Код черный

Красота — пустяк. Ты и сам не понимаешь, как тебе повезло, что ты некрасив, ведь если ты нравишься людям, то знаешь, что дело в другом. Чарльз Буковски.

***

Он смотрит на красный потолок… потолок отчего-то красный, и он не может понять, где он находится. Такое случается иногда. Это не страшно… где он находится — он тоже не всегда понимает мгновенно, он привык. Он не любит засыпать в незнакомых местах по этой причине — там такое случается чаще. Нужно знать, какой именно потолок будет над твоей головой, чтобы вообще заснуть. Понимаете? Или потертый с диагональной трещиной — как на основной базе, трещина раздваивается, и короткая ее часть уходит в стык со стеной, будто ветка умирающего дерева. Или серый бетонный некрашеный, стыки плит светлее, уходящий ввысь на четыре ярда — дома. Иначе нет смысла засыпать. Засыпать и видеть поутру незнакомый потолок? Пфф. Но он не всегда выбирает, да? Как и все мы. На губах странный привкус чего-то… сладкое?.. Он сглатывает вязкую слюну. Рот сушит. В желудке сворачивается что-то горячее и болезненное. Это напоминает о чем-то далеком и стершемся из памяти… теплое дыхание, руки, и пальцы ерошат его волосы… и тот же сладковатый привкус, запах… запахи ужаснее всего — вот она, его машина времени. Запахи опасней, они — в отличие от зрения — сразу переносят ассоциацией туда… …куда… …нельзя возвращаться… Красный ровный потолок, достаточно высокий… он скашивает глаза правее, упирается в стену взглядом. Стена не красная… она сливочного оттенка заветрившегося масла… уже неплохо. Утро, или первые мгновения после пробуждения — самые хрупкие и опасные… он не любит спать. Потому что всегда после спасительной темноты отключения мозга… наступает тонкий момент пробуждения и красок и запахов… и он не сразу становится… …самим собой… тонкие вуали памяти подняты… их нужно накинуть обратно… каждое пробуждение… словно сшивать разорванные мышцы от экспансивной пули… слои… кожа… и все покрыто алым, пальцы, ногти… …боль — не самое страшное… Бывают дни, когда все вокруг имеет оттенки красного… тогда приходится надевать темные очки, чтобы все стало темнее… чтобы в глаза никто не смотрел, вдруг кто-то увидит отблески… это иррационально… …чтобы приглушить это, чтобы не захлебнуться в этом потоке… Но такое в последнее время редко… он успевает собрать утром все разобранное за ночь… Он зажмуривает глаза с силой, до звездочек под веками, до боли в глазницах, считает от десяти до нуля… еще раз… еще раз… это первый вариант… есть и другие… сейчас нужно… за что-то зацепиться… Глаза его часто болят и показывают кровавые цветы после пробуждения, мозг еще не успел очнуться и взять зрение под контроль. Это пройдет, да. Это рутина. Он медленно открывает глаза, недоверчиво. Проверка-один. Ресницы делают все нечетким, спасительно. Крутим барабан… ебаная викторина… какой сегодня день — простой, или сразу наизнанку… Проверка-два. Переводит взгляд выше, вверх… моргает… И судорожно выдыхает… Потолок больше не красный. Он холодного белого цвета, как ему и положено быть. И он находит нужную трещину, что ветвится, как устье реки, тянется к стене… он на базе. Он цепляется сознанием за эту трещину… зрение на его стороне теперь. Теперь нужно просто… помнить, где он. Неплохо. С этим можно работать. Красного больше нет. Хммм. * Иногда его жизнь напоминает бесконечную рекламу субботним вечером — все эти телепередачи с шумными ведущими, рекламы шампуней, будто десятки клонов одних и тех же людей… они все одинаковые. Он по другую сторону экрана. Они все шумные, непредсказуемые… покрытые странной шелухой нераспознанных ритуалов и лишних действий. Наверное, энергозатратно. Все эти одинаковые улыбки, идеально сидящие костюмы, приглаженные волосы… одинаково фальшивые прищуры глаз — четко выверенные, поддельные в своем излишнем блеске, взмахи рук, опускания ресниц, хлопки по плечу, как новенький пенни с чеканным профилем на обороте поначалу кажется ненастоящим, пока не обтерся в сотнях людских рук. Он плохо в этом разбирается, но точно знает, почему не любит смотреть телепередачи… его… раздражают мимика и жесты. Так не улыбаются по-настоящему, все эти люди лгут. Если они по какой-то причине лгут друг другу… то иногда они решают лгать и ему. Вот почему он все же иногда смотрит глупые рекламные ролики… чтобы понять и отсортировать лишнее и настоящее… это как чертова инструкция, полоски для определения ph. Гоуст считает, что в этом совершенно нет никакого смысла. В излишней демонстрации дружелюбия. Это… его выбивает иногда из рационального, так что он теряет нить мысли… а он не любит что-либо терять. Например, вчера рядовой Джефферсон — высокий сопляк за рулем их персонального трансфера — с такой же фальшивой улыбкой поинтересовался у Гоуста — не жарко ли ему в маске. И скользнув по его лицу быстрым движением глаз, Гоуст увидел, что за этим легким белозубым оскалом… американский морпех прячет… что-то вроде отвращения… или опасения. Он не уверен в разнице. Как реагировать на поддельный фантик эмоций, если у него нет реакции на настоящие… у этого определенно есть какая-то цель. Он удержался от вопроса, почему рядовой улыбается ему, если на самом деле костяшки на его руках, вцепившихся в руль, побелели от напряжения? Он по другую сторону экрана, да. Но он не нашел источник информации о практичности такого чужого поведения. Пока. Наверняка у всего этого есть какой-то смысл. Хотя, может, и нет. Люди вообще ведут себя иногда чертовски нерационально. Поэтому… он старается не сильно размышлять над ними. Или — над непонятным. Это отвлекает. Он не испытывает печали, когда кто-то из его смутных знакомых не возвращается на базу после очередного задания. За эти пятнадцать лет череда разноцветных лиц… …поддельных улыбок, отчаянного смеха… …грубых шуток в кабине вертолета, чтобы унять нервозность… …голосов в наушнике с различными акцентами, шепелявых или картавых… …позывных, которые эти люди мучительно придумывают себе, лежа в казарме… …звенящих жетонов на цепочке, окрашенных красным… стонов, когда вражеская пуля достигает цели… Поэтому он не носит никаких жетонов… и не любит разговаривать… и не любит смотреть в эти лица… оно все — временное. Как только красное и жидкое заканчивается в тебе… твое лицо меркнет в памяти сослуживцев… …так, что даже нет смысла показывать это лицо… …чтобы им нечего было вспоминать… …не надо оставлять следов… Все они здесь, потому что знают, что такой расклад возможен. Не вернуться. Остаться в кровавых вычурных разводах где-то на заваленном гильзами бетонном полу. Когда красный полностью покинет твое тело… когда жетоны заберет кто-то, кому ты был приятен… И… почему тогда эти люди шутят и дурачатся… на что надеются эти солдаты — что они бессмертны? Какой вообще в этом смысл?.. Или они полагают, что настолько везучи, что подобное произойдет с кем угодно, кроме них?.. Что это — очередная фальшивая бравада либо нерациональная глупость? Поэтому он полагает, что в смерти нет ничего сакрального. Просто заканчивается красное. Просто температура объекта падает. Убийство — один из элементов естественного отбора. Все биологично. Если кто-то позволяет себя убить, значит он настолько туп, беспечен, отвлечен своими суетными копошащимися мыслями, занимающими голову… что ж. Быть может, человек и заслуживает этого? Гоуст полагает, что такой человек просто слишком самонадеян для такой работы. Не подходит. И… к лучшему даже, что подобного идиота больше нет рядом. Он реалист. Когда красный брызжет из затылка кого-то в его прицеле — он вообще не задумывается об этом. Только вот когда исчезает очередное громкое смеющееся пятно на периферии жизни, а его сменяет другое. Тогда — да. Он пару минут размышляет, стирая из памяти неактуальные данные имени и должности. Размышляет… О том, как быстро температура чужого тела стала падать… и сколько крови могло быть в сержанте Мэтьюсе… и… кому отправят его жетоны?.. Неужели кому-то нужно подобное? Насколько это может быть утешающе?.. Нестабильные элементы. И самоочищающаяся система — почти идеальная. Потому что поврежденным нуклеотидам — не место в звеньях цепочки макромолекул. Поэтому он знает, что это приведет к дурной наследственности… к разложению… И… он знает, что в этой цепочке он тоже — случайно затесавшееся бракованное звено. Звено, которое не может принести ничего хорошего. Которое может поставить под удар некоторые части функционирования этой слаженной ДНК. И которое… не стоит репродуцировать дальше… чтобы не множить бракованную партию. Но также он знает, как это компенсировать в настоящий момент, да… он работает над этим постоянно… Он смотрит на цифровые часы на тумбочке, которые горят зеленым и показывают 07:03. Еще рано. Он спал всего три часа, как вернулся вчера после изматывающих бесед. Он мгновение размышляет — который сегодня день. Будильник без календаря. Но даже если выходной, это значит, что Альфа и Чарли начнут тренировку спустя пятьдесят семь минут, на час позже будних дней. Сейчас стоит хрустящая тишина в кампусе. По званию ему положена отдельная каморка с подобием окна над потолком, больше напоминающая карцер в тюремном лагере. Это крыло южное, здесь в основном новоприбывшие, которые просто с любопытством пялятся, не зная о нем ничего… Но он благодарен за этот уединенный карцер. Да. Иначе красный мог бы вытечь еще из какого-то живого и теплого… кто оказался бы непозволительно близко, любопытным, когда это… нежелательно… Он услышит, как начнет просыпаться крыло… как шорох десятков ног потечет по коридору… живых… успокаивающие звуки чужого быта. Заземляющие. Можно немного полежать. Три часа сна после двух суток бодрствования — это недостаточно. Но сейчас он не сможет дальше спать. Его разум слишком взбудоражен, хотя тело и не против… он знает свои недостатки, и как с этим работать. Он сможет уснуть к вечеру. Быть может, получится протянуть часов шесть, не просыпаясь. Если еще устроить силовую за два часа — то успех почти гарантирован. Он скидывает с себя серое шерстяное одеяло, стандартное из обеспечения, чтобы тепло постепенно покинуло его сонное разгоряченное тело. Лодыжки чуть ноют. И еще — предплечья. Это не от работы… от напряжения, которое покинуло его во сне. И вновь закрывает глаза. Теперь, когда мозг его очнулся, это безопасно. Красные фильтры больше не грозят, раз он смыл их. Он погружается в недавние воспоминания… раскладывает в голове фотофиксацию прошедших трех дней. Это… помогает упорядочивать все в жизни. Наводить определенную иерархию, раскладывать полезное и выкидывать пустое… чтобы не тащить с собой. Это успокаивающие ритуалы. Он задумчиво отмечает, что улыбка Гари Роуча Сандерсона была… неожиданно искренней, когда он увидел на американской базе их с МакТавишем вчера ранним вечером. Эта улыбка предназначалась для МакТавиша, конечно. Тот шел впереди, и Гоуст видел лишь его затылок и крохотные разводы пыли на шее… …а также идеально белую повязку на его правой выше локтя… Гоуст автоматически хвалит себя, за то, что красное из МакТавиша не просочилось… значит, он сделал все хорошо… несмотря на технические трудности… Он возвращается мысленно к лицу Сандерсона… тот почему-то не хвалит повязку Гоуста… и даже не смотрит на руку МакТавиша… а смотрит лишь в его лицо. На миллисекунду лицо самого Роуча сморщилось в некрасивую гримасу, зрачки чуть расширились — так не улыбаются в рекламе… И спустя мгновение Сандерсон бесцеремонно схватил МакТавиша за шею, впился пальцами, так что под ними побелела загорелая кожа, потер его затылок… наверняка больно, потому что тот поежился, но продолжил терпеть почему-то… и затем в ответ обхватил предплечье Сандерсона, обнимая его в ответ, и боднул лбом в плечо. И что-то пробормотал на своем диком гортанном наречии, намеренно звуча грубо и выпячивая акцент… Гоуст вспоминает… И лицо Гари из уродливой маски преобразилось, словно его осветило чем-то изнутри — так, что на мгновение он стал моложе будто на десяток лет, хватка на чужом затылке ослабла… …а лица старшего лейтенанта Гоуст так и не увидел. Интересно, как выглядел в тот момент сам МакТавиш?.. Иногда такое происходило… ну, то есть он не считал это проблемой. Но наблюдать за метаморфозами подобных разговоров… и смотреть, как люди… они будто ведь чем-то обмениваются?.. происходит какая-то метафизическая хрень, отчего меняются выражения их глаз… Такое происходит часто, когда они находятся в опасной ситуации… или когда пережили ее. Когда кто-то возвращается, а кто-то нет. У всех есть свои странные ритуалы… С разными людьми — разные реакции. Гоуст открывает глаза, переводит взгляд на сумрак, окружающий его рабочий стол, крохотный даже для той хрупкой медицинской сестры с блекло-рыжими волосами в дежурном лазарете, не то что для него. Он замечает на столе бутылку Кентукки на треть пустую… осторожно облизывает верхнюю бугристую губу, слизывая легкий сладковатый вкус — как жженый сахар. И… гонит подальше от себя что-то звенящее в груди… нет, не сейчас… Потому что следом он послушно вспоминает, как потом рядовой Джозеф Аллен вежливо кивнул МакТавишу, растянув губы в слабой усмешке ободрения. Ему около двадцати лет, может больше. И в карих глазах его не было сильного интереса жизнью МакТавиша, в отличие от Сандерсона, его лицо осталось ровно таким же, как до улыбки… Она ничего не изменила… Аллен присоединился к ним почти на вылете, вернувшись с американской миссии по просьбе кэпа. Они с МакТавишем не успели еще познакомиться… И Гоуст размышляет — если бы тот успел, изменилось бы что-то? Делает ли что-то МакТавиш, чтобы… чтобы чужие лица так менялись при виде его? Есть ли особое выражение, которое он не замечает за спиной — когда люди смотрят на него самого, пялятся незаметно? Он сглатывает. Плевать. Разные люди… разные химические реакции, да?.. Кто-то — бракованный нуклеотид, кто-то выплеснул все красное и не вернулся… он не хочет быть ни тем, ни другим… Гоусту не приходит в голову, что при всем этом никто из присутствующих не подошел и не улыбнулся ему. Он скорее всего предположил бы, что это ошибка, если бы подобное и произошло. И… как всегда — не знал бы, что делать, даже если бы улыбка тоже была искренней. Ему достаточно того, что Газ протягивает ему бутылку воды… И Гоуст терпеливо сжимает ее в руке, не притрагиваясь, пока не окажется вдалеке от шумного воссоединения группы и проверки всех присутствующих. Горло дерет, будто что-то острое прошлось по гортани изнутри… так бывает от острой жажды. И он терпит… Краем глаза он смотрит, как МакТавиш с жадностью опрокидывает в себя половину бутылки одним глотком… как вода неряшливо течет ему за шиворот, а потом он выливает остаток себе на голову, смывая пыль и пот… совершенно непрактично. Гэррик подходит к ним и дает еще одну бутылку… Гоусту мучительно хочется подойти и сказать ему, чтобы тот не пил больше, иначе его может вывернуть… Что вода должна поступать в организм небольшими равными порциями, иначе… Но он сжимает правую руку в кулак, перчатка болезненно натягивается на костяшках, и он отводит взгляд. МакТавиша уводят в местный медблок, пока тот, чуть пошатываясь, внимательно высматривает в открытом пикапе драгоценный кусок металла с пулевым, с которым почти сроднился за эти двенадцать часов. МакТавиш не так прост, как иногда кажется. У них много общего с этим куском металла — тоже отверстие справа. Гоуст его понимает. Пусть и не всегда. Но чаще, чем прочих… Он тоже следит только за тем, чтобы американцы — Джефферсон и Роджерс — не «потеряли» случайно их целевой объект. База защищенная, потому что США тут на законных основаниях. Миротворческие базы по всей границе, пусть и не такие вооруженные, как во время горячего конфликта. Но Гоуст все равно следит, больше, чем МакТавиш может заметить. Он успокоится только тогда, когда серверный ящик окажется в кабинете кэпа в Херефорде. Или когда Хранитель заберет его и скажет, что задание закрыто. Но перехватить его за трансфер до дружеской базы — они не позволят. Он не позволит. Никому нельзя доверять — это он знает. На утихающей жаре… огромное солнце оранжево окрашивает небольшую песчаную площадку перед казармой и крохотной мокрой точкой… вода ограничена, особенно в передвижных мобильных блоках. Американцы теряют интерес, когда задание выполнено без проблем и элитные борцы с терроризмом — доставлены к остальной команде. Суета стихает, становится тихо. Вся команда 141-й уходит в медблок за старлеем, потеряв интерес к прочему. Аллен идет к капитану, доложить, что все под контролем, Прайс ведет переговоры о перелете. …Гоуст остается снаружи… он готов сидеть рядом с пикапом, пока Прайс не выйдет наружу и не скажет, куда переставить… …так же, как сидел рядом с дрожащим МакТавишем два с половиной часа, когда тот отрубился, проверяя, не стал ли тот… остывать. Когда на улице остается лишь один водитель Джефферсон, который решил покурить у входа в тент, Гоуст решает, что он достаточно терпел… и проворачивает крышку на бутылке с водой… и закатывает балаклаву… Он старается не быть жадным, не показать нетерпения, которое не поддается контролю, инстинктивное, органическое. Когда он выпивает половину — ему приходит в голову — каково это было бы… снять маску, вылить на голову оставшуюся часть, как только что сделал МакТавиш и растрепать волосы?.. Однако… когда вся 141-я — МакТавиш с Газом сидят у стены прямо на полу ангара, и Гэррик о чем-то шушукается с сонным старлеем, а Роуч с Алленом дремлют, накрыв лица кепками — на иракской стороне ожидает военный самолет британских сил, который проволочит их через материк в своем объемном полупустом салоне… в темном ангаре к нему подсаживается капитан Джон Прайс. Гоуст сразу подбирается. Капитан не трогает его за плечо, как дотронулся до МакТавиша минутой ранее. Он понимает. Гоуст поднимает глаза и видит, что лицо Прайса тоже будто озаряется чем-то теплым и неуловимым, когда он слегка усмехается в свои усы. И как его брови поднимаются выше… Гоуст кладет это в корзинку с надписью «не как на экране». Если и есть кто-то в этом мире, кто искренне улыбается ему, то в данный момент Гоуст знает, кто это может быть. С этим можно работать. * Они приземляются спустя пять с половиной часов, долгий полет. И еще разница во времени. Все это время он не спит. Боковым зрением он видит справа пенопластовый пенал, в который упакован сервер с данными. В кабине с ними еще трое американцев, которых перебросят на британскую базу. Он знает положение всех одиннадцати человек на борту — включая двух военных пилотов — не может отключить эту функцию радара. Согласно устаревшей гипотезе триединого мозга… сознание человека делится на три части, самая примитивная и жестокая часть — «мозг рептилии» — наиболее древняя сформировавшаяся в процессе эволюции часть, отвечает за биологическое выживание и тело. Рептильный мозг располагается в задней и центральной частях мозга, Гоуст знает это, он часто целится в это место в глазок прицела. Это мозг инстинктов, призванный обеспечить выживание тела. Он активируется в экстренных ситуациях… когда сначала происходит действие, а потом реакция. Он знает, что это — его главная сильная часть. Одно из проявлений — рутинное поведение. В начале полета он достает из кармана разгрузки складной нож, и начинает с него. Еще один шестидюймовый из бокового крепления на голени — предназначенный для грубой и грязной работы, один из любимых. Черед остальных придет через два часа. В левом отсеке разгрузки у него крохотный пузырек с фторопластовой смазкой с водоотталкивающими свойствами. Он стягивает перчатки, цепляет их за лямки, чешет голыми пальцами переносицу. И приступает. По одному ножу в час. Приземление жесткое — трясет, шасси стукаются о старое покрытие военного аэродрома. Их полоса отдельная. Прайс отправляет МакТавиша с самолета сразу в лазарет — чтобы ему промыли рану и вкололи очередную порцию антибиотика. Гоуст смотрит за тем, как команда выходит из открытого трапа в ночной свежий воздух. Все это время, все истекшие десять часов, Гоуст чувствует, как МакТавиш намеренно не смотрит в его сторону… будто на лобовом стекле он — пятно, покрытое гидрофобным покрытием, и взгляд старлея, как вода, омывает все вокруг, избегая его самого… контраст настолько разителен, что он не может понять, как подобное… может ощущаться на телесном уровне?.. Гоуст принимает такое положение дел, хотя внутри него что-то тянет под правым ребром. Он знает, что кажется сделал что-то не то, хотя не уверен — что конкретно. Но ему не всегда обязательно знать, что именно не так, чтобы принимать последствия. МакТавиш… он… Гоусту иррационально приходит в голову, что тот раздает эти «последствия» справедливо… Он не знает, почему так думает, где эти грани, и почему не сможет сказать такое о Гэррике, например… и все еще не уверен, что сможет когда-либо понять. Но… тот ни разу не улыбался ему поддельно… из всех двух раз. Он лучше отвернется и сплюнет, чем покажет что-то формальное… Прайс провожает команду взглядом. Сейчас темно, около двух ночи. Воздух кажется прохладным по сравнению с Кувейтом. И кэп говорит Гоусту, чтобы тот зашел к нему через час, если это допустимо. Он на секунду подвисает, не понимая, что может помешать ему выполнить такое?.. Есть ли грани у подобных вопросов. — Ты успеешь переодеться… освежиться там? — подсказывает ему капитан направление вопроса. И Гоуст понимает, это была вежливость, вариант свободы… и предложение отказаться от встречи. Он не спал более пятидесяти часов. Причин для отказа не найдено. — Да, конечно, капитан, — отвечает он хрипло. Прайс вызывает в нем смутное чувство стабильности. Если это допустимое описание. Потому что капитан не требует от Гоуста чего-то непонятного. Потому что… он не брызжет на него невнятными эмоциональными укорами… и часто говорит вещи, которые Гоуст понимает. Нет, не про брифинг очередного вылета… а другие. Он объясняет тонкие некоторые нюансы, которые Гоуст не всегда может уловить, при всем желании, как дешифровщик. Так, что тот иногда распутывает странные химические взаимодействия других. Прайс — его социальный переводчик иногда. Как связной, соединяет проводки в сложных схемах. Примерно, как трещина на потолке в его комнате — его маяк стабильности, когда все становится алым. Кэп дает понять, что все идет правильно. Или если неправильно — как поправить. Поэтому в кромешной темноте, лишь изредка располосованной светом фонарей… Гоуст поднимает пыльную балаклаву до носа… чтобы подышать чем-то знакомым. Прежде чем вернуться в свою знакомую комнату. * — Ну, что думаешь? — спрашивает Прайс. Лампа с зеленым абажуром — не по уставу, ибо должен быть хромированный — включена на его столе. Перед кэпом лежит внушительная стопка распечаток на пару сотен страниц, на которых просто бессчетные столбики цифр и цифровых символов. Гоуст моргает. Он успел смыть с себя чертову пыль… и сменить одежду и маску. В общей душевой никого не было в три часа ночи… теперь голые локти в футболке вызывают смутную тревогу. И сейчас его тело ощущается, как что-то тяжелое и неповоротливое. Он сжимает пальцы на коленях. Он не надел перчатки. — О чем вы, Джон?.. — уточняет он, сделав небольшое усилие. Прайс сказал, что когда они обсуждают что-то наедине — уместно обращение по имени, а не по должности. Всех и так тошнит от официоза и сегрегации, чтобы еще больше разобщать команду. — Ну уж точно не о смысле этих транзакций, Саймон, — хмыкает кэп и снова его лицо озаряется чем-то теплым. И Гоуст мирится с этим… с Саймоном. Иногда ему кажется, что Прайс тоже пытается как-то взаимодействовать с ним… на каких-то других уровнях, как делают другие люди. Но он не может понять, что именно от него самого требуется. Ему нужны методички и правила игры. Повисает пауза, которая не является напряженной для Гоуста. Он знает — кэп не станет его мучать, а объяснит. Джон Прайс открывает ящик стола, достает оттуда початую сигару, а затем прикуривает ее, с прищуром глядя на Гоуста. Видимо, ожидает его возмущение на такую вольность, пока сизые плотные клубы дыма витают вокруг его уставшего лица. Прайс знает его. И Гоуст, чтобы впечатлить кэпа неожиданно… молчит и прищуривается в ответ. — Что по вашей с Джонни эвакуации?.. — спрашивает Прайс, более хрипло. — Погано пришлось?.. Прайс знает. Многое. — Старшему лейтенанту МакТавишу… пришлось хуже, — отвечает он размеренно, дозируя правду. — Вы хотите отчет?.. Затем на мгновение замирает, не уверенный, есть ли что добавить… он вспоминает, как позади доносилось чужое хриплое сорванное дыхание… Будто… МакТавиш боролся за каждый вдох… или боролся с собой, чтобы… Гоуст ищет вариант объяснения… чтобы не… закричать. Это… поднимает в нем что-то темное… из глубины… забытое… которое тянет щупальца к этому… к попытке… не закричать… — А тебе, Саймон?.. — спрашивает кэп, выдыхая облако дыма в бумаги на столе. — Как пришлось? Гоуст чуть хмурится. Маска давит на его губы и он внезапно остро ощущает это. — Терпимо. — Терпимо… — повторяет он почти печально. — Думаю, это было отвратительно, такое слово, как тебе? Гоуст сглатывает, потому что это слово подходит больше. — Хмм… можно и так сказать. — Я знал, что если кто-то полезет в эту чертову кишку под пустыней, не размышляя ни секунды, то это будешь ты… — говорит кэп многозначительно. — И еще подозревал, что по короткому и идеальному плану все редко идет. Гоуст наклоняет голову и косится в лицо капитана. До этого никто из вышестоящего руководства не объяснял ему своих действий, считая это ниже достоинства. Но… люди странные существа… Джон Прайс считает справедливым объяснять такое, особенно, если знает, что работенка была по ощущению особенно поганой… Он не любит разочаровывать капитана… и… и теперь знает, что… это на его совести. — Старший лейтенант МакТавиш ранен по моей вине, Джон, — говорит он глухо. Это абсолютная правда. Гоуст не заметил ни одной точки, когда устраивался на обзор, откуда может быть совершен выстрел. Или… — Это непредвиденный поворот, сам знаешь, кто-то вернулся, пока мы с Сандерсоном отбивались от охраны, — успокаивающе говорит капитан. — И… с ним все в порядке, просто скажи, что сожалеешь, он отходчивый малый. Гоуст хмурится, размышляя — как… как кэп решил, что… МакТавиш отходчивый?.. И… как его бессмысленное устное сожаление поможет в коммуникации? У него нет ответа. Прайс вдруг снова наклоняется, шарит где-то под столом, а затем ставит перед Гоустом… бутылку Кентукки… (злосчастный бурбон). — Если Джонни получил за прошлое целый чертов ящик, то за вчерашнее — чуть скромнее, — улыбается Прайс. — В конце концов, вы не живого свидетеля приволокли… Но зато это твое персонально, лейтенант! Гоуст мигает, а затем быстро смотрит в глаза капитана, потом так же быстро отводит взгляд. — Я эмм… не уверен, что мне есть, что праздновать, — отвечает он честно. — Джонни… то есть МакТавиш не… не говорил ничего?.. Это несколько малодушно, Гоуст знает это. Как и малодушно он называет МакТавиша по имени, только чтобы немного пораздражать его в эфире, но не при капитане. Однако… ему так не хочется рассказывать кэпу, о том, что он снова поступил где-то излишне… эмм… импульсивно?.. Так это называется? Реактивно? — А ему есть, что рассказать?.. — быстро спрашивает Прайс с намеком. — Помимо нытья о ранении?.. — Хммм, быть может?.. Он… был… немного эмоционален… Гоуст размышляет — термин «ебанутый мудак» достаточное эмоциональное поведение МакТавиша?.. В остальном тот… не ошибся нигде… и… только… Гоуст гонит мысли о том, что тот боялся зайти в тоннель… потому что внутри него есть зеркало этих мыслей. Прайс молчит мгновение. — Джонни сказал, что благодарен тебе, что ты прикрыл его, хотя сказал, что ты был несколько… грубоват в попытке помощи… Капитан прячет усмешку в усах. Так, будто точно знает, что скрывается за такой характеристикой. — Грубоват — это похожее на тебя описание, Саймон?.. Гоуст хмурится. Кажется кэп не разочарован. — Быть может, похоже, — отвечает он покладисто. Он слышал нечто более клеймящее от того же МакТавиша, чем это. И более соответствующее правде, даже в его собственной голове. — Ну… в таком случае, забирай свой приторный сироп, и сообщи Джонни, что ему положены два дня увольнения на восстановление, компенсация за то, что он ранен… — коротко советует Прайс, затем стряхивает пепел в металлическое блюдечко на крае стола. Гоуст мгновение почти удивлен. — Но… МакТавиш… — он затыкается, оборвав себя. — Можешь поверить, он как и ты — сейчас НЕ спит, — отвечает Прайс. Затем делает еще одну глубокую тягу, выпускает позерское колечко из своих губ. — И, Саймон… Гоуст, уже приготовившийся подняться с металлического стула замирает. — Да, Джон?.. — МакТавиш… он… он не похож на рядового Аллена… или Сандерсона, понимаешь? Ты уже заметил. Гоуст ни черта не понимает, и, кажется, кэп тоже это знает. — Он несколько иначе устроен, ему… недостаточно просто приказов… — Прайс с сомнением смотрит в глаза, так, что Гоуст не решается отвести взгляд. — Ему нужны… определенные смыслы и причины. Во всем… даже если это грязные причины, он хочет их знать. — Это плохо, — вырывается у него мгновенно. Солдат не должен размышлять о… он просто должен выполнять. — Нет, он компенсирует это своими достоинствами, — отвечает Прайс спокойно. Он наконец тушит огрызок сигары, приберегая его для следующего раза. — Я объясняю тебе это, чтобы ты понял, почему тебе с ним сложно… ты привык, что вопросов не задают. Он привык, что получает ответы. Стало понятней? Гоуст наконец отводит взгляд, кивает. Это… это слегка проясняет что-то. Хотя он не понимает, что именно, но поразмыслит на досуге. По крайней мере становится понятно, отчего старший лейтенант… неплохо сработался с ним после объяснения плана эвакуации. Это… имеет, наверное, смысл — слова капитана. Он берет бутылку бурбона с ровной осторожностью, не благодарит за нее кэпа — он ее не просил. И тяжело направляется в сторону выхода. Колени гудят. Гоуст обхватывает прохладную ручку голыми пальцами, поворачивает. — И, Саймон… — он замирает от голоса Прайса почти в дверях. — Комната Джонни 210-B, восточное крыло. В ближайшее время вы не окажетесь в паре на вылазке. Иногда Прайс отдает приказы невербальными способами… Гоуст почти научился понимать их. И еще он знает, что может отказаться… Кэп никогда его не заставляет делать что-то недопустимое морально. У них… странное приходит в голову — может, у них с МакТавишем больше общего, чем кажется… * Он смотрит на часы на правом запястье… время 2:41… в его левой неуместно плещется навязанный трофей. На двери значится 210-В, и он шел сюда десять минут через северный отсек. Под маской его волосы все еще мокрые, отчего затылок нещадно чешется. Но лучше покончить с этим сейчас, а не тянуть до завтра. Он не силен в этом… и ожидание сделает все еще нелепей. Он тихо стучит. Коротко, два удара. И делает шаг назад, будто таким образом откатывает свое ночное вторжение до бытовой случайности… он внезапно становится еще более социально деревянным, и знает это. Он… почти не разговаривал с МакТавишем о чем-то, что не являлось работой… и… Дверь распахивается внутрь спустя двадцать две секунды… он считал. Внутрь — чтобы при пожарной эвакуации не создавать помех движению. Такие рациональные крупинки держат его в спокойствии. — Ты?.. — МакТавиш стоит в зеленой рваной футболке и черных боксерах, босиком. И кажется хмурится на появление Гоуста. — Я… прошу прощения, если разбудил, капитан сказал… — он старается звучать тише, чтобы не разбудить прочих соседей старлея. — Забей, я не спал, — отвечает шепотом МакТавиш. — Что нужно кэпу? Опять отчет? Это уже перебор… Гоуст косится на его лицо, МакТавиш больше не избегает его взгляда. Он невольно смотрит на повязку на его правой руке… которую сменили, она теперь бледно-голубого оттенка, и Гоуст испытывает неловкое разочарование… — Он… он сказал, что тебе положено двое суток в увольнении, — отвечает он подчеркнуто нейтрально. МакТавиш опирается здоровым плечом о дверной проем и зевает. — Заебись, — говорит он грубо. — Надеюсь, тебе он такое не пообещал… а наоборот вычел из твоих свободных!.. Ведь так работает закон сохранения увольнительной энергии?! Гоуст хмыкает, не собираясь спорить, хоть и может. Кажется старший лейтенант пялится ему в лицо… и он в ответ на короткое мгновение встречается с ним взглядом, затем быстро отводит. Тот не улыбается ему… ни фальшиво, никак. — Что это у тебя в руке? — тем временем с издевкой шепчет тот. — Итак, мою шкуру Прайс оценил в бутылку за сорок фунтов? Хм… даже и не знаю… или… это ты принес мне, в качестве извинения? Вынужден сообщить — не люблю бурбон, слишком много кукурузных початков… Гоуст вдруг чувствует себя идиотом. И спрашивает МакТавиша, чтобы реабилитироваться: — Налить тебе для развития кругозора?.. Сам же признался, что ни черта не понимаешь в спиртном… — язвительные шутки надевают на него маску некой нормальности, в них он умеет. — Пфф… уж не меньше твоего, Райли, — отвечает тот миролюбиво. Атмосфера будто меняется… и Гоуст не может понять, что он такого сделал… что МакТавиш снова смотрит на него, а не игнорирует. И что… он мог бы захлопнуть дверь перед его носом, а не издеваться в полутьме. И… еле слышно говорить тут неудобно. А МакТавиш не приглашает его к себе в комнату, не то, чтобы он… — Ты… не хочешь выйти… покурить? — спрашивает Гоуст, совершенно неожиданно для самого себя. МакТавиш вдруг усмехается. Гоуст смотрит в район его левого виска… не в глаза… но ему… кажется, это не поддельная улыбка. — Это можно, лейтенант, — говорит он. — Погоди, надену штаны… И на этот раз Джонни захлопывает перед его носом дверь. Но лишь для того, чтобы открыть ее минуту спустя. * Гоуст смотрит, как МакТавиш достает из бокового кармана на колене пачку. Выбивает одну сигарету, затем роется в поисках огня по задним карманам. Он вздыхает, достает зажигалку из своего кармана, протягивает. — И дай мне пачку… — говорит Гоуст. Они расположились за выходом из пищевого блока, тут стоит одинокий мусорный бак и высокое крыльцо приглашает присесть. — Ах вот оно значит как, — кажется МакТавиш снова улыбается. — То есть ты позвал меня, чтобы курить… мои сигареты?.. — Нет, я… — Гоуст вообще не собирался никуда его звать. Просто слова капитана что-то в его голове заставили зашевелиться… присмотреться… — Я знаю таких ушлых ребят, Райли, которые делают вид, что свободны от привычки, и просто не носят с собой пачку… — он миролюбиво бормочет себе эту тираду под нос. — За двадцать лет так рак легких могут заработать, не купив ни единой пачки!.. — Зато у тебя нет огня, Джонни, — не удерживается Гоуст, зная, что от своего имени в его устах МакТавиш всегда хмурится. Потому что незачем… обвинять его… в каких-то корыстных мелочах… МакТавиш протягивает ему и пачку и зажигалку, улыбки больше нет на его лице. Он присаживается на металлическое крыльцо, вытягивает ноги, с наслаждением затягивается, смотрит в небо. Гоуст остается стоять чуть правее, не садится, и смотрит на МакТавиша, не скрываясь, пока тот отвлечен. Пытается… понять… чем он отличается от Сандерсона… — Ну, судя по твоей бутылке, ты не доложил кэпу о том, как применял ко мне запрещенные ООН физические пытки? — спрашивает МакТавиш. — Я сказал ему, — отвечает Гоуст мрачно, поднимает край маски. Затем достает сигарету и тоже прикуривает. — Я… я знаю, что должен был… — Успокойся, Райли, я же шучу, — говорит он. — Ты, конечно, редкостный говнюк, никто не ожидал иного… — Гоуст делает шаг ближе, чтобы начать дискуссию. — …Но я тоже вел себя как сопляк на адреналине… МакТавиш стряхивает пепел. Поднимает взгляд на маску Гоуста. — И… мне жаль, что типа… я расклеился в ебаном тоннеле, — говорит он чуть напряженно. — Не поверишь — все детская херня… ну, когда запирают куда-то… и… типа маленький мозг видимо откладывает это в какой-то стремный потайной отдел!.. Гоуст хмурится, слушая тихую речь МакТавиша. То, как тот… объясняет и оправдывается перед ним. Потому что… — Ты… — Гоуст не уверен в терминах. — Ты стыдишься своего поведения? — Да, конечно, — отвечает тот открыто. — Сам говорил о признании ошибок… Гоуст смутно припоминает, что имел в виду нечто иное. Но никак не фобию… А затем он вдыхает крепкий дым в легкие и делает неслыханное. — Меня… эмм… меня как-то… похоронили заживо на пятнадцать часов, — он выдыхает дым одновременно со словами. МакТавиш кажется замирает, глядя в темноту плаца. Он не говорит ни слова. Тоже делает затяжку. — Поэтому ты… тоже «не любишь» замкнутых пространств? — хрипло переспрашивает тот. Гоуст согласно мычит. Внутри ничего не меняется. Он полагал, что слова, подобные таким будут вырывать что-то изнутри… делать больнее, или наоборот — легче. Но нет. Все ровно. — Если… если бы ты был один, ты бы тоже полез в тот тоннель? — спрашивает остро МакТавиш, будто нащупав что-то в словах Гоуста. Гоуст смотрит на его левый локоть, не в лицо. Старлей любит искать точные цели. — Быть может, — отвечает он уклончиво. Хотя полагает, что предпочел бы прорываться с боем, чем в одиночку идти туда… одному всегда проще… — Ох, значит я действительно нравлюсь тебе, — хрипло произносит Джонни. Гоуст не понимает такого перехода, никто не говорит подобного!.. — Живым, — отрезает он. — Поправка. МакТавиш мгновение переваривает его ответ. Затем тушит окурок о подошву, глядя на небо. — И Прайс… отправил тебя… и меня… — МакТавиш начинает сдавленно хихикать, будто оценив иронию. — Боги… бутылка бурбона это плевок в лицо, а не компенсация, лейтенант!.. — возмущенно восклицает он. И Гоусту отчего-то становится легче, от чужого демонстративного возмущения. Он… не перешучивался так ни с кем около пяти лет… — Прайс и так все знает, — коротко отвечает Гоуст. — Просто ты и я больше подходили… — Да уж, куда уж больше, — снова хмыкает МакТавиш. — Давай сюда твой трофей, я хоть хлебну этого пойла!.. Гоуст жмет плечами: — В твоей крови антибиотики, не нужно мешать с алкого… — Ой, да хватит занудствовать, — отмахивается МакТавиш. Гоуст, противореча своим словам о правилах, протягивает ему бутылку. — Я… — он смотрит, как Джонни борется с пробкой. — Не сказал, что ты… ну, не любишь тоннелей, — неожиданно говорит он. МакТавиш бросает на него быстрый взгляд. — О, ты мой британский рыцарь за своеобразным забралом… Я-то ему точно докладывать не буду!.. — да, Гоуст знает, что тот не станет докладывать вообще ни о чем, стучать — так он называет это по-детски. Джонни проворачивает пробку на горлышке, а затем опрокидывает в себя один глоток. Морщится и даже поводит плечами, будто от озноба. Ноги его скрещены в лодыжках, а голубая повязка выделяется на загорелой коже чужого плеча. — Брр, адова гадость, — выдавливает он, протягивая обратно. — Еще и жженый привкус какой-то… даже скотч лучше! На, хлебни и скажи, что я не прав… И Гоуст… берет обратно бутылку, протирает горлышко пальцами, а затем тоже делает глоток. Вкус… и запах… мгновенно переносят его на тридцать лет назад… туда, куда нельзя возвращаться… Он прикрывает глаза. Когда открывает — видит, как в неверном свете фонаря МакТавиш смотрит ему прямо в глаза… и слабо улыбается. — Ты… — он прикусывает губу, будто размышляя. — Мне не нравится, когда кто-то называет меня Джонни, — говорит он внезапное. Не по работе… Гоуст сглатывает. Он знает. Именно поэтому и делает это. — Хммм, — нейтрально мычит он. МакТавиш кивает. — Но… — он делает трагическую паузу. — Но если ты попросишь… ну, помнишь, как ты спросил, можно ли оказать мне помощь… На этот раз он издевается, Гоуст знает это по тому, каким язвительным стал его тон. И неясно — он бесится… или… хочет извинений?! Гоуст не собирается извиняться. — Прайс зовет тебя так, МакТавиш, — парирует он. Облизывает губы, уголок жжет. — И вряд ли ты заставил его… — Кэп зовет меня так, потому что… показывает одобрение, а не стебется, в отличие от тебя, — отвечает МакТавиш, явно забавляясь. И снова смотрит куда глубже в причины слов и поступков, чем привык Гоуст. — Сандерсон… — Роуч просто любит меня, потому что я очаровашка, — шепчет тот, саркастично. Будто играет в викторину, отбрасывая неверные ответы. Гоуст хмурится. Он ни черта не понимает в этих играх. Это… то самое, про что говорил капитан — МакТавишу нужно объяснение, порядок работы механизмов… — Можно… — он делает над собой то самое. Социальное усилие. — Звать тебя… Джонни?.. — под конец выходит почти хрипло. Он… не любит о чем-то просить или спрашивать. Выполнять сделанное — да. МакТавиш смотрит ему снова прямо в глаза, в них плещется какое-то непонятное выражение, будто тот изучает его, внимательно и слишком глубоко. — Да, Саймон, можешь звать меня Джонни, — отвечает тот тихо. В его голосе нет больше шуток и язвительности. Так даже хуже. Гоуст резко отворачивается. Несет окурок в мусорный бак, чтобы скрыться от… от Саймона. Что-то внутри него трепыхается… еще и привкус бурбона во рту. — А теперь, раз уж мы решили все шероховатости, можно отправляться по койкам, — говорит МакТавиш примирительно. — Кстати, спасибо за перевязку, — бросает он ненароком, будто обрабатывая все ментальные царапины их миссии. — Фельдшер на американской базе был впечатлен, без шуток… * Гоуст закрывает дверь, стаскивает с себя балаклаву… и упирается лбом в холодную стену. Лицо горит… Может, это недостаток сна? Брехня… Он впивается в волосы на затылке ногтями… тянет до боли, приводя себя в сознание. Затем отвинчивает крышку с бутылки и делает один большой глоток… алкоголь обжигает обветренные губы, щиплет язык слева — он его прикусил до крови вчера. Он позволяет чему-то темному и забытому… выйти наружу… Саймон… Он вспоминает, как ее руки гладили его по волосам, когда… …когда она его еще любила, когда кто-то его любил… …как от нее пахло чем-то легким и сладким, когда она обнимала его перед сном… прежде чем выйти из комнаты и выключить свет… Он не расскажет никому, что пьет бурбон… потому что его мать пила его частенько… …от нее пахло алкоголем и жженой сладостью…