Успокойся

Он уже не был шокирован тем, что случилось, но где-то глубоко внутри в нём умирала вера в человечество. Или, по крайней мере, вера в отцовские чувства, потому что этот ублюдок Хагоромо не человек. Зря я тогда распизделся, думает он и сам же на себя злится. Договорился он со Смертью, не захотел терять свою память и свою личность — молодец, расхлёбывай теперь. — Ты собираешься сделать… что? — и он медленно походит к этому грёбаному инопланетянину, встаёт между ним и младенцем, закрывая последнего. — Ты собираешься… убить младенца, потому что что? — Ибо чадо сие несёт в себе наследие Чудовища, Кагуя имя носящее, — величественно отвечает ему ублюдок, уже не смотря в его сторону. Он резко выдыхает. Надо было соглашаться на чистилище, кто знал, что быть провидцем в этом японском средневековье с инопланетянами обернётся чёртовым детоубийством. — Кагуя — это твоя мать, очевидно, — и он ненавидит то, как слегка дёргается лицо его собеседника. (Уважаемая Смерть, пожалуйста, я знаю, что ты справедлив, почему это должен быть мир, где всё так очевидно и ужасно неловко, в следующий раз я больше не буду готов работать за сохранение памяти и сомнительный дар видеть часть будущего. Уважаемая Жизнь, не бейте его по затылку, если бы у меня горели сроки, я бы тоже согласился дать какому-нибудь смертному десять лет защиты от любого вида умирания.) (Ему часто приходится проверять, есть ли у него твёрдая земля под ногами, потому что он, очевидно, слегка сошёл с ума после столкновения с сущностями, что являются выше его понимания.) Он не видит разницы в двух младенцах перед ним — Здравомыслия ради, это красные сморщенные будущие люди, которые кажутся милыми только своим матерям и отцам (последним из солидарности), младенцы вообще в целом между собой похожи, один из них спит после того, как обильно поел, а второй сонно моргает, смотря в потолок — но этот ублюдок втирает ему про какое-то наследие, про чакру, что бы это ни было, и, на самом деле, он понимает его слова только потому, что Хагоромо нужен был провидец и он связал их чем-то, что является примером отношения «работодатель-рабочий», только с кучей метафизики. (Он не понимал людей вокруг него первое время.) (Они его тоже.) (Порой ему кажется, что если бы не Смерть и не его "полезность", его бы уже давно убили.) Здравый Смысл, он понимает язык этого мира через раз и только потому, что живёт здесь уже год, активно стараясь больше ничего грёбаному инопланетянину не рассказать. (Он видит Светловолосого, который похож на Солнце, ставшее человеком, жестокое и жизнерадостное, Ворона с красными глазами, Хаос, что смогли обмануть, Древо, что пустило по своим корням яд. Ему снится пространство с множеством дверей, и там он иногда встречает того, кто лишь смотрит, но слишком знакомым взглядом. Он знает, как поднимается рассерженным зверем земля, как на зелень леса опускается туман цвета крови, как Песок смотрит на луну, как Жабу проткнут ошибки прошлого, как Слизень будет стареть в одиночестве, как Змей, честный в своём аморальном поведении, останется последним.) (Он молчит об этом, хотя слова пытаются разорвать ему рот.) (Пока это работает только потому, что этот ублюдок не знает его языка. Если он хочет что-то узнать, то ему придётся «говорить с варваром на его языке».) (Кто тут варвар. Он сам хотя бы похож на человека.) Плюс всего этого: Хагоромо не может трогать его десять лет. Смерть умеет держать своё слово в отличие от людей. Минус: Это не распространяется на собственных детей Хагоромо. — Зачем? И он ненавидит то, как долго Хагоромо ему что-то объясняет, как рассказывает, каким чудовищем была Кагуя, даже не называя её матерью, как просто говорит-говорит-говорит… и он всё равно не улавливает, когда они переходят к тому, что младенца, чакра которого (сигнатура, состав, ощущения, что, блять, что?!) слишком похожа на чакру Кагуи, надо убить. Ему хочется орать. Они — эти двое, Господи Боже, у них даже ещё нет имени — её внуки, конечно, они могут быть похожи на неё, это естественно. Это чёртова наследственность. Просто гены. Почему непонятная энергия, которой владеют эти инопланетяне, не может передаваться по наследству, почему мы приходим к убийству новорождённого, почему людям вокруг это кажется очевидным, почему… Иногда ему кажется, что Хагоромо просто нравится говорить, причём так, чтобы кто-нибудь в его филологическом болоте обязательно утонул. (У него перед глазами стоит, как этот ублюдок что-то говорит глупому Солнцу и пустому Ворону, он не слушает, он не хочет слушать.) — Отдай его мне, — говорит его рот раньше, чем мозг успевает осознать смысл сказанного. — Отдай мне младенца, мальчика. Если он тебе всё равно не нужен. И каким преуменьшением в его словах является это «не нужен». Это просто дезинформация, слова, не имеющие смысла, но на всём этом стрессе он научился танцевать в разговорах. Его не могли убить (Смерть выполняет свои обещания, Смерть выполняет свои обещания, Смерть выполняет свои обещания…), но его могли ударить, могли оторвать ему конечность, а этим людям, которые владеют непонятной силой, он даже ничего не может противопоставить. Приходилось учиться, приходилось говорить на их языке, приходилось отвечать им так, как они привыкли — они могли принять непонятного пришельца с рогами и белой кожей и сиреневатыми глазами, но они не могли принять человека, не способного следовать тому, что они называют своей культурой. (Ему хочется немного молиться Смерти за то, что оставил ему его девятнадцатилетний возраст. Ему хочется падать в ноги Жизни за то, что он имеет здесь права как мужчина, а не как женщина. Он видел это тихое и покорное существо, которое тут называют женщиной, видел огонь и бурю в глазах некоторых девочек, спрятанный за преувеличенным «Да, мой Господин, как пожелаете», но он сам вряд ли бы смог так жить.) И теперь он берёт на себя ещё одну ношу — он берёт ребёнка, Здравый Смысл, новорождённого и собирается бежать отсюда, куда глаза глядят. Ему никогда не приходилось выживать в дикой природе, никогда не приходилось добывать себе еду, никогда не приходилось беспокоиться о базовом комфорте — он изнеженное дитя двадцать первого века, века повестки, пандемии и активистов самого разного сорта. Сам себе он цинично говорит, что мальчик пропадёт с ним также быстро, как без него. Разница лишь в днях или месяцах. Если повезёт. Но что-то внутри него, что-то, что легче сломать, чем согнуть, что-то, что не согласно меняться, категоричное «нет», что он смог в себе воспитать и что его родители смогли в нём воспитать, говорит ему не терпящим возражений голосом: Мы уходим отсюда нахрен. И ребёнка с собой забираем. — Ты не посмеешь уйти, — говорит ему ублюдок, и его лицо полно твёрдой уверенности, бескопромиссного приказа подчиняться и чем-то, что похоже на недовольство. Ха. — Посмею, — говорит он зло и лихо, потому что в одну секунду он понял, насколько глуп был, если думал, что ему есть, что здесь терять. Он не обрёл названных братьев, друзей, даже знакомых не завёл. Для всех этих людей — и тем более для Хагоромо, которого он отказывается называть «-сама» и какие ещё там уважительные суффиксы существуют в японском — он не более, чем инструмент, бездушное нечто, с помощью которого они могут узнать будущее. Для них у него нет воли, желаний или ещё чего-то. Для них его как личности нет. — Посмею, — повторяет он больше для себя, чем для окружающих, чем для ублюдка, который зол на то, что инструмент ему больше не подчиняется. Он подходит к коврику — татами, это называется татами — на котором лежат младенцы, и пристально смотрит на того, кто сонно моргает. Господи, лишь бы не перепутать, истерично думает он, беря ребёнка на руки. Он тяжёлый, тяжелее, чем он думал, и его взгляд ни на чем не фокусируется — это правильно, младенцы плохо видят, плохо слышат, у них не так сильно развито осязание. Он берёт ребёнка, и это, очевидно, тот ненужный ребёнок, которого хотели убить, потому никто из слуг или сам Хагоромо не говорит ни слова. Последний лишь смотрит пристально, думая о чём-то явно неприятном, но он скован собственным контрактом, а сам он в глубине души радуется, что выполнил свою часть, сказав будущее. Зря я тогда распизделся, думает он, зря сказал, что реинкарнация его сына постарается уничтожить мир. Но теперь хотя бы этот ублюдок не сможет меня тронуть. — Аривидерчи, сучки, — и ему хочется смеяться от выражения их лиц, потому что они явно думают, что он их чем-то проклял. Он уходит, и никто не пытается его остановить. (Короткую молитву Жизни и Смерти он всё же возносит. Он был атеистом в прошлой жизни, но тут он хочет жить больше, чем верить в то, что у этого мира, полного паранормальщины, нет создателя или бога.)

***

— По-хорошему, убить тебя мало. Но я подозреваю, что без Ашина-сана не обошлось. — устало говорит ему Тобирама. Мадара осматривается с осторожностью, здраво опасаясь того, что может быть скрыто в печати, поставленной самим Шинигами. Это память о прошлой жизни — даже больше, насколько он мог судить. Это что-то личное и очень глубокое, и он действительно не мог понять, почему Ашина-сан не просто позволил — насильно втянул его в этот ритуал. Это прошлая жизнь Тобирамы — его конфликт с отцом ниндзюцу, его нервное и уверенное «посмею», его чёртовы видения будущего, которые сейчас не может видеть даже сам Тобирама. Мадары действительно не должно здесь быть.

***

Ему казалось, что в одиночку для него не было бы проблемой выжить. Ну, как не было бы — по крайней мере, он взрослый человек, у которого сформировалась пищевая система, в равной степени он может питаться ягодами, грибами, мясом, шишками даже — всем, что удалось бы поймать или найти. Пока бы не поймали и не нашли его самого, конечно же. Если это тело его прошлое, только мужское, с его здоровьем, то проблем не будет даже в том, чтобы корой питаться или листьями. Но у него был на руках младенец. Не стояло даже вопроса: идти через лес или по тракту. Он один мог себе позволить бродить по лесам, бояться медведей и пить студёную воду из речки, но с младенцем, который даже нормально видеть не может — он хотел, чтобы мальчик жил. Ладно, он хотел, чтобы мальчик выжил, так было бы честнее. Поэтому да, он шёл по единственной дороге, даже если это означало, что он шёл в ночь и там, где его можно легко найти. В ближайшую деревню. Перед глазами стоял странный молодой Воин с мечом в животе. Он заранее знал, что его похоронят с белой повязкой на глазах, но он не имел ни малейшего понятия, зачем. Будущее порой казалось таким фальшивым, что не хотелось ни смотреть, ни слушать, ни знать. Солнце хотя бы было тёплым, пусть и глупым порой. От смерти Воина становилось тошно. Как бы то ни было, рядом с Деревней, где жил ублюдок Хагоромо, прямо по тракту было ещё одно небольшое поселение, в пяти часах ходьбы по темноте, поскольку когда он пришёл, начинался рассвет. Люди только просыпались, и он не имел ни малейшего понятия, что делать дальше. На руках у него завозились и недовольно закряхтели, он перевёл взгляд на мальчика. Последние часа три он шёл в трансе, не иначе, потому что теперь, дойдя наконец до пункта назначения, застыл от какого-то болезненного ступора. Оказалось, что если обратить внимание, то руки болели от веса ребёнка, что было неудивительно — младенцы далеко не такие лёгкие, как кажется. Глаза были сухие, как и рот, от этого было даже слегка больно, но он ничего не мог с этим сейчас поделать. Голова была удивительно ясная, но он не думал, что это надолго. Было решено стучать по домам, и в первом же его перенаправили то ли к местной знахарке, то ли к ведьме, потому что та ничего не спросила и взяла ребёнка с его рук. Аккуратно взяла, явно знала, что делать, передала молодой девушке, которая деловито разделась и приложила младенца к груди. У него отлегло от сердца — в первый день мальчик не умрёт. — Как сына-то зовут, провидец? — насмешливо спросила она, что-то сосредоточенно заваривая в своём чайничке. Это слово в её речи сильно царапнуло его восприятие. — Провидец? — переспросил он, садясь за низкий стол и скрестив ноги. Сидеть долго на коленях было слишком больно, он имел возможность часто проверять это в доме ублюдка Хагоромо. — А то, — фыркнула она. — Лишь этот онмёдзи, называющий себя ниншу, мог позволить себе заключить сделку с Шинигами. Знать не знаю, что он предложил, но всем известно, что он получил. — Видение будущего он хотел, — помрачнел я. Она вскинулась, прищурилась. Явно уловила контраст между «получил» и «хотел», явно поняла, что странный «онмёдзи» не получил то, чего хотел. Она ничего не сказала. В её словах было две новости: плохая и хорошая. Хорошая заключалась в том, что если найдут — если поймут — кто он такой, то никто не вернёт его ублюдку. Слишком желанны знания о будущем, слишком ценны. Никто не будет этим делиться. Плохая — искать его всё-таки будут, причём, не только последователи Хагоромо. — Ты так не мрачней, юнец, — девушка, всё так же деловито замотав младенца, передала его ему и куда-то ушла. Знахарка вручила ему чашку и буквально приказала: — Пей. Он выпил. И задумался. Ведь действительно, теперь, когда он взял ответственность за этого ребёнка, он является его. Это его ребёнок — и как-то стало легче от знания о том, что Ублюдок имеет больше причин охотиться за ним, чем за своим кровным сыном. Если их будут искать — когда их начнут искать, вполне возможно, что уже — в первую очередь будут искать его. Младенец никого не интересовал — он ещё слишком мал, чтобы представлять угрозу или интерес. — Индра, — еле слышно прошептал он. — Моего сына зовут Индра. — Хорошее имя, — кивнула знахарка и улыбнулась, — с таким не пропадёшь. Судьба у мальчика будет непростая, конечно, но полна всего, о чём другие не смеют даже мечтать. Он старался не думать о том, откуда она знает то, чего он старался не знать. Сколько проблем от этих видений, а он даже не может управлять тем, что ему дано и не дано знать. — Я знаю, — он слегка улыбнулся, — Ведь оно означает «самый лучший». Будь лучше их всех. Если его ребёнок «Самый лучший», то так тому и быть. Он лишь будет защищать его от всего мира — и от Хагоромо — столько, сколько сможет. Пусть даже он сам слаб и не умеет ничего из того, что умеют последователи этого странного ниншу.

***

Дар вёл его на побережье, каждую ночь он слышал шум волн и благодарил Жизнь, что ничего не видел. Сходить с ума не слишком хотелось. Он петлял где-то месяца три: его задерживал то случайный заработок (хорошо, если отдавали продуктами или вещами), то такие же случайные кормилицы для Индры, явно находившие спокойного, пусть и чрезвычайно активного ребёнка очень милым, то всё тот же дар. Видение будущего. С последователями Хагоромо он столкнулся всего один раз. Случилось это, когда староста одного из поселений предложил задержаться на некоторое время, даже предложил дом для него с сыном. Зима в этом году выдалась достаточно мягкая, так что сеять собирались раньше, чем обычно, и, видимо, хотели задержать у себя провидца. Провидец — весьма выгодное приобретение, и ему тоже иногда было выгодно расплатиться мелкими предсказаниями, чем пытаться молчать о будущем и самого себя разорвать, очевидно. Помимо этого, он также распростронял одну интересную дезинформацию, подумав, что это может ему пригодиться: сказать одному, что сын не унаследовал дар, сказать другому, что дар от Шинигами, сказать третьему, что подумывает о приемнике — и вот все вместе обманутые люди думают, что дар можно передать (откуда там взялось что-то, связанное с сердцем?). Нельзя. Слава Смерти, они об этом не знают. Как бы то ни было, он подумывал о том, чтобы согласиться: было настоящим мучением бродяжничать с настолько маленьким ребёнком, несмотря на то, что порой ему казалось, будто Индра растёт быстрее своих сверстников. Он так думал. Ему не с кем было сравнивать, так что вскоре он отбросил свои подозрения. Но что-то побудило его сказать «нет». Что-то его насторожило. Он собрал немногочисленные вещи и ушёл буквально через пять минут, но не в следующую деревню, а назад, в предыдущую, да ещё и по лесу, а не по тракту. Как оказалось, не зря. По дороге шли последователи ниншу — белые одежды с рисунком из запятых, томоэ, он не мог не узнать. Ниншу было религией, мирной утопичной мечтой, предполагающая связь людей, связь их мыслей, связь их душ. Только его преемник не сможет сохранить его учение, и наступит эпоха, когда чакру будут использовать как оружие, и ниншу будет забыта на четыре Мировые войны. Он встряхнул головой. Странно. Побережье встретило их запахом соли, песчаной полоской, на которую накатывали волны, и храмом Шинигами. Индра, которого в последнее время из-за долгих пятичасовых переходов он носил за спиной в своеобразной намотке, что-то типа заплечного мешка, радостно загугукал. Он действительно думал, что его ребёнок развивался быстро, что было удобно, Индра уже без проблем следил глазами за объектами, внимательно слушал (старался слушать) то, что ему говорят, вертелся в своей перевязке и активно интересовался миром. Он благодарил Жизнь, что своё неудовольствие Индра предпочитал выражать кряхтением, а не криком, поскольку они часто были в ситуациях, когда надо было быть тихими. Они всё ещё путешествуют по тракту — Смерть знает, сколько там диких зверей и разбойников, некоторые участки дороги он обходил лесом, иногда с караваном в качестве нахлебника, и ещё ни разу не пожалел, что жизнь с Хагоромо и его последователями сделала его вежливость весьма сносной (до безупречности ему, как до Луны пешком). Люди гораздо охотнее согласятся путешествовать с тобой, если ты вежлив, чем если ты не можешь сказать и двух слов. Как бы то ни было, перед ним, очевидно, было побережье и жрецы Шинигами. Удача.

***

— Это что, первые Узумаки? Почему они такие красноволосые и любят странные маски? — Меня больше интересует, почему ты радостно ломанулся к храму Бога Смерти. Весьма зловещему, кстати, потому что это что — черепа на окнах? Мадара был весьма рад тому, что Тобирама говорил с ним, хотя имел полное право разозлиться и игнорировать.

***

Узумаки — водоворот, сладко кислый запах, красный — целый клан жрецов Шинигами, которые используют непонятную энергию для своих ритуалов благодарения. Это весёлые и быстрые люди с весьма чёрным чувством юмора, потому что черепа на окнах? Мать моя достойная женщина, Ацуко, почему они просто белые? Ты что, забыла, что мы вымачивали перья в луковой настойке для того, чтобы они стали фиолетовыми, быстро неси их сюда! По крайней мере, намного важнее ему было то, что Глава этого клана — Иошито-сан — был достаточно любезен, чтобы снять свою маску, похожую на череп волка, только украшенную разными цветными бусинами и фиолетовыми перьями с несколькими надписями радикального карминового цвета и с множеством лент, прикриплённых к ней, — маска чрезвычайно нравилась Индре, но тому вообще нравилось всё яркое и красное, что означало, что ему в принципе нравились Узумаки (красные волосы, красные одежды, маски из черепов, украшенные красным — ему самому весьма нравился весь этот антураж лихой кровавой смерти). Любезен он также был в том, чтобы предложить им не просто остаться — спрятать их. — Всё на мази, дружище, маску тебе наденем — мать родная не признает! — Да я себя сам в этой маске не признаю, — видно было, что работа была сделана детьми: в некоторых местах не так аккуратно ложилась краска, надписи кое-где были слегка неаккуратные, перья были взъерошены — ему определённо нравилась эта маска, похожая на кошачий череп, только величиной с его голову. — Ну и чё ты переживаешь тогда! — Иошито-сан впихнул ему в руки маску, у которой, в отличие от его собственной, не было плаща из лент. Ему всё больше казалось, что Смерть раньше отправлял в этот мир кого-то из ацтеков. — Маску надел, вышел, пожелал им какой-нибудь приятной смерти и кантуйся у нас дальше! Все к тебе уже привыкли. — Я тут неделю всего, ты знаешь? — А, пустые слова! — Иошито-сан махнул рукой, — Куда ты от нас теперь денешься-то? — И почему у меня возникает ощущение, что нас похитили?.. — Пф, святое дело, конечно похитили! Думаешь, сложно почувствовать приход нашего Господина Покровителя? Ха! Прародитель предпочитает появляться с помпой: свечи горят зелёным, прям как у тебя глаза, бьёт молния, кипит вода — всё как надо! — У меня глаза цвета болота, ты меня не обманывай. Иошито-сан расхохотался. Узумаки не были похожи на всех, кого он встречал до этого. Быстрые, открытые, яркие — они ненавязчиво звали с собой, говорили: останься с нами, мы поддержим тебя, примем тебя, только останься. Однако определённо не давили, больше всего ценя свободу выбора. Решимость каждого человека этот выбор сделать. До этого он встречал лишь крестьян, с удовольствием живших так, как их предки века до этого, и последователей Хагоромо, которые больше подчинялись самому пришельцу, чем пытались что-то выбирать. Такая жизнь была для них привычна и понятна: люди в этой стране — в этом мире — добровольно завязывали себе глаза, и значение имело только то, во что ты веришь, будучи настолько ослеплённым. Готов ли ты отдать за это жить. — Клан Узумаки не исчезнет никогда, — говорит будущее его голосом, — Даже когда твои потомки будут рассеяны по миру, Иошито, ни у кого не хватит сил истребить их полностью. Они будут жить — они переживут всех. — Э, да я везунчик, — смеётся Иошито-сан, и он смеётся вместе с ним, несмотря на то, что ему самому не по себе от своего предсказания. Через несколько месяцев члены клана Узумаки льют свою кровь в чернила, говоря что-то о том, что к ним снизошёл их Покровитель. Он не вмешивается в процесс, лишь смотрит, как загораются символы и надписи, как они складываются в узор, и чувствует, как давящая энергия стекается к месту, где происходит ритуал. Это ритуал — по-другому не назвать транс двух сотен людей, рисующих символы и восхволяющих своего Прародителя на языке, которого тут даже не существует. Он держит Индру на руках, тот наблюдает за всем этим раскрыв рот от изумления, но молчит, как молчит и он — Смерть собственной персоной спускается к своим детям, привествует их, и он кланяется, наклоняется до самой земли, утыкается в неё лбом, и горячими сухими губами шепчет слова благодарности. И просит: спаси их, спаси их, спаси их, пусть они никогда не умрут, пусть они никогда не исчезнут, пусть Узумаки всегда существуют, пусть они выживут. Через несколько месяцев члены клана Узумаки медленно бредут по воде, неся на себе свои пожитки, мешки с утварью и детей, которые ещё слишком маленькие, чтобы идти самим. Он бредёт вместе с ними и удивляется тому, что чувствует, как эта странная энергия, чакра, течёт по его телу, как медленно закручивается в водоворот внутри него и как позволяет им всем косплеить Иисуса. Он хихикает от этой мысли. Он поёт что-то, что помнит из прошлой жизни, но слова уходят у него из головы так же быстро, как приходят. Через несколько месяцев клан Узумаки переселяется на остров.