Успокойся

Это уже третья деревня. Точнее, не так. Это уже третья деревня. Это настоящая катастрофа, и он чувствует беспомощность глубоко внутри себя, но он ничего не может с этим сделать. Он уговаривал, он умолял этих людей, он угрожал им, но они отказались что-либо сделать. Для них он и Индра — монстры, которые не заслуживают даже презрительного взгляда, и их не волнует, что Индре, Смерть подери, всего девять. Разве ребёнок, умирающий ребёнок, не имеет право даже на простую жалость, почему они все предпочитают игнорировать его, почему их так пугает то, что он вообще к ним пришёл? У него тряслись руки. Это была жестокая и холодная зима — зима, когда всё полетело в бездну. Он чувствует, как холодный ветер царапает ему щёки, как ледяной воздух медленно промораживает его изнутри, и в противовес всему этому холоду вокруг тело его ребёнка в руках кажется слишком горячим. Он чувствует сухие губы, прерывистое обжигающее дыхание, дрожь маленького детского тельца — Индра едва приходит в сознание, ему больно, и в его глазах горят эти красные непонятные глаза с одной запятой, с томоэ. Он смотрит на крестьян с вилами, и ничего не говорит ему лучше этого, как они его боятся. Он уходит от них. Он идёт дальше. Он думает о том, что в следующей деревне он просто кого-нибудь убьёт, если они откажутся ему помочь. Это был последний безопасный год — десятый год — и он чертовски долго спорил с Иошито, должны ли они остаться или уйти. С середины зимы девятого года у него пропал дар видеть будущее, и он принял это как знак. Он не пытался даже вернуть это, но он думает о том, что эта защита, которую дала ему Смерть, медленно истощается в течение года, и он спорил с Иошито до хрипоты о том, представляет ли он теперь угрозу. Иошито настаивал на том, что жрецы Шинигами способны его защитить, что его видения будущего никогда не были им важны, что ему будет сложнее защищать Индру в одиночку — и Превеликая Смерть, он знает это всё даже лучше самого Иошито. А теперь они слишком далеко на севере, чтобы врачи Узумаки могли им помочь, и теперь его единственная надежда — знахари этих мест, которые даже отказываются его видеть. Он винил себя. Это всё была его вина. Если бы не он — если бы он внимательнее следил за своим ребёнком, если бы не уходил, если бы не оставил его одного тогда, если бы был сильнее, если бы лучше чувствовал, если бы предположил, что последователи Хагоромо будут использовать ниншу в качестве оружия, если бы знал, что они пошли по этому пути — его ребёнок был бы в безопасности, его ребёнок не пробудил бы эти глаза, которые теперь его убивают, а он даже не знает, что ему делать. Почему они схватились за оружие — кинжалы, кунаи, как они его назвали, не важно — почему последователи ниншу сделали это? Почему дар исчез? Смерть говорил что-то об этом? Это было в сделке? Почему эти люди так боятся его? Почему красные глаза Индры приводят их в ужас? Плевать, плевать, плевать, плеватьплеватьплевать — не важно! Чакра внутри сплетается знакомым водоворотом — её так мало по сравнению с тем, что он чувствовал в последователях ниншу, и с каждым днём он всё больше боится узнать, как будет чувствоваться Хагоромо, когда он его встретит. Жизнь, столько лет бывшая почти сказкой, когда он был счастлив с людьми, каждого из которых мог назвать близким другом и родственником, с его ребёнком (который порой был тем ещё мелким бесом), в последний год обернулась в ужасающий его кошмар. Он ушёл из места, которое было ему домом почти десять лет, оплотом безопасности и стабильности, только для того, чтобы столкнуться с миром, который стал ещё более жестоким. Люди стали бояться пользователей чакры — неважно, кем они были — люди закрывались в домах, отводили взгляд, кривились в бессильной ярости и страхе, а он вышел к ним с ребёнком на руках и летя по снегу. Он не мог облажаться ещё больше тогда. Чакра скручивалась внутри, и он привычно бежал по снегу, также, как он бежал по воде и отвесным поверхностям, не испытывая дискомфорта, но он хотел бы бежать быстрее. Смерть Превеликая, этот год показал ему, как остро он нуждается в силе, как мало он может что-то в одиночку, да ещё с ребёнком на руках, но больше всего прочего ему сейчас была необходима скорость — скорость давит силу, качество берёт количество, ум убивает необходимость быть сильнее. Ему не надо было быть сильнее так, как последователи ниншу (хотя у него была такая мысль), ему надо было стать быстрее их, незаметнее, ему надо было их перехитрить, не позволить им себя найти. Он оставил тела нападавших там, он не трогал их и даже не убивал, хотя думал, что это было бы милосерднее, однако их глаза остекленели, после того, как они посмотрели в покрасневшие глаза его сына, и он не знал, что он должен был с этим делать. Индра захрипел куда-то ему в спину, и он побежал быстрее, кляня то, как мало чакры у него оставалось. Кляня то, что он не подумал о том, что чакра может понадобиться ему в будущем. Он не сможет бежать таким образом долго — тем более, неся ребёнка. Если в следующем поселении ему кто-нибудь не поможет, он точно кого-нибудь убьёт. Он просто обещает себе это сделать, он сделает это, потому что если Индра умрёт, если его дорогой ребёнок умрёт, он просто пойдёт к Хагоромо и убьёт как можно больше его последователей прежде, чем они смогут убить его.

***

— Пап? — позвал его Индра. Он что-то промычал в ответ, что-то, что можно было интерпретировать в целую фразу. Трава была мягкая, ночь была тёплая, долина была бескрайняя — такая же, как ночное небо над головой. Он никогда не интересовался астрономией, ни в жизнь бы не отличил даже Малую Медведицу на небосводе. Да и какие звёзды в городе? Несколько белых точек вокруг луны. Боже ж мой, какое красивое небо было здесь, в этом мире — или же он просто никогда не обращал внимания на небо в своём? Сейчас это было не важно. Звёзд было так много, и от их света было светло, и Луна была такая огромная, что, казалось, её можно было потрогать руками. Если где-то в этом мире атланты держат небосвод, то эта огромная Луна явно не упрощает им жизнь. — Расскажи про свою прошлую жизнь, — и он вздыхает, потому что, ну, что он мог бы рассказать? Это был прекрасный мир с невероятно долгой и глубокой историей, с кучей ненужных мнений, с гуманизмом и Гитлером, с тенью Советского Союза за спиной русской тоски, с высокими стеклянными башнями, в которых нет драконов, с глобальным потеплением, с множеством людей, что предпочли бы остаться одни, с теми, кто не мог выбрать, какое будущее он хочет, со спорами о воспитании и бесконечной деградации из-за интернета. Это был прекрасный мир, с полётом фантазии, с сотнями дорог, с прекрасными городами, завораживающими видами, чистыми реками, озёрами, источниками, с голубыми морями и океанами, с интересной мифологией, со свободой творчества, с эрой взаимопомощи. Он умер, когда ему было всего девятнадцать. Он так мало знал о своём прошлом мире — откуда у него было бы время, чтобы узнать. Господи Боже, как мало он на самом деле жил. И Индра — умный ребёнок Индра, проницательный ребёнок, любопытный ребёнок, любимый ребёнок — Индра, который знает, как он бежал от Хагоромо, как встретил Узумаки, как получил дар видеть будущее, конечно же, от него не отстанет. — Чего бы тебе хотелось услышать? — мягко спрашивает он, странно меланхоличный и мягкий из-за неба над головой, из-за белых звёзд и из-за неопределённого будущего. Индра молчит. Индра умеет задавать вопросы, но суть в том, что порой ему тяжело даётся задавать личные вопросы. Он может часами выспрашивать Иошито о Шинигами, детей о любых играх и о смыслах символов, старейшин о прошлом — всех о чём угодно, но ему не слишком приятно спрашивать о чём-то личном, потому что сам он не любит отвечать на такие вопросы. — Ты бы… — он обрывает себя. — Тебе бы… — он не видит, но он уверен, что Индра хмурится сейчас. — Тебе когда-нибудь хотелось… вернуться? А. Это этот вопрос. И он смотрит на небо и думает о том, что он может ответить? Что он не мог издавать лишних шумов, когда жил у Хагоромо, если не хотел, чтобы обратили внимание, что у Узумаки он пел и смеялся, и танцевал вместе с ними, и не мог выдавить из себя ни слезинки, что всегда, когда он видит своего ребёнка, он думает, что в том мире у него бы этого не было? Тот мир научил его быть сильным — смотреть прямо, поднимать подбородок, прищуривать глаза в недоверии — быть стальным. Какими бы тряпками ни были люди, если они не имели стального стержня, машина общества их просто перемалывала в порошок. Тот мир научил его быть равнодушным — настолько, что он стал просто пофигистичным. Что бы ты не сделал там, ты бы всё равно где-то ошибся, что-то бы сделал не так, ты никогда бы не смог бы понравиться всем, так какая разница, если в итоге ты должен нравиться только себе? В глазах печёт, потому что он не любит напоминать себе, кого он оставил там, не любит думать, что он никогда не был одинок, никогда не чувствовал себя так, как здесь — внутренне беспомощно. У него всегда была поддержка, даже если он мог бы идти по жизни в одиночку, но он всегда был с кем-то и всегда шутил на тему того, что командных игроков кормят лучше, чем одиночек. В этом мире он впервые остался один. Ему казалось тогда, что он мог бы это пережить, что с ним всё было бы в порядке, но это было бы просто наглой ложью. Он оказался среди людей, для которых он даже не был человеком, так, вещью — сломанным телевизором, который не транслировал новости с утра и просто сиротливо и молча стоял в углу, потому что был бесполезен. Он был для них никто — и ещё немного ниже, потому что их Предводитель заключил сделку с Шинигами, и они искренне не могли понять, как вещь, пусть и выглядящая, как человек, не исполняет приказов, не выполняет собственную функцию. Им было бы не объяснить, что видеть будущее никогда не было его функцией — но никто из них не стал бы его слушать. Они ранили его, когда он не мог им ответить из-за своего незнания, потому что думали, что имеют на это право, и он научился молчать так, чтобы на него не обращали внимания, он научился слушать их речь, чтобы знать, как они говорят, он научился сидеть прямо и на коленях, слегка склонив голову, так, чтобы спадающие волосы закрывали его глаза. Среди последователей ниншу было много тех, у кого были тёмные и чёрные волосы, если не было видно глаз, он не выделялся среди них в той же белой одежде с теми же томоэ. Хагоромо не нужны были эти знаки отличия — он и без этого всегда узнавал его в толпе. Но если другие люди, последователи, не видели его зелёных глаз, они просто думали, что он такой же, как они, не заботясь о его личности, но, по крайней мере, считая его человеком. Может, было в этом что-то неправильное. Он видел крестьянку в одном из поселений, которая накормила его, пока он ещё не прибыл к побережью, глаза которой напоминали по цвету молоденькие иголки ели, он видел какого-то дворянина, который официально обратился к клану Узумаки за предсказанием, у которого были глубокие зелёные глаза, похожие на два драгоценных камня, и обоим он от всего сердца пожелал долгих лет жизни, семейного благополучия и тихого счастья — просто так, от всего сердца, потому что он мог. По сравнению с ними, его глаза цвета болота действительно не стоили внимания. Они были просто, ну, зелёные. (У его сестры в прошлой жизни были красивые глаза.) И он просто не может соврать своему ребёнку. — Мне хотелось, — легко отвечает он. Он не плачет. (Он никогда не плакал, он не может, как долго его уверяли, что слёзы — это слабость, это нечто, чего нельзя показать чужим, как он ненавидел тех, кто плакал ради выгоды, как он им завидовал порой, потому что он сам в своей жизни плакал раза три, хотя причин было великое множество. Ему бы хотелось.) Ребёнок замирает, и он поворачивается, чтобы посмотреть на него. Влага, которая скопилась в глазах, стекает на траву, но он не плачет, он действительно не хочет плакать. Это было так давно, Боже, это было десять лет назад, когда ему ещё хотелось вернуться, когда ему хотелось не быть здесь, не быть вообще нигде, не существовать, быть мёртвым, каким он и должен был быть. Но с каждым днём это уходит из него всё больше, и он научился относиться к этому, как к хорошему воспоминанию, а не к чему-то, что разрывает его изнутри и болит где-то под рёбрами. — Пап, — решительно говорит ему его милый ребёнок, обхватывая своими маленькими ручками его щёки, — я покажу тебе все возможные миры! И это обещание звучит так по-детски, что он смеётся. Индре можно, ему всего пять, и их отпустили немного попутешествовать, когда ещё давать глупые и тёплые обещания своим родителям, как не теперь? Он хватает своего ребёнка, он обнимает его и смеётся от счастья. Как же он до безобразия счастлив.

***

Спи, мой милый Индра, День пройдёт за днём, Станешь сильным и большим, Будешь Королём.

— Пап, это глупо. — Ты засыпал под эту песню семь лет, и ты говоришь мне, что это глупо, только сейчас? Индра хмурится. — Я уже взрослый. Он мягко смеётся. — Конечно.

***

Знахарка этой деревни, видимо, чувствует в его взгляде что-то такое, что-то такое, что она шире открыла дверь и пропустила его внутрь, отсекая дверью внешний мир, в котором был мороз, холод и страх. Страх не остаётся снаружи, потому что он следует за ним вместе с тяжестью болезни Индры, и ему кажется, что тот стоит в углу, как тень всего того, чего он хотел избежать, смотрит и молчит. Ему кажется глупым думать, что его страх может резко стать человеком, и от всех этих мыслей ему становится лишь больше не по себе. Старуха не говорит с ним, по крайней мере, эти отрывистые фразы больше похожи на команды для собак, чем на разговор. Ей не интересно, что случилось, она ни о чём его не спрашивает, лишь слегка бледнеет, когда видит красные глаза Индры, но продолжает делать свою работу. Она что-то мешает в ступке, чем-то поит его сына, кладёт холодную мокрую повязку ему на лоб и на глаза, а он только и может, что смотреть во все глаза на своего ребёнка и не знать, что делать. Он держит Индру за руку, и она кажется такой горячей в его большой и холодной, что ему кажется, будто кожа горит, будто он может обжечься. Легко воспитывать воображаемых детей, говорит ему что-то внутри голосом его отца, попробуй их воспитать, когда они на всё имеют своё мнение, себя не берегут и любят рисковать. (папа пожалуйста помоги что мне делать если мой ребёнок умирает папа я не знаю что мне делать я так бесполезен папа ты был прав ты был прав я должен был послушать тебя я должен был хотя бы узнать про первую помощь если я не хочу в медицинский я должен был слушать тебя но я думал что я знаю как мне будет лучше а теперь я не знаю что мне делать я ничем не могу помочь своему ребёнку папа я так страшно облажался это всё моя вина пап веришь это всё я пап почему ты остался там а я здесь и ничего не могу сделать почему это должен быть я почему всегда я) (мам папа был прав и ты была права когда говорила послушать его хотя бы раз в своей чёртовой жизни) А затем случается что-то, из-за чего у него перехватывает дыхание. Он чувствует силу, не так, силу, давящую мощь, власть, которая разливается по пространству. Ощущения придавливают его к земле, он не может двигаться, он не может дышать, и всё, что держит на плаву, это дрожащая и горячая рука его ребёнка. Это существо — чем бы оно ни было — это сила, с которой не могли бы справиться люди, это что-то, что даже не обратило бы внимание, если бы убило их всех, что-то, что специально движется сюда. Он думает: «Пожалуйста, лишь бы это было не то, о чём я подумал, пожалуйста.» Дверь резко распахивают, и он видит бледного, как Смерть, мальчишку. Его глаза открыты так широко, что кажутся огромными, его рот приоткрыт, он тяжело дышит, и в моменте он выдыхает всего два слова: — Девятихвостый… Лис… Мальчишка теряет сознание на пороге. Дверь хлопает от ветра, впуская в дом холодный воздух и ощущение отчаяния. Его сердце падает где-то в груди.

***

С высоты своих прожитых лет Ашину все вокруг виделись сопляками. Он был силён, он был главой клана, у него было множество знаний — но в первую очередь, он был стар. Он был достаточно стар, чтобы его алые когда-то волосы стали белыми, как снег, чтобы пальцы больше не держали кисть, как раньше, чтобы облик Умэ — такой же старой и белой, как он сам, только глаза ярким пятном выделялись на её лице — казался привычным со всеми этими внешними изменениями. Ему всё ещё нравилось её смешить. Ему всё ещё хотелось, чтобы она стала его женой. Умэ всё так же быстро бегала от самой идеи. Сложнее всего было признавать, что он был не прав. Что совершил ошибку. Всегда казалось, что он, весь такой из себя старый и умный, знает, как лучше, и непременно сделает так, как лучше. Особенно как лучше для тех, кого он считает семьёй. — Я обижен, Узумаки Ашина-сама, — он смотрит в красные глаза ребёнка, которого считает своим внуком, и видит в них слёзы в первый раз в своей жизни. — Можно сказать, смертельно. Учиха, которого Ашина — осознанно, специально, зная, на что шёл — запихнул в ритуал к внуку, оказывал Тобираме поддержку самым простым из возможных способов — физическим контактом — аккуратно гладил по спине и смотрел своими такими же алыми шаринганами. Что бы они там ни увидели, Ашина знал, что такая печать, которая была на Тобираме — она и сейчас была, покрасневшая и воспалившаяся, но всё такая же незыблемая на шее его внука, — всегда показывает смерть. Душа при перерождении забывает всё сама, но не зря говорят, что то, что человек не хочет забыть, он не забудет, не сможет физически, на каком-то подсознательном уровне всё это останется с ним навсегда. И что бы там ни было, Шинигами был милосердным, если потрудился это запечатать. Ашина не хотел, чтобы его внук узнал весь тот ужас, который там мог быть, в одиночку. Это было болезненным уроком. — О, старый дурак, отойди и дай мне заняться ребёнком, — Умэ привычно отпихнула его, опустилась на колени и заключила мальчишку в объятия. Тот уцепился за неё так, будто она его спасала сейчас, будто что-то могло угрожать ему в самом сердце Узушио, и непривычная слабость внука больно кольнула сердце. Это его вина, он виноват в том, что его ребёнок сейчас плачет. — Старый пердун, привык, что ему всё можно. Ну-ну, солнышко, мы ему ещё наваляем. Зубы ему повыбиваем, пусть знает, все его фуин испортим, кунаи затупим, слышишь? Всё, что хочешь. А то повадился тут, видите ли, никого не спросив, людям добро наносить. Но каким бы уроком это ни было, вину надо искупить. Не настолько он стар, чтобы свои ошибки не признавать и не пытаться исправить. Ну, он ещё не разучился говорить разную успокаивающую чепуху, пока обнимает кого-то, верно? И тем более, он пока ещё не разучился извиняться. А Учиха его этот ничего, вон как шаринганами сверкает своими. Да ещё с каким-то узором странным, явно готов был защищать, если что вдруг случится — в центре Узушио, ага, да обидчика мигом свои же закопают. Но нет, готов был, против мастеров фуин и жрецов шинигами — явно Тобирама мальчишке плотно в голову вошёл, если не в сердце. И хорошо, что Тобирама не сдерживает слёз. Ни рядом с Учиха, ни рядом с ними — грёбаный Буцума, что ты сделал с ребёнком, что он боится проявлять простые по сути эмоции, что считает их слабостью. Ладно. Иногда рядом нужен кто-то, с кем можно быть слабым.

***

— ТЫ И ЕСТЬ ТОТ, КОГО МОЙ ОТЕЦ НАЗВАЛ ПРОВИДЦЕМ, ЧЕЛОВЕК? Голос Лиса сносил его с ног, но рядом с ним было удивительно легко. Чакры было много — так много, что ему казалось, будто он дышит ей, будто его организм меняется сейчас, будто стоило потянуться за силой, попросить что-то, что они называли чакрой, подарить эту силу, чтобы он мог помочь своему ребёнку, как она откликнулась почти сразу. Что бы эта сила ни делала, она меняла его тело, менялась так, что рядом с Лисом, рядом с Девятихвостым Демоном дышалось удивительно легко, хотя ему доводилось раньше бывать в местах, где Лис страстным танго прошёлся по тем, кто покусился на его земли. Да ему бы плюнуть можно было — всех снесло бы. — Я, — ответил он, слегка оглушённый громкостью. Страх отступил, но из глубины души никуда не делся. — Я СПРОШУ ТЕБЯ, ПРОВИДЕЦ, И ЖДУ, ЧТО ТЫ ОТВЕТИШЬ МНЕ. Знания наполняли его голову, перед глазами проносились люди, имена, события — неслись вскачь так быстро, что он не всегда успевал понять, что происходит, где происходит, почему происходит. Он просто был, свидетелем событий, которые наполняли его голову бесполезным знанием о будущем, которое не было ему нужно. Вот оно что, думал он, мне не хватало чакры раньше. Он был рождён во времена, где информация была главным ресурсом, великой силой и великой слабостью, и если бы он мог видеть будущее тогда — это было бы его величайшим преимуществом. Но здесь он обманулся доступностью такого знания, как будущее, так же, как обманулся Хагоромо, думая, что ему они достанутся легко. В итоге Хагоромо не узнал больше одного предложения, а сам он был вынужден носить свой дар как оковы и знать, болезненно знать, что они ему ничем не помогут. Он видел свою смерть здесь — ясно и чётко — видел лицо своего ребёнка, наполненное слезами, горем, отчаянием, видел сгорбленный облик шинигами и слышал его усталое: «Один день.» Когда бы он ни умер, он не дожил один день из десяти положенных лет. — Я слушаю тебя, Курама, — говорит он, и Лис Курама дёргает огромным ухом, но не удивляется. Дёргает всеми хвостами, подбирая слова, но он уже знает, что он спросит. — ОТЦА В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ ЧТО-ТО ИСПУГАЛО. ЧТО-ТО, ЧТО БЫЛО СВЯЗАНО С КАГУЕЙ. НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЭТО МОГЛО БЫТЬ, — Курама дёрнул головой, будто собственное «не знаю» его весьма и весьма раздражало. — СКАЖИ МНЕ, ПРОВИДЕЦ, ЕСТЬ ЛИ РЕАЛЬНАЯ УГРОЗА? НУЖНО ЛИ НАМ ОПАСАТЬСЯ? И он знает, как Хагоромо боится Тени, которую почувствовал, физического проявления Воли того, кто был и остаётся сильнее его. Хагоромо был его личным кошмаром. Что бы он о нём ни думал, он вёл себя так, как, может быть, он вёл бы себя, заполучив в руки новый телефон. Он бы использовал его, не задумываясь о том, есть ли у телефона душа или личность, не заботясь об этом, и не ему винить Хагоромо за такое отношение. Как и нельзя винить Хагоромо за страх перед Кагуей, из-за которого он был готов убить своего ребёнка. Но сейчас, спустя столько лет, инопланетянин, кажется, изменил своё отношение и к «устройству», и к ребёнку, потому что он сейчас ясно видел: Хагоромо Индру не убьёт. Даже назовёт своим сыном — и будет относиться как к сыну по мере своих возможностей, потому что у самого Хагоромо отца не было никогда. И он решается. Решается на что-то, что спасёт его ребёнка, его Индру, когда его рядом не будет, когда он умрёт на тот самый день раньше положенных десяти лет. Тот самый день, когда Смерть не сможет сдержать своего обещания. Последний день. Ему становится смешно. — Я отвечу тебе, Курама, если ты обещаешь мне кое-что, — Лис внимательно слушает, и вокруг них танцует метель и щёки ему режет холодный ветер. — Спаси моего ребёнка. Когда я умру, спаси моего ребёнка. (спаси моего ребёнка помоги моему Индре пожалуйста мне больше ничего не надо но я не смогу быть с ним когда ему понадобится помощь так что пожалуйста спаси моего ребёнка) Курама молчит, лишь смотрит внимательно, тяжело, и один Шинигами знает, что в голове у того, кто был частью мира, но позже был разделён на девять частей, кто не умрёт никогда, но помнить будет вечно, кто переживёт всё и всех, кто не человек даже — демон, стихия, огонь настоящий. — Я ОБЕЩАЮ ТЕБЕ ЭТО, ПРОВИДЕЦ. И у него целые горы падают с плеч.

***

На его ладонях горит зелёная чакра, которая перекрывает ток в глазах его сына. Красный глаз — шаринган, его назовут шаринган в будущем — гаснет, и Индра смотрит на него своими чёрными и бездонными. Его больше не лихорадит. Он истощён и слаб, но это проходит, это лечится, в отличие от смерти. Старуха падает на колени, начинает кому-то молиться — ему не сильно важно.

***

Его волосы побелели. Его глаза стали красными, как приснопамятные шаринганы, он стал хуже видеть. Видимо, тогда в его теле всё же что-то сломалось, видимо, чакра на него так воздействовала — он не знает. Ему всё равно.

***

Санби — Исобу его имя — теряет разум мгновенно, неожиданно, но в тоже время он знал, кого из демонов Тень захватит. Это логично. За несколько секунд зверь уничтожает Шукаку и Мататаби, чуть больше у него уходит на Сон Гоку. Хвостатые звери не истекают кровью, потому что они состоят из чакры, не умирают, потому что они часть мира, но он слышит оглушительный вой, слышит крик, но Исобу в этом теле больше нет — только мощь изначального мира и несколько приказов убить, которые отдала Тень. Это её весьма ослабит — она затаится на долгие восемьдесят четыре года, прежде чем снова сможет угрожать разуму Хвостатых, она будет соблазнять людей, подталкивать их к тому пути, который ей будет нужен, но ни Индра, ни Ашура, ни Хагоромо ей не достанутся. Сам он так рядом — так близко сейчас. Ему не сбежать, ему не выжить, и малодушно он рад, что пересилил себя и привёл Индру к Хагоромо. Иошито он лишь предупредил, чтобы клан Узумаки научился ловить тень, и Иошито смотрел на него осуждающе, хмуро и собранно, но ни на чём не настаивал. Может быть, рядом с Узумаки Индре было бы лучше. Тень его бы нашла. Тень его бы убила. Хагоромо так фонит чакрой, что Кураму можно спрятать, не то, что ребёнка. Остаётся сражаться, говорит Гьюки, и он смеётся так сильно. Последний день. Вот он, Последний день! Он в настолько грёбаном ужасе. Он не хочет умирать. Он договаривался со Смертью, потому что он никогда не хотел умирать, он так сильно хотел жить, что был готов на всё, что бы ему ни предложили, чем бы ни угрожали. Последний день. Он предлагает свою помощь, и звери не отказываются. Его чакра сливается с чакрой Курамы, её так ничтожно мало по сравнению с тем, сколько есть у Лиса, но его шерсть окрашивается в белый, на ней появляются непонятные узоры, которые светятся электрическим синим и похожи на отражение скелета или же на чакросистему, если бы она была нарисована простыми линиями. Последний день. Чакра течёт через его тело, и он понимает, что он сжигает себя, понимает, что он это не переживёт, сгорит в буквальном смысле. Это всё — это конец, и он ничего не сможет с этим сделать. Потому что он выбрал этот путь сам. Курама открывает пасть, и лапы Санби сковывает лёд, он бьёт хвостами по земле — и по ним бежит электричество. Убей! — кричит его разум, и он знает, что Курама его слышит, знает, что полностью растворился в чакре хвостатого, что кроме разума и оболочки, в которой больше не может жить душа, от него ничего не осталось: Убей, если хочешь вернуть его разум! Курама и Гьюки ревут, Исобу визжит им в ответ — так громко пронзительно, что ему кажется, что его может выбить из тела. Трещали кости, рвалась шкура, ломались зубы и когти, звери танцевали свой смертельный танец и он понимал. Никого не останется. Исобу дёрнулся вперёд, и совместный удар снёс его, убил его наконец, разрубил пополам — огромная энергия вырвалась из некогда тела, по округе разнесся визг боли. Чакра закручивалась водоворотом, ядовитая от ненависти, и оставшиеся звери повалились на ядовитую уничтоженную землю. Он уже почти ничего не чувствовал, хотя раньше его разрывала боль. Последний день — подумал он и закрыл глаза. Хотелось спать, воды и немного музыки. Он скучал по песням — повадился их переводить из-за этой ностальгии. Дышать было трудно.

***

Спи, мой милый Индра, День пройдёт за днём, Станешь сильным и большим, Будешь Королём.

— Пап, это всё ещё очень глупо. Он слышит смех. — Я знаю, ребёнок. Я знаю.