Саймона даже. А этот мужчина, ее муж, небось, слушает и улыбается ей в ответ. Саймон видел такое в кино. В жизни — нет. А в телешоу видал. Саймон думает, что его нужно убить. Это кажется непозволительной роскошью — слушать как кто-то дома говорит тихим ровным голосом. И даже если возмущен — говорит «Саймон, пожалуйста, перестань!» Саймон посвящает два часа перед сном в мечтах о том, как он убивает незнакомого мистера-в-шляпе — разнообразными способами — или прокалывает его мечом, или стреляет ему прямо в голову, так что его шляпа слетает. И как миссис Кей ему в процессе шепчет «Саймон, перестань, пожалуйста!» Возможно, он даже наденет его шляпу на себя! Зачем мертвым шляпа? Саймону обычно не говорят дома «пожалуйста». Не то, чтобы он считает это обязательным!.. Но он узнал, что кому-то говорят только во втором классе. Если уж совсем по-чесноку… Саймон любит взыскания, быть может — самую малость, не прям всегда! — он иногда нарывается на них намеренно… это значит, что ему не придется возвращаться домой вовремя. Туда, где все громко. Где все громкие… и никаких шляп. И никаких «пожалуйста»… Саймон вздыхает. И распахивает рабочую тетрадь по арифметике. С арифметикой у него все в порядке. Он берет затупившийся карандаш и начинает решать задание на завтра. Мысли неторопливо плавают в его голове. Он пытается сосредоточиться на уравнении. Но, с другой стороны — дома Томми. И с ним можно поиграть… пусть Саймону и не по нраву наивные игры брата вроде запуска игрушечного поезда по сломанным рельсам с лестницы второго этажа… Но он потерпит… Томми замечательно смеется.

***

Ноябрь 1991. Ему десять. Иногда Саймону кажется, что у него странная семья. Ну, он уже понял, что нельзя доверять школьному психологу, когда тот задает особые вопросы. Отец объяснил. Тем же вечером. Но даже с тех пор он не боится его… не-а, не дождется. Саймон трет затылок за правым ухом. Если сильно нажимать — то болит. Саймон не нажимает. Он понятливый. Он старается не сильно ерзать на заднице. Его десятилетие приносит ему много болезненных открытий. Наверное, это и называется жизненные уроки, про которые говорит мать. Например в этом году Саймон понял, что можно сколько угодно получать взысканий — но не дай бог — нельзя, чтобы кого-то из предков вызывали в школу. Он усвоил этот урок. «Только еще попробуй опозорить меня, мелкий говнюк! И выдернуть среди рабочего дня…» Саймон усвоил. «Я выбью из тебя все дерьмо, если еще эта крашеная сука будет высказывать мне, что я паршиво занимаюсь твоим воспитанием!» Саймон… усвоил!.. «Ты еще смеешь поднимать руки на каких-то маменькиных сучат!.. А я выслушиваю говно от этих напыщенных стерв! Ты идиот!» Саймон… ус…во…и…л… К тому же, на вызовы в школу ходит только отец. Мать говорит, что не вынесет позора… «Если ты продолжишь, окажешься за решеткой! А там совсем не так весело, как дома, правда? Уж поверь мне…» — говорит она полным смирения голосом. Это история, покрытая постыдной вуалью, и никто не упоминает ничего конкретного, но Саймон смутно помнит, что в раннем его детстве, еще до рождения Томми — отец отсутствовал какое-то лето, но матери приходили письма, которые она читала со слезами на кухне… она говорила, что это из-за особой работы отец пока какое-то время поживет в другом месте, но ее многозначительные намеки не делают яснее и сейчас. Вся драматичность не сразу доходит до Саймона. Ведь всего-то… Он подрался с Джейми Бекером. Тот на большом перерыве в полдень взял рюкзак Саймона с крыльца, пока тот завязывал шнурок, и с воплем «Глянь, Райли!» — раскрутил лямку, как метатель ядра, и зашвырнул его в жирную ноябрьскую грязь около входа. Саймон видел, как рюкзак перевернулся в воздухе и из него, будто чертово канцелярское конфетти, вылетели две тетради, точилка и карандаши… и учебник по геометрии… Саймон мгновение смотрит на это печальное зрелище. Бекер с Доусоном ржут и бегом устремляются к школе. Толпа девочек из старшей группы обходит его, как прокаженного. Левый его ботинок промок. Он прохудился еще на прошлой неделе. Но Саймон терпит. Он хорош в терпении. И он не говорит об этом маме, потому что не хочет никуда с ней идти за новыми. Никогда не проблема купить что-то, у них кажется в последнее время нормально с деньгами… просто… он не хочет никуда выходить с ней. Не хочет взглядов, суеты, разговоров. И мерить что-то под ее нотации, что он всегда портит вещи. Саймон подходит к луже, где потеряно лежит его школьный рюкзак. Будто мертвая медуза — потерявший форму и смысл. И смотрит, как безнадежно испачкалась лямка, как теперь его нести на плече… и как размокает его домашка под грязевыми каплями. И он должен взять это, и зайти в класс… следующим уроком стоит как раз математика. Он поднимает свою домашнюю работу по ней, с тетрадки капает. Цифры расплываются, под грязевыми разводами плывут чернила. Пальцы сразу мерзнут. Он не пытается стереть грязь и что-то спасти. Плевать. Он заходит в школу под пронзительный звонок. Внутри он чувствует какое-то холодное и гладкое отстранение. После урока… Он врезается плечом прямо в нос Бекеру. С разбегу, дождавшись, пока тот наклонится, чтоб сложить учебники. — Аааааа! — тот визжит, как девчонка, на весь класс. Стул его падает позади с грохотом, он приземляется на задницу рядом… Его дружок Доусон сразу делает шаг назад, отрекаясь. Из носа Бекера капает красным… прямо на его голубую рубашку. Он всхлипывает. Саймон упрямо стоит над ним, не отступая от совершенного возмездия. — Райли — к директору, Бекер — в медпункт, — говорит мистер Леман, не поднимая взгляд от проверки тетради. В его голосе нет никакого ажиотажа, рутина. Кажется, Саймон должен бояться… испытывать раскаяние или трепет. Но в тот конкретный момент ему кажется, что все в порядке. Ведь… Бекер начал первым?.. В мире должна быть какая-то справедливость?.. И тот просто получил по заслугам, как выражается отец — чтобы сделать выводы. Но ирония в том, что делать выводы этим пасмурным вторником предстоит Саймону Джонатану Райли. Потому что вселенная устроена никаким не сбалансированным образом… в ней царит хаос… И вот вечером… Саймон усваивает свой урок окончательно. Потому что забрать от директора могут только родители. Саймон видит, как раздуваются ноздри отца, когда он вставляет ключ в замок зажигания их старенького форда. И слушает тишину все двадцать минут дороги. Он знает — голова отца похожа на скороварку сейчас — тот сдерживается, чтобы вывалить все концентрированное недовольство за закрытыми дверьми. Он представляет, каково давление… что если его голова просто взорвется и забрызгает лобовое изнутри мозгами?.. — В этом доме ничего твоего нет! — Джонатан Райли дает ему подзатыльник уже дома. Папа тоже терпеливый, сдерживается на улице. Это у них общее. Саймон прикрывает голову ладонями. — Ты ни черта не приносишь сюда, чтобы портить то, что есть! И чтобы мешать мне работать! Ты только уносишь… сжираешь… Саймон молчит. — Деньги… внимание… время!.. — с каждым словом отец постукивает костяшками о его лоб, как умственно отсталого — не больно, а просто унизительно. Он думает, что отец не дождется, чтобы он завопил, как Бекер. Хоть до кровавых соплей его изобьет! Он полон решимости. Быть стоиком сегодня. — Ты думаешь, мне нравится тратить время, чтобы объяснить тебе элементарные вещи?! — отец отвешивает ему еще одну затрещину. — И слушать эту очкастую идиотку, живущую на мои налоги благодаря чертову Мейджору! (*Джон Мейджор — новоизбранный премьер-министр Великобритании, курс на евроинтеграцию.) — Вкалываю, чтобы дармоеды оскорбляли меня в рабочее время?! Саймон молчит. Он знает, что отца бесит его молчание… и при этом он не собирается издать ни звука. Это его план. Он знает, что отец хочет, чтобы он заплакал, проявил слабость, признал, что сила на стороне родителя… чтобы умолял его перестать и чтобы ответил… и он не станет этого делать. — Отвечай, когда я с тобой говорю, засранец! — вопит Джонатан Райли. — Боишься даже рот раскрыть… мелкий трусливый щенок!.. Раз уж ты такой смелый в школе, то хоть бы имел смелость и тут отвечать за свои поступки! Саймон молчит. И тогда отец вытаскивает старый кожаный ремень из своих серых форменных брюк… потому что он явно намерен добиться от Саймона ответа. Его лупили ремнем до этого пару раз. Поэтому он знает, чего ожидать. Отец считает, что только физическое внушение способно достучаться до его тупого маленького мозга. Поэтому Саймон инстинктивно сжимается, как пружина, поворачивается к нему боком, опасливо смягчая неизбежное. Не зная, откуда долетит удар… и занимая стратегическую позицию для наказания. — Мне не хочется этого делать, но ты сам виноват в этом! — с угрозой говорит отец, понижая голос. Саймону страшно. И он знает, что отец хочет извинений… он великодушно дает ему шанс. Знаете, такой искушающий выбор, отступиться… малодушное искушение сказать «папа, я больше не буду, прости!». А Саймон в общем-то не храбрец и искушение это для него велико, потому что неизвестность страшнее самой порки… И также он знает, что не издаст ни звука. Саймон упрямо молчит… Он… усвоил урок. Отец заносит руку. Саймон зажмуривается. Ему кажется, что проходит целая вечность, удары сыпятся на него, по ногам, спине, бедрам, пока он стоит, не глядя в глаза отцу… зрение расплывается, слезы незаметно заливают лицо, жгут глаза, но он не говорит ни слова. Бедра, задница и поясница горят… но ему кажется, что унижение сильнее боли. Отец уже устал — он вкладывает воспитательную силу только в первые пять хлестков, теперь же опустил руку после десятого удара или около того… «Ответь, что ты понял!» — требует он. Надеется, что Саймон сдастся. Саймон сжимает зубы и молчит. Иногда Саймон рассматривает отца, когда тот засыпает со стаканом в руке перед ящиком. Будто на нечто инородное в гостиной. У него темные всклокоченные волосы с залысинами, нос с горбинкой… И тогда Саймон воображает, что этот человек не его папа, что его, Саймона, подкинули в эту семью, ага — случайно перепутали в родильном доме. Они же… они же даже не похожи! Вот с матерью они похожи… у нее тоже светлые непослушные волосы… — Почему ты не можешь быть таким же, как Томми! — с разочарованием выплевывает отец, и отворачивается. Это означает конец родительского возмездия. Он подходит к холодильнику, потеряв интерес к воспитанию сына — ищет лед и бутылку скотча в серванте. Саймон иногда радуется, что его не хватает надолго — тот в паршивой форме, сутулый и вечно уставший. Ну и… отец не садист. Он просто хочет добиться чего-то непонятного от Саймона, чего тот никак не понимает. И еще он любит отдыхать по будням после работы, возвращаясь за полночь. И не любит, когда эти планы нарушаются. Часто он просиживает в барах с завсегдатаями. Сегодня ему пришлось вернуться домой раньше из-за вызова директора. Саймон еле слышно всхлипывает, не решаясь покинуть кухню. Он… отец просто любит выпить… и отдохнуть от работы — сходить пропустить по стаканчику, на концерт с Сэмом, своим напарником, выпустить пар — желания нормального рабочего человека, который работает руками. И не любит, когда ему в этом мешают. Так говорит мама. У мамы есть все расшифровки недовольства Джонатана. И она делится ими с Саймоном после наказаний. Она в подобные воспитательные моменты выходит из кухни, сказав что это «мужская работа» — разговор с сыном. И забирает с собой Томаса. Саймон смутно помнит, что в его далеком детстве отец замахивался и на нее — в порыве вечернего приступа свободолюбия, когда мать просила его остаться дома с ними… и по иронии судьбы спустя годы они поменялись местами… Джонатан всегда стремился оказаться вне дома вечерами — вырваться на свободу в опасный темный мир, полный жестокости, мордобоя и громких звуков, потому что будто является его частью. Быть может, это было ошибкой — запирать его, будто одомашненного стервятника со сточенным клювом в клетке с собственными птенцами. Кто-то в любом случае пострадал бы, таковы законы природы. Саймон молчит. Шмыгает носом, незаметно вытирает глаза рукавом. Вовсе он и не плакал. Старик не дождется! — Пошел отсюда, — кидает отец. И Саймон медленно выходит из кухни на не сгибающихся ногах, не показывая нетерпения. Осторожно поднимается на второй этаж, где находятся спальные комнаты. Стараясь не усугубить свое жалкое состояние. На втором этаже царит темнота. Хотя кажется мама чистит зубы в ванной — у нее не произошло ничего ужасающего… ее жизнь ничуть не сдвинулась со своего течения только что. Саймон сглатывает, толкает плечом дверь спальни. Он видит, как Томми прячется под одеяло, когда заходит в их общую комнату. Видит его широкие глаза. Они блестят в темноте любопытством. Тот не жалеет Саймона. Не спрашивает, что случилось. Никогда не спрашивает. Но даже если бы спросил… он же не нытик какой-то — жаловаться. Саймон молчит. Томми никогда не трогают пальцем, что бы он ни натворил, поэтому он и не поймет… он так похож на отца. И цветом волос… и карими глазами. Но это ничего, он любит Томми, не смотря на это. Пока он его любит. Единственного. Больше у Саймона нет близких в этой жизни… В эту ночь, лежа без сна на своей прохладной кровати, он представляет себе в красках, как убивает отца…

***

Шеффилд, база Особой службы воздушных войск SAS, 2004 год. «Кто рискует — побеждает» — девиз SAS. Ему двадцать три. Они вылетают в сторону военного аэропорта КВВС (Королевские военно-воздушные силы). Там их ждет нормальный грузовой транспорт обеспечения до материка, или же разведывательный Астор с допустимым полетом 24 часа без перерыва. Поэтому сейчас они вылетают на авиабазу Хай-Уик, в Бакингемшире под Лондоном. Только оттуда происходят вылеты в страны ближнего востока, с аэродрома с многоцелевой боевой эскадрильей площадью пять гектаров. (Уже год как ВВС Великобритании присоединилась к иракскому военному конфликту, как союзники штатов.) Сержант Оливер Мерфи по правую руку от него толкает его колено в тактической защите своим, затем кивает ему, и натягивает на лицо черную балаклаву, будто таким образом начинает миссию. Отсекает себя прошлого полу-гражданского на базе, от того, кто должен выполнить миссию. Саймон в ответ кивает ему, все окей. Сверху грохочут лопасти вертушки. Агуста Вестланд, гражданский вертолет вместимостью до 20 человек (или 16 раненых на носилках) плюс две единицы экипажа. Саймон оглядывает пятерых в кабине, это еще не все. Троих позади он видит впервые. И еще двое бойцов напротив поправляют коммутаторы на шее — Спаркс и Вашингтон, он встречался с ними ранее на миссии в Сингапуре. Нормальные ребята. Сайкс же получает последние указания от майора Вернона. Тот должен присоединиться к группе при посадке на борт, а пока решает какие-то дела. Их группа должна загрузиться. Райли не любит майора Вернона… что-то в нем каждый раз содрогается в позыве тошноты при виде его лощеного лица и мертвых глаз. Хоть он и не верит в интуицию. Но это походит на нелюбовь с первого взгляда. Саймон смотрит, как Сайкс — тридцатилетний здоровяк-лейтенант — кивает и отдает честь майору и задумчиво чешет затылок. Скоро придется надеть тактический шлем. Саймон не носит маску, как Мерфи. Или как тот же Спаркс. Все считают — потому что он самонадеянный новичок. Пытается утвердиться в своем месте. Но он так не думает. Он просто не видит в этом нужды. Он знает, что многие на службе любят анонимность — у кого-то гражданская жизнь или планы на нее. Кто-то разделяет жизнь напополам — военный наемник и любящий муж дома. Кто-то более нормален, чем он, и стремится в будущее. Саймон же находится замороженным подо льдом произошедшего и грядущего, неизбежного. Никаких планов… Быть может, его сослуживцы думают, что это устрашающе круто — будто одинаковые безжалостные незнакомцы без лица, убивающие врагов, по всему миру. Анонимно… Идеальные выдрессированные единицы оружия. Порядок, бесстрастность… Соперник в маске больше деморализует… меньше человечности. Но он считает, что это какое-то трусливое дерьмо!.. Он хочет, чтобы последнее, что видели несчастные обреченные ублюдки перед смертью — его лицо. И он предоставляет им это право. Но только не в этот раз.

***

Девять часов спустя. Жетоны… На его значится RS07756718. Не смотря на то, что сама суть жетона в том, чтобы родные получили обратно тело. Или опознали обезображенное… обгоревшее… или его части… он не понимает сакрального смысла в этой железяке на цепочке. Или причина иная. У него нет родных, которые ждут его тело… Но командование предписало всем участникам миссий соблюдать уставной порядок… чтобы можно было вычеркнуть выбывших раз и навсегда. Чтобы кто-то в бухгалтерии знал, сколько квартальных страховок заказывать в медчасть… чтобы комплекты индивидуального пайка были проссчитаны продснабом… …мысли его цепляются за что-то незначительное и бытовое… Он сжимает в мокрой ладони еще один, не свой, чужой. ОН… он обещал. Если выживет… …передать это жене сержанта… еще на базе, тот… просил его… перед каждой миссией… пока Саймон не сказал ему заткнуться, потому-что-понял… Это… жетон Мерфи. Он без цепочки… ладонь мокрая от крови Мерфи. Цепочка осталась на его мертвой шее… там, в месте высадки. Сайкс… он слышал, как тот кричал, когда понял, что его парашют не раскрывается… запасной тоже… и как тот унесся вниз, падая на пустую туманную поверхность, быстрее всех прочих, когда собственный его дернул наверх, замедляя падение… Сейчас Саймон может нащупать сырой шершавый бетон под своей спиной… место соприкосновения спецовки с лопатками уже отсырело. Они в каком-то подвале. Пахнет металлом и плесенью. Кровью. Мерфи был его другом. …был… Пахнет сыростью… Пахнет смертью. Сайкс не был его другом… он громко кричал сквозь ветер — пока не превратился в ничто. Саймон открывает глаза. Крохотная клетушка комнаты с узким зарешеченным окном, пятнадцать футов. Влажно. Рядом с ним лежит чье-то незнакомое тело. Он сглатывает. То, что это тело — факт. Уже началось трупное окоченение, и в расслабленном виде человек не изогнул бы позвоночник таким образом. Саймон быстро моргает. Пытаясь сосредоточиться. Привыкнуть к темноте и запаху. Левое бедро пульсирует горячей болью… и он вспоминает, что схлопотал пулю навылет перед тем, как вырубиться… мокрое пятно под ним — это его кровь. Быть может, он еще и обмочился… Они даже не успели подойти к месту захвата Робы, его вульгарный пафосный особняк из белого камня, списанный с латинских сериалов — их уже ждали… будто… будто заранее знали о времени и месте… не бывает таких совпадений!.. Мерфи только приземлился, первым… и сразу упал. Саймон чувствует головокружение. Он вспоминает, что отстегнул стропы парашюта… он помнит жаркий запах тропических растений, звук пролетающей пули рядом с плечом. Крики… черные глаза… запах пота и сладковатый запах сигар. Помнит, как цепочка на шее Оливера не поддавалась и он рванул. Когда он приходит в себя, и гул в голове чуть отступает, то понимает, что в живых из отряда остался он и… Спаркс. Судя по тому что он видит… Сквозь еле пробивающийся свет из подвального окна Саймон различает предметы — глаза уже привыкли к темноте. Он видит какой-то ящик в углу… ворох тряпья рядом. — Спаркс, — зовет Райли тихо. Собственный голос кажется ему собачьим скулежом — сухой и жалкий. Тот лежит без сознания в пяти футах рядом с еще одним телом. Но… он жив, Саймон знает это… он слышит хриплое дыхание, которое вырывается из лейтенанта. Половина его лица заплыла огромным фиолетово-черным пятном… больше он не может разобрать. Но точно на нем больше нет опознавательных нашивок и балаклавы… Он чувствует, как ниточка слюны тянется к бетонному полу от его подбородка, когда поворачивает голову вбок, проверяя позвоночник. Слюна соленая. Он сплевывает кровь. Слюна густая… позыв тошноты заставляет его замереть. А боль в пояснице говорит о том, что он был без сознания больше пары часов… Затем он шумно дышит через нос, чтобы не привлекать внимание случайным блёвом. Кого-то невидимого… за стенкой. Он чувствует его присутствие. Это… это он так отделал Спаркса?.. И притащил их сюда? в этот бетонный мешок?! Их… их предали. Кто-то из штаба?.. Иначе… почему Сайкс разбился, едва началась миссия. Почему Вернон сказал, что пойдет последним?!.. Он не видел, как тот приземлился… Есть протокол на случай попадания в плен. Саймон отыскивает его на дне пульсирующего болью черепа…военнопленный обязан сообщить лишь имя, звание и дату рождения… на случай обмена и переговоров. Сохранять достоинство… Он поднимается на руках, сдерживая стон. Пытается сесть. На нем нет ни обвеса ни ремня… и он жив… зачем-то нужен банде преступников, которых они должны были убить? Что-то подсказывает ему, что никто не собирается производить никаких процедурных обменов… быть может, это два изувеченных остывших тела, что покоятся рядом с ними со Спарксом в этой бетонной коробке… …или липкий жетон Мерфи в его левой ладони… (он поспешно убирает его в карман). Или то, что они в плену не у военных, а у свихнувшегося наркоторговца с обдолбанным кокой мозгом… Саймон судорожно размышляет, что он сможет сделать, когда откроется дверь их камеры. Ему двадцать три. Пока еще он полон оптимизма, планирования… пока еще он не попадал в такие дерьмовые передряги и считает, что справится со всем. Справится с болью. Пока что он ничего не знает о том, что будет происходить в последующие полтора месяца… Мир его громоздится предстоящими возможностями, ему кажется, что он благословен силой, что наполнено его молодое крепкое тело. Что он выберется… и порешает все это дерьмо. В этот страшный вечер поменяется его жизнь. И этот Саймон Райли умрет. Хотя это не совсем верно… это произойдет не одним вечером. Надежда — живучая тварь, которую не убить одним выстрелом. Он будет умирать по кусочкам, каждой клеточкой своего разума, тела… на протяжении пятидесяти трех дней. Именно столько он проведет в этом плену. Дольше, чем все остальные…

***

Саймон склоняется у стены, и его рвет желчью… он не может это остановить… такое случается от боли… даже если блевать нечем. Ребра уже болят от спазмов, но он все кашляет. Он не может сфокусироваться… один глаз больше не различает даже света. И Саймон не помнит, когда его так приложили — может, когда он уже потерял сознание?.. Или… вчера?.. — Todavía, bastardo? (Еще, ублюдок?) Они специально говорят на испанском — показывают, что им плевать, насколько тот понимает их. Они развлекаются… пару часов, каждый вечер… потому что, когда они приходят — всегда темно за окном… еще немного и он начнет бояться темноты… Саймон различает двоих, он не расист, но почти все они на одно лицо. Хотя ему казалось, раньше их было больше. Может быть, четверо… и коротышка Роба. Этого гандона ни с кем не перепутаешь. Тот, что задает этот вопрос — высоченный ублюдок с щетиной, почти семь футов роста. Вечно цветастые гавайки и оспины по всему лицу. У него легкая рука… …хотя это он сломал ему переносицу в первый вечер… …хотя Саймон вправил ее себе сам, чтобы не захлебнуться кровью во сне… когда его оставили в покое… Он медленно поворачивается к двоим мексиканцам, ноги не держат его, он падает на колени… он больше не пытается держать лицо или достоинство… это все брехня. На нем больше нет спасительного бронежилета, формы… или даже футболки… военные штаны грязными кровавыми лохмотьями свисают с правого колена. Он… сам виноват — на прошлой неделе он неудачно упал… и они окончательно порвались… он отстраненно смотрит на черные отросшие ногти на своей руке, опирающейся на стену… он думает, что у него сломано два пальца… безымянный и средний… они опухли и покраснели, и он не может сжать кулак… ведь в этом и была цель, наверное. Ботинки у него забрали в первую ночь… он видел Спаркса еще пару дней спустя… того тоже пытали… и будто случайно оставили окровавленного, стонущего, наедине с Саймоном… чтобы тот пришел в себя при нем… они хотели, чтобы пленники посмотрели друг на друга… чтобы услышали… Саймон моргает. Смотрит на пропитавшуюся потом рубашку мексиканского громилы… он… завидует, что у него есть рубашка. Он хотел бы надеть на себя эту, не побрезговал бы… Поэтому ночами ему так холодно — у него нет рубашки, да… и он не совсем понимает, где находится… и сколько прошло дней… или ночей. …только… …боль… остается с ним всегда… он устает от боли… она не прекращается… боль выматывает… …от его раны в бедре начинает вонять… и если ему повезет — он скоро умрет от заражения крови… это мучительная смерть… но теперь он знает, что возможно… и что-то худшее… … потому что он слышал… как истошно кричал Вашингтон… Саймон… старается не издавать звуков… он… старается… а еще… жаль, что нет… рубашки… Его мутит… не только от боли или побоев… от голода тоже. Тошнота от голода… Наимерзейший вид расстройства вестибулярки. Если бы вы знали, что это такое, то выразили бы восхищения добровольным анорексикам… эта тошнота не имеет отношения к пищеварению или переизбытку спиртного в пятницу вечером, она зарождается где-то в основании черепа — не в горле… источник этой вертушки — мозг… и вот он запускает глубокий спазм гладкой мускулатуры в желудке и пищеводе… Мозг требует пищи… он готов смириться с постоянной болью… холодом… инфекцией… но тяга к выживанию столь сильна, что не контролируется рациональностью… ему… нужно… топливо… Он сплевывает. От этого звука или движения — похожего на обычное человеческое поведение, а не страдание сдавшегося обреченного смертника… огромный черноволосый ублюдок делает шаг и наступает ему на правую ладонь, все еще сжимающую жетон Мерфи, как бессмысленный талисман. Он слышит хруст сустава… не кости… боль почти не ощущается. Саймон слишком слаб, чтобы ударить в ответ… его руки и ноги с трудом поднимаются… он потерял счет дням… и он пил воду в последний раз вчера… А затем… к нему подходит второй — коротышка с бугристым лицом и золотыми передними зубами. Саймон чувствует укол в предплечье… после всего, что с ним происходила последнюю неделю — это как укус москита… а потом сердце подскакивает в глотку… и все становится теплым… И наступает… эйфория… И он так благодарен тому, кто это сделал, что начинает плакать… он смеется… и плачет… и снова смеется… Он благодарит судьбу, что он в плену у главы наркокортеля… *** Если бы у него оставалось хоть какое-то человеческое достоинство, то он наверное попытался бы покончить с собой?.. Хотя он понятия не имеет — каким образом. У него нет ремня, чтобы повеситься… и его единственная одежда превратилась в лохмотья… Он смотрит на потолок над головой. Запоминает трещины… цвет… в темноте плохо видно. Он еще не знает, что на протяжении последующего десятилетия… эта привычка станет его первой поведенческой активацией (поведенческая терапия для выживания и лечения ПТСР). Каждый новый день… Потолок-маска-небо-земля-тренировка… Потолок… небо нужно видеть хотя бы один раз в день… Потолок… маска… Мышцы его не болят… он знает, это наркотическая эйфория покидает его тело, через какое-то время все вернется, быть может в большем масштабе, хотя для ломки пока рановато. Но пока холод, боль и тошнота не вернулись — он просто запоминает это состояние… он… заставляет себя впитать его… помнить, что бывает такое… это будет его ресурсом и маяком позже. Что долгие двадцать три года его жизни… у него ничего не болело так, как болело час назад… что это возможно… он никогда не ценил это безболезненное бытие… но теперь — он стал мудрым, он изменился. Его изменили наркотики или же пытки?.. Или потеря всего остального? Надежды? Он теперь знает, что главное в этой жизни. Все, что остается в его целеполагании в темноте пропахшего мертвечиной подвала — желание отсутствия боли… …он съеживается до этого единственного стремления… он больше не хочет никого убивать, или спасать Спаркса, или Вашингтона, тот где-то тоже тут, он слышал как тот кричал недавно… ему наплевать на них… он благодарен тому, что ему вкололи что-то, дарящее облегчение… что бы это ни было… Это унизительное чувство благодарности к мучителям… так формируется Стокгольмский синдром?!.. Он ненавидит саму идею благодарности людям, которые ломают его кости и избивают до потери сознания, но… Ему кажется… что так он сможет продержаться столько, сколько нужно… пока… пока не выпадет шанс… Просто… нужно сохранить остатки сил на это… на рывок, когда откроется возможность… Когда кто-то из них ошибется… главное, чтобы еще у него были эти часы жизни без боли… * Ему кажется, что с каждым днем… в нем умирает что-то… что-то эмоциональное, о наличие чего он и не догадывался… Он более не размышляет о фантастических побегах… о том, что кто-то из верхушки британских ВВС отправит на спасение ему и Спарксу отряд… что пилот самолета даст точные координаты высадки… Наверняка, все считают их всех погибшими. Они похоронены в пустых гробах?.. Поэтому никто и не ищет их троих. …наверное, так выглядит безысходность. Или осознание реальности. Суть одна. Он теряет счет дням. Кажется, больше пяти… или десяти… с момента, как он очнулся тут впервые. …все становится спокойным и серым… Тем же вечером, после того, как он, обдолбанный наркотой, рыдает перед своими мучителями… будто в награду за это представление в камеру ему кидают пластиковую бутылку мутной воды и пакет с высохшими сухарями из кукурузного хлеба. Саймон выдерживает минуту, слушая, как стражник удаляется от его подвальной камеры… он пытается сохранить крохи человеческой гордости… А потом на коленях подползает к порогу. Дрожащими руками отвинчивает крышку с бутылки… И ему кажется, что ничего вкуснее он не ел и не пил в своей жизни… Он кашляет, когда выпивает три глотка. Усилием воли останавливается — чтобы не выблевать на пол драгоценную влагу. Мозг… этот предательский комок нейронов мгновенно посылает сигнал о функционировании всем частям организма… Он чувствует удовлетворение. Почти что счастье… за глоток воды и пару корок хлеба. Потому что человек — та еще живучая тварь… и мозг Саймона в этом вопросе на стороне эволюции. А не на стороне голодной и гордой смерти… Этой ночью он сворачивается под изорванной футболкой, закрывает ладонью левое ухо, чтобы не слышать отдаленных криков — кто там следующий? Вашингтон?.. Кажется его зовут Нейтан… да и хер с ним. Этой ночью он впервые за все время тут чувствует себя чуть увереннее. Мозг очень быстро берет под свой контроль обессилевшее тело. Главное- выжить. Вот, что шепчет ему мозг. Нам наплевать на остальных… пусть они сами разбираются со своей болью… может, они сами виноваты в том, что их пытают… Чем виноват Саймон Райли? Почему его не убили, как Мерфи или Сайкса — он не знает. Он думает это оттого, что он какой-то особенный… неверное, потому что он все это может пережить, и не свихнуться. Почти… Саймон понимает, что на него воздействуют другим образом — мнимой «добротой»… укол опиатов и пища?.. После недели пыток. В его разуме нет никаких эмоций на этот счет. Только благодарность измученного тела. Он сжался, до кончика хирургической иголки… есть только здесь и сейчас. Он не знает, что хотят от него Роба и его приспешники… но он не уверен, что если его продержат в таком состоянии еще какое-то время, то он не выполнит почти все, что они хотят. Вы смотрите фильмы про гордых не сдающихся Рембо, и думаете — ха!.. Я бы тоже не сдался на его месте?!.. Я бы молчал, чем рассказал секреты, лучше бы меня убили!.. Теоретики всегда так думают. Проблема в том, что вы ничего не знаете о БОЛИ. Бесконечной, изматывающей… монотоннной. Проблема в том, что у вас могут ничего секретного не спрашивать. Проблема в том, что вас не убьют. Проблема в том, что люди в большинстве популяции — жестокие животные. И насилие не несет никакой цели, кроме самого себя. И в ту ночь впервые сержант Саймон Джонатан Райли задумывается о том, что он не знает, каким человеком может сделать его… боль. На данный момент он не знаком с собой будущим. Там, впереди, его ждет незнакомец, сотканный из другой реальности. Как и каждого из нас. Непредсказуемый. *** Если когда-нибудь кто-то спросит Саймона — что самое ужасное по болевым ощущениям он испытывал? — ответ найдется у него к тридцатому дню плена. Хотя он и не знает, что прошел целый месяц. У него вывихнуто левое запястье, оно опухло и побагровело — вчера мелкий мстительный Хуан — новенький в смене — пристегнул его запястье к стяжке у стены — потому что в глубине души боялся того, что Саймон такой высокий, пусть и отощавший почти на тридцать фунтов спустя месяц голода и побоев. И когда как обычно под конец вечера — Саймон бессильно упал на колени, потому что голод, истощение и правила игры — предписывали ему это делать… он услышал противный хруст повыше большого пальца. И он как мог попытался вправить его самостоятельно. Но должен признать, что почти безуспешно. У него в последнее время мало успешных дел. Но конечно, самое болезненное не это. Сегодня первый вечер, когда к нему не приходят для привычных мордобоя и оскорблений его испаноязычные друзья… И он начинает переживать. Будто рефлекс у собаки Павлова — у него начинается нервическое ожидание… его привычка ожидать жуткого — выработалась быстрее, чем за двадцать один день… это ожидание привычной порции боли. Это рутина. А еще… каждая его клеточка начала будто вибрировать… И Саймон отупело подумал, что возможно, абстинентный синдром можно схлопотать и за пару инъекций неизвестной дряни… Он не знает что не пару, а более пяти. И потом начинается настоящая боль. Он выпивает залпом остаток воды из мутной бутылки… и с трудом поднимает себя на ноги. Что… если стоя он лучше перенесет предстоящую пытку?!.. Его бросает в жар… и он чувствует остро и в трезвом отвращении, как воняет от него самого и от комнаты… Он сдавленно стонет. Нервы оголяются… все становится громким… даже собственное моргание. Ни переломы, ни трещина в ребрах не заставили его произвести ни звука… И Саймон теперь понимает, что они нашли еще один способ причинять его телу боль. Из жара его бросает в холод и он обхватывает руками свои локти… ноют зубы. Он делает несколько шагов… Спустя какое-то время ему кажется, что он начал бредить и галлюцинировать… в темноте он сидит у стены и пот льется по его спине. Он слышит голоса, смех… и что-то шуршит вокруг. Будто доски под ногами ползут, словно змеи… он поджимает ноги. Он вытирает мокрый лоб больной рукой. Голоса говорят на неизвестном языке… такого нет в природе. Странные звуки… Нужно… зацепиться за реальность. Найти себя… Дверь распахивается, свет слепит его, и внезапно оттуда выглядывает майор Вернон… и смеется ему в лицо. И лицо это превращается в череп… оскал. И кожа лохмотьями слезает с его мертвых щек… Саймон закрывает глаза.

***

Он не уверен, сколько проходит времени… пока не слышит в узкую бойницу шипение, все кошмары о змеях… нет, не шипение — нет, это шепот!.. Он сначала не понимает слов и языка… что-то в его разуме повредилось этой ночью. Саймон кашляет. Пытается протереть лицо кулаком. И понимает, что щетина на щеках царапает косташки. Он не помнит, чтобы у него росла борода. Солнечный свет из узкого окошка слепит глаза до боли. — Саймон… — шипит дверь. И он не сразу понимает, что это зовут… его. Он это Саймон. Это… его имя. Да. Неясно, зачем оно ему. — Саймон, ты жив? — шипит дверь. — Дда, — хрипит он. — Мы не слышали тебя!.. Нейт украл ключи вчера… мы… мы хотим свалить отсюда!.. Но никак не можем открыть твою дверь… ты… можешь помочь? Мало времени! С трудом он понимает… что это… это Спаркс… он пришел за ним, чтобы… бежать отсюда?.. Саймон не понимает, что происходит… он слишком тяжелый, медленный и тупой… — Сейчас, — шипит он в ответ двери. Что-то горячее разгорается у него в солнечном сплетении… забытое. Он слышит голос Джо Спаркса, и готов умолять его продолжать разговаривать… никто не разговаривал с ним на английском эти долгие недели… — Они — ублюдки Робы — уехали на встречу, — говорит Спаркс сбивчиво и слабо. — Но у нас есть минут двадцать, пока здоровяк не вернется. — Понял, — коротко кидает Саймон. И бесконечное количество времени он пытается приподнять ее на петлях… чтобы паз замка сменил направление… он царапает ногтями о металлическую обшивку… он глухо ударяет плечом, чтобы выбить… без толку. Он… он не говорит Спарксу, что сломал два ногтя еще в первый день здесь… пока пробовал поддеть дверь. Тогда еще сила и мышцы были в его руках… Сейчас на них лишь багровеют заживающие шрамы… — Саймон, прости… — говорит дверь. И он бессильно сползает на пол. — Валите, Джо, — говорит он. — Быстрее… если выберетесь — пришлите кого-то за мной!.. — гигантская ложь. Знаете, что самое страшное… что лучше бы ему и не давали этой надежды!.. Он не чувствует разочарования… то, что пыталось разгореться в его груди — не вспыхнуло. Никакой надежды. Все ровно. Просто его час, видимо, еще не настал. *** Саймон иногда думает, лежа днем в полузабытьи — почему его все еще держат тут… изувеченного, отощавшего… не похожего на человека. Что им нужно от него?.. Кажется, ничего — просто сам процесс пыток. Будто они мстят ему за что-то… и так уж не повезло — он оказался под рукой. это не личное… а случайное совпадение. Будто они оттачивают какую-то технику… и Саймон и прочие были нужны им для этого. Поначалу ему задавали вопросы про то, кто сдал Мануэля Робу с бразильской стороны, каким образом вычислили координаты резиденции и кто участвовал в качестве американского катализатора… Саймон никогда не был политиком, не мог понять — зачем им это.              А потом — молчание.       Они просто молча избивали его на протяжении нескольких часов. Делая перекуры и громко разговаривая в коридоре… пока Саймон лежал в углу… в ожидании продолжения… Иногда они смеялись.       Он потерял счет времени.              Иногда они тыкали пальцем в него и кричали «maldito americano» — а он бормотал им, что он не американец!..              — ¿Te gusta torturar a nuestros hermanos? (Нравится мучать наших братьев?)       Будто мстили за что-то неведомое, за что Саймон назначался главным виновным. Хотя он даже половину вопросов не понимал…              Но в ту темную ночь… когда обнаружили исчезновение Вашингтона и Спаркса… произошло нечто иное…       Он услышал суету, топот… крики… двери камеры распахивались… и затем… распахнулась его и он услышал радостный победный клич… что он остался лежать в своем углу, в этой ловушке, клетке… кто-то радовался, что он не смог сбежать с остальными.       Если бы Саймон умел плакать — то заплакал бы.              И он своим отупевшим болящим мозгом понял, что побег принесет ему что-то… ужасное и гнусное… потому что он — последний, кто остался в заложниках у этих свихнувшихся престарелых конченых людей, положивших свою жизнь вникуда, на алтарь амбиций официально признанного международного преступника, ради заработка и выражения животной жестокости… и им скучно посреди джунглей и плантации…              Сначала его вывели во двор… он пошатывался от слабости и боли в зажившем бедре… и его поставили у стены… и под смех облили ледяной водой из шланга… такой, что ноги у него стало сводить и он сгорбился.              — ¿Quién los ayudó a escapar? (Кто помог им сбежать?) — проговорил тот злой и молодой мексиканец.              — No sé (Я не знаю) — отвечает Саймон. Он выучил эту фразу…              Сегодня головорезов было четверо… Наверное, много лишних свободных рук, раз он остался один из пленников — чертов неудачник. Столько чести… неужели в нем остался сарказм?!..        Саймон смотрит в черные безжалостные глаза двух мужиков лет сорока, замечает, как белозубо мелькают их улыбки в темноте заднего пыльного двора, когда они отвешивают оскорбления. Пока злобный коротышка закуривает, огонек сигареты тлеет в темноте. В нем больше нет интуиции… никаких предчувствий. Боль и безнадежность выжгли и вычистили с пеплом все лишнее… отлетело все, кроме зрения и ощущения тела… никаких чувств… Саймон отупело смотрит вокруг. Он впервые на улице за это время… и его знобит… и он смотрит на небо и звезды — быть может в последний раз, наверное они его убьют таки. Поведенческая активация, пункт второй — побывать под открытым небом хоть раз в сутки…        Его дрожащего и мокрого под дулом короткоствольного uzi вталкивают в комнату напротив его темницы… там… там стол, он раньше не бывал тут… может, в ней и держали Спаркса?..        И потом… Мозг накидывает безопасную вуаль дереализации на все последующее, будто это происходит не с ним, а он наблюдает за собой с безопасности земной орбиты — холодный и отстраненный, это-не-он… и зрение-никак-не-отключить… Потому что… оно было не сильно больнее, чем все, чему он подвергся за прошедший месяц… просто омерзительнее.        И… это похоже, на то, что кажется, будто все частички его личности были разрушены к этому моменту. Что все границы стерлись унижениями и пытка и… у него все забрали… и оставили только боль… и никаких эмоций…        Но оказывается, что это еще не все. Что у него оставались еще какие-то нетронутые бастионы… что-то, что оставалось неприкосновенным. Подобие человеческого достоинства… или что-то вроде… он упомянул тело… и… у всего этого были границы- привычного избиения…        А потом с него стаскивают мокрые штаны… и нижнее белье…        И он молчит… он знает, что не произнесет ни звука.        Он мол…чит…       

***

Когда на следующий день к нему заходит Мануэль Роба — у него три золотых коронки в зубах, зелено-карие глаза, рост пять футов… Мизинец левой руки покрыт вязью татуировки и отсутствует фаланга безымянного пальца на правой. Он запоминает его лицо и тело с точностью камеры видеофиксации.        И Роба говорит, брезгливо глядя: — Enterrarlo con un amigo (Похороните его с его другом!)        И его, как безвольный скот, ведут в сумеречный двор, затем дальше… где растут деревья и рыхлая земля… за двухэтажный сарай. Пахнет вечерней землей, больше нет ничего… в нем нет ничего. Ни радости, ни страха… и ненависть и жажда мести пока не зародились в нем неугасающим огнем, еще не время… он пуст… И все, что он знает — по стечению обстоятельств — это его окно возможностей… оно такое. это оно. У Спаркса оно было иным… у Оливера его не было вообще. Он закрывает глаза. Он держит перед зажмуренными глазами лицо Робы… испещренный крупными порами нос, безвольный подбородок… он смотрит на небо еще разочек. А потом его пинают в спину… и он валится в какой-то ящик. Там уже кто-то лежит… Но ему все равно…        Это похороны Саймона Райли. Он умер уже давно, разумом точно, просто… тело слегка задержалось на поверхности. Всем было недосуг… Но вот — ему оказали нужные ритуальные почести. Он понимает. Жаль, правда, что камера и на этот раз не одиночная…        Он слышит, как с глухим шелестом на крышку падает земля. Как она давит на него… Но это ничего. Он вдыхает удушающий запах мертвого тела… мертвого более недели… отвратительные запах больше не вызывает в нем тошноты. Или отвращения. Ничего не вызывает. Он ждет. Когда закончат свою работу те живые.        В нем самом больше нет ничего живого… он протягивает правую здоровую руку к вороху мягкого тряпья и чего-то прохладного и скользкого рядом… и думает — «Надеюсь, у майора Вернона хорошая плотность костей…» Когда затихает шелест сверху, он считает до пятисот и обратно — чтобы убедиться в безопасности… и начинает работу.        Когда он спустя четыре часа выбирается на поверхность… земля и занозы забиваются в его ладони и под ногти… что-то скрипит на зубах… он жадно вдыхает воздух… свежий и сухой… и смотрит на звезды...        Так рождается Гоуст.