Зверь внутри

      

***

      — Вы чего орёте? — недовольная морда черногрива выглянула из-за кустов.       — Это всё она, — Нука небрежно ткнул в вымокшую шкуру львицы, нервно почёсываясь.       Принцесса не произнесла ни слова, лишь выразительно ощерилась, а затем мстительно и яростно тряхнула шёрсткой, с хвоста до лап измочив драногривого кота.       — Вот же сучка! — проревел тот и измеченным ударом лапы впечатался в её шею, да так, что королевская дочка, изумлённо взвизгнув, сразу же лишилась равновесия и повалилась на бок. — Я тебе сейчас покажу, как вести себя с диким львом!       И он в остервенении навалился на неё сверху, желая снова овладеть, как своей уже окончательно излюбившейся игрушкой.       — Охлади-ка корешок, братец, — прорычал над ним черногрив, всем своим решительным и непоколебимым видом демонстрируя всю серьёзность и причинность собственных намерений, — Моя очередь делать львят этой шлюшке.       — С чего бы это, термит? — с туповатой недоумённостью скосил морду Нука, не спеша приподниматься со столь приятной и тёплой тушки самочки.       — С того, — тот крепко впился когтями в его истрёпанное плечо, — Что это наша общая добыча, и я бы хотел испробовать все её особо мясистые и аппетитные места, и желательно до того, как здесь объявится весь её прайд, который, к слову, уже наверняка хватился о её пропаже.       — Успеешь, — ничуть не впечатлился его словами драногрив, прижимая лапой сочную шейку подрагивающей принцессы и настойчиво выщупывая своим хищным дрыном все её подхвостные прелести, — Сперва я, а потом ты. Не дорос ты ещё во всём быть первым.       — Ладно, — необыкновенно легко сдался Кову, беспечно пожимая плечами, — Ты развлекайся, а я пока похожу тут, подумаю… подумаю, как получше и поярче расписать маме весьма интересную историю о том, как её старший сын, вопреки всем просьбам и указаниям, пробрался на земли короля Симбы и отодрал его львицу, да так, словно это была не его дочь, а какая-то застрявшая во пне свинья.       Его речи, коварно прокравшиеся в уши обыкновенно не сильно умелого до мыслей льва, на этот раз зародили должный, умело выверенный эффект. Проворчав нечто крайне недовольное и весьма похабное, драногрив дёрганным движением отстранился от тела самки, да с такой обожжённой решительностью, словно та источала какую-то страшную, неведомую болезнь, после чего зачем-то отшлёпал лапой её округлый бок: то ли от обиды, то ли от возмущения с того, что ещё какое-то время не сможет его мять.       — Давай, бери уже! Или мне что, может, за тебя ещё и хвост ей задрать? — и Нука так и сделал, но совсем не из особой вежливости перед братом, а лишь для того, чтобы ещё раз погреть свои глаза теми благородными пироженками, что под ним скрывались, — Только побыстрее, не один тут!       Кову лишь выразительно ухмыльнулся, вольным охотничьим знаком указав брату знать своё место в сторонке и не мешать избранному. Подобравшись к тревожно обмершей наследнице Симбы, он внимательно приподнял лапою её подбородочек, осматривая те ссадины, что успел оставить ей Нука.       — За эти царапины мать тебе точно отгрызёт яйца. Эту киску она намеревалась подложить под нас хитростью, а не силой.       — Я тебе сейчас сам отгрызу яйца, если будешь заниматься болтовнёй, а не делом, — донёсся скрипучий и уязвлённый голос сзади.       Черногрив снова усмехнулся, неторопливо притираясь к львице сверху. Его хозяйский взгляд устремился по её персиковому животику вниз, вдумчиво навостряясь на пышном и даже как будто бы немного влажном бутончике, чуть истревоженном от недавней, весьма грубой ласки. Пусть нерадивый брат и успел оставить на его лепесточках немало алых ссадин и рваных ранок, тот ещё каким-то образом умудрился сохранить следы своей былой королевской изящности и весьма утончённой натуры. Столь завидное междулапье не казалось чем-то удивительным, ведь принцессы нередко становились весьма ценным обменом при заключении союзов между прайдами, а оттого их писечки просто обязывались быть самыми ухоженными, сладкими и убедительными для незамысловатого глаза самца, такими, чтобы тот не задавал каких-то лишних вопросов, а лишь исступлённо высовывал язык, да спешно совал в неё свой драгоценный символ властности — и в таком состоянии соглашался на любые предложения и требования заинтересованной стороны.       В который раз немало пожалев, что не успел опробовать эту сдобную сучку до того, как её измял и изворотил Нука, черногрив разочарованно выдохнул, переворачивая львицу на спину и уже привычным образом обхватывая её пушистую шейку.       Розовые врата юной самочки боязливо приоткрылись под упругой тяжестью шипастого дикого стержня. Киара простонала, чуть приподняв мордочку да приоткрыв измученные веки, желая получше и поближе высмотреть своего пленителя.       Его зеленеющие глаза пугающе пылали в безлунном свете полуночного неба, а из чуть приоткрытой хищной пасти виднелись огромные, приострённые опытом клыки. Другой клык самца всё порывистей и настойчивей притирался к её изъязвлённому лону, угрожая ворваться туда в любое мгновение, в любой вздох.       Изволновавшаяся принцесса вновь прикрыла глазки и повалилась на загривок, не имея сил выжидать своей ужасной участи — и тут же громко простонала, ощутив, как хищная плоть самца одним резким и грубым движением ворвалась в её самые непристойные глубины.       И вот, под наблюдавшими в безмолвии звёздами, под предусмотрительно измолкнувшей природой два не знавших о покое силуэта предавались тесной и дикой близости: сладостной и торжествующей для одного, болезненной и унизительной для другой. Такой же силуэт, куда более тёмный и неприглядный, сидел чуть в отдалении и нетерпеливо наблюдал, капая слюною и до боли натирая свою несвоевременно воспрянувшую морковку. Тихие и тяжёлые вздохи Кову смешивались с такими же тихими, жалобными и даже немного стыдливыми придыханиями Киары. Она старалась держать веки сомкнутыми, редко, совсем мимолётом их возвышая, чтобы в новом чувстве осознать своё позорное положение, чтобы снова изловить свою положенную долю бесчестья, и когда тяжёлое и колючее древко самца нескромно распирало её изнеженное нутро, львица вздрагивала всем телом, впиваясь в вязкую землю своими аккуратными, изысканно источенными коготками, и тяжело, чуть сдавленно выдыхала.       Ощутив, что принцесса уже совсем не противится, черногрив убрал лапу с её шеи, крепко обхватив округлые, приятные на ощупь плечики. Жарко прижав её к себе, он ленно повалился на бок, желая почувствовать её как-то по-новому, по-иному. От этой нежданной перемены карие глазки Киары на мгновение приоткрылись, изродившись лёгким стихийным страхом, но не сумев высмотреть вокруг никакой особенной расправы, с облегчением угасли.       Ему нравилась, какая она необыкновенно пышная и откормленная, как бархатно ощущается на лапах её шерсть. Приятно-мягкая и всё ещё волнующе-тесная, она казалась идеальной игрушкой для огрубевшей души дикого льва: её хотелось мять и щупать, её хотелось брать и с бесконечной яростью любить. А её совсем юная, словно ещё не до конца доспелая, но уже вполне ухоженная и припудренная пися столь жарко и жадно обтягивала острящуюся плоть самца, что тот неистово закатывал глаза, теряясь в необыкновенно ярком, сильном чувстве.       Однако, как и всякой видной щедрости судьбы, этой полагался свой самый скорейший и нелепейший конец, и оттого, едва черногрив только успел пообвыкнуть к сладостным и гостеприимным просторам наследницы Симбы, как рядом изъявился старший брат, чтобы сразу же, напрочь всё испортить:       — Я не могу ждать целую луну, пока вы тут насосётесь! Давай, делись уже, термит! — и он немного подёргался из стороны в сторону, пытаясь высмотреть, как же ему лучше сбросить неторопливого братца, но встретив его предупредительные острые клыки и крайне неодобрительно ощерившуюся морду, поспешил оставить эту затею, повалившись по другую сторону от львички, грубо обвив её лапой и впившись коготками в округлый животик:       — Что, киса, уже соскучилась по мне?       Киара лишь испуганно вскликнула, не в силах отстраниться от своего гадкого пленителя; её мордочка опасливо закинулась через плечо, а потрясённые глазки забито и обречённо обратились к изжаждившейся морде Нуки.       — Её сочная дырка уже занята, — предупредил его младший брат, продолжая щерить морду, — И она не освободится, пока я не закончу.       — Ничего, найду другую, — драногрив тесно-претесно прижался к подрагивающей от его прикосновений львичке, нащупывая своим острым корешком её капризно жавшийся хвост, — Ты же как-то нашёл.       Принцесса обожгла умоляющим взглядом уже владевшего ею Кову, взывая тайным, бессознательным чувством к защите, к ревности самца. Но свет его зеленеющих глаз обращался куда-то прочь, в неизвестное: лев был слишком увлечён исследованием её сладостных недр, да и, признаться, был не против, чтобы старший брат наконец-то успокоился и заткнулся, чего бы это не стоило.       А тот и впрямь наконец поутих, хоть и спокойствия в нём отнюдь не прибавилось. Его трясущаяся от возбуждения лапа с остервенением одёрнула прочь нестерпимо капризный и пухленький хвост Киары, вызвав лишь лёгкий и постанывающий протест принцессы, а алчная пунцовая коряга, ткнувшись пару раз в неустанно скользящий братский стерженёк, наконец-то впилась в поджатые и диковинные своды тесного ухвостья.       Не желая тратить времени ни на какие-то приготовления, ни на положенную ласку, драногрив сделал то, что сделал бы любой дикий лев, оказавшийся столь близко к уязвимому нутру дочери своего главного и ненавистного врага: вошёл в неё, вошёл единым и сильным волеизъявлением во всю длину своего иссушенного шипастого копья, глубоко и кровно иссекая краешки уже понадкусанного братом ухвостоного ромбика.       Глазами Киары вмиг овладело совершенное безумие. Такого она не испытывала даже в ту зловещую безлунную охоту, когда одна из загнанных, совершенно отчаявшихся антилоп что есть сил пнула её копытцем в междулапье, обдав его так, что ещё несколько восходов солнца приходилось чуть поджимать лапы, да тихонько постанывать, прячась в неприметных кустиках. Она бы даже заорала от боли и ужаса, чем, вероятно, тотчас разбудила бы всю саванну, если бы не костистая лапа Нуки, с силою упавшая ей в пасть.       — Не ори, сучка, а не то уши отгрызу, — прошипел самец, пытаясь вытерпеть укусы её острых клыков на своих пальцах, — А будешь кусаться, и клыки свои здесь оставишь!       Упругое и необыкновенно тугое колечко принцессиного лазика истянулось сверх всякого предела под пульсирующим стержнем драногрива, куда более пухлого и удлинённого, нежели, пусть и резвое, но куда более щадящее в своих размерах жало Кову. Сам черногрив всё так же продолжал заглубляться во всё более влагообильное и приятно-вязкое гнёздышко принцессы, и, казалось, ему было всё равно и до её жалоб, и до её боли, и до её слёз. Истерпеть поперву сразу двух самцов внутри себя, да ещё и в столь неблагородной манере, оказалось львице не по силам, и она почти сразу же, едва глумливый таран Нуки осмелился заёрзать в её теле, ощутила необыкновенное, почти блаженное, но, вместе с тем, унизительное и весьма нежданное облегчение. Всё её междулапье неистово завлажнело, а обильные белесые струйки радостно устремились из измученной мокрички.       Киара не знала, что именно с ней произошло, но каким-то особым, потаённым инстинктом почуяла, что это нечто весьма постыдное, даже для её избесчестенного положения, и сокрушённо поджала ушки, терзаясь двумя одичавшими мясистыми членами и всего одной мыслью, что, однако, колола её куда сильнее всей ненасытной алчности самцов:       «Так унизительно… но так странно… и так необычно… так… хорошо? Нет… Нет! Они не могли, не могли превратить меня в шлюшку всего за одну ночь!»       — Осторожнее, ты её порвёшь так, — оскалился Кову, брезгливо вырвав из львички своё хозяйство, и терпеливо дожидаясь, пока обильный ручеёк её неудержимого беспутства не прекратит своё существование, — Маме она нужна целой и невредимой.       — Целой и невредимой? Такое ей уже не грозит, — прохрипел ему в ответ Нука, всецело погружённый в собственные ощущения и тёплое нутро самочки.       Его восторженный дрын натужно выбирался из её узкого ущелья, волнующе обтираясь о стонущие в агонии убранства нежной плоти, почти изничтоженные от первого, столь бескомпромиссного вторжения. Каждый новый шипчик, пробиравшийся по неровностям в укромной пещерке принцессы, заставлял её мучительно жать клыки и тихонько постанывать да отчаянно водить лапами, тщетно пытаясь остановить своего грубого пленителя.       Ухмыльнувшись нежданному остроумию брата, Кову неспешно и вдумчиво прицелился в уже поджидавшие его привлажнённые и припухшие губки, и с лёгким, смачно-хлюпающим движением вошёл во львицу снова, вырвав уже с других её губ томный, почти неслышимый, даже вкрадчивый:       — Ох…       Она узнала его. Узнала его аромат, узнала и повадки. Это был он, тот самый маленький львёнок с крохотным хохолком тёмной гривки, что встретился ей однажды на землях отщепенцев:       «Как же его звали… ох... кажется… ах... Кажется, Кову…»       Принцесса ещё помнила, как они впервые познакомились, как изумились тогда странным обычаям и порядкам своих семей, как вместе прятались от крокодилов. Помнила и о том, как было им весело, как вместе познавали они всякие игры. Сперва Киара научила чужака догонялкам и всяким прочим бесхитростным играм щедрых и сытых земель, а затем и чужак научил её своим, куда более интересным играм: играм суровых и нещадных чужеземий, настоящим диким играм взрослых кошек.       Она надолго запомнила его острый и шершавый язык под своим хвостом, как и терпкий, чуть солоноватый вкус его дикой пряности — то был вкус совсем юного, но уже истинного, вольного самца. Благоразумно истаив и от отца, и от остальных прайдовых львиц свои особые, «взрослые» секреты, она ещё не один закат солнца предавалась этим воспоминаниям, ощущая странное волнение и в сердце, и в теле.       В своих первых, самых смелых фантазиях она всегда представляла его добрым и заботливым, самым чутким и нежным львом, и совсем не представляла и не могла представить его таким. Таким… грубым, суровым, сильным… таким… диким.       Однако, никак, совсем никак не представляла она его старшего брата, о гадливом существовании которого разве что догадывалась — и от этого нового, столь нежданного и нежеланного знания под хвостом жгло так, как не жгло даже тогда, когда она рассеянно села на случайно попавшийся ей под хвост термитник. Отныне у неё не осталось никаких фантазий, равно как и не осталось ожиданий, и единственным, непреложно истинным являлось лишь то, что два озверелых хищных смычка драли её точно свою собственную, дикую и безродную шлюшку.       С каждым новым погружением драногрив словно вбирал своим пульсирующим корешком все силы и приятную сладость львицы, оставляя ей горькие слёзы и мучительную, режущую боль — и наслаждался этим, облизываясь так, как не облизывался заприметив даже сочное и свежее бедро импалы в самые голодные и отчаянные дни. В отличие от ритмичных, выверенных движений брата, его движения оставались хаотичны, резки и яростны, точно он брал не львицу, а отбивался от льва. Он прорывался всё дальше и дальше, в её рельефное, капризное нутро, приручая капризную дочку Симбы, подменяя её волю своей непреклонной властностью. Каждое его движение выгрызало из её пастьки новый, отчаянный вопль, что смешивался с неисчислимым количествам более тихих, жалобных стонов, к которым принуждал её Кову.       В отличие от старшего брата, черногривому галантному мучителю доставляло удовольствие вынимать и заново вставлять во львицу своё сочащееся достоинство, наблюдая, как сокрушённо и непокорливо рычит его безвольная принцесса, и как, вместе с тем, аппетитно и покорливо раздвигаются бархатные лепесточки трепетавшего лона. Чем дольше он погружался в её пикантные недрышки, тем слабее становился вызов больших и сокрушённых глазок дочери короля, тем труднее ей было сдержать стон услаждённого и восторженного тела.       Когда он впервые заправил её бутончик своим жарким семенем, во взгляде принцессы смешались нотки возражения, протеста, даже паники, но ни её капризные лапы, ни острые клыки не смогли убедить самца как-то усмирить свои намерения — и оттого он пробуждался вновь, пробуждался, чтобы наполнять её, наполнять снова и снова, так, что от их непрестанной ласки, всё междулапье и ухвостье Киары напиталось густой млечной влагой, а её излишки обратились небольшой лужицей на серой и пыльной земле. Тосковать о своей безрадостной судьбе у львицы уже плохо получалось, ведь едва она только обращалась к мыслям о неизбежном, позорном, безродном потомстве, острая боль от вторжения в неё другого плотоядного самца возвращала её в мир, где уже не было ни величественного прошлого, ни многообещающего будущего, а находилось место лишь безликому настоящему.       Нука жался к её уху, снова и снова нашёптывая ей, какая она приметная и отвязная прайдовая шлюха, а выждав, когда та попытается возразить, снова вонзал в неё своё естество, вонзал бойко и люто, нещадно разрывая шипами, и с наслаждением выслушивал вместо злобной, осознанной умом тирады, лишь мучительное, нечленораздельное мычание и стоны беспредельно покорённой им самки. Тогда он силой оборачивал её мордочку к себе, чтобы отчётливо видеть её обозлённую, совершенно избешённую мордашку, комично сменявшуюся в момент, когда пышная королевская впадинка вновь отчаянно набухала под натиском его зашедшего по самое основание стержня. Это было его время, это был самый яркий момент всей его жизни, тот, ради которого и следовало жить — и он его жил, по-настоящему жил.       Его аромат, столь нестерпимый поначалу, теперь настолько исполнил принцессу, что она относилась к нему, как к чему-то преобыкновенному и совершенно необходимому этой странной и пугающей реальности, как исцеляющий дождь к испалённой земле. Силясь стерпеть его вонючее дыхание, что, точно специально, пробиралось в самый нос, силясь смириться с его всесущей лапой, безнаказанно снующей по всему её телу в наивных поисках чего-то такого, что ещё могло оказаться неосквернённым алчной волею самца, она сдержанно сжималась от его неряшливых и глубоких проникновений, как сжималась когда-то от одного его вида.       А ночь всё шла и шла, словно и не намеревалась никогда кончаться, точно и ей нравилось это творящееся беззаконие на землях прайда. Сочное, сладкое, невообразимо гостеприимное и жаркое нутро львицы, с искренней радушностью вбиравшее в себя острую самцовую сущность, резко контрастировало с её истерзанной, изьязвленной, отчаянной и одичавшей от ужаса мордочкой. Она чувствовала себя антилопкой, которую насаживали на свои толстые копья два диких хищника — и выла, отчаянно выла, но уже не вслух, а как будто бы внутрь самой себя, словно казалась ей постыдной эта бессознательная самочья слабость.       Она успела снова извлажниться, и не раз, прежде чем братья: сперва младший, а затем и старший — попросту не выбились из сил в своих стараниях во всём совершенстве познать львицу да, заодно, отодрать её так, как того заслуживает её будущее положение в прайде.       Теряясь в исполнившей истоме, Кову снова надёжно приправил юную принцессу своим отщепенческим соусом, после чего безвольно отстранился от львицы, ощущая, что истерял силы не просто как самец, но и как всякое живое существо, наделённое хвостом и лапами.       В своих отчаянных стараниях пресытиться львицей, его брат продержался немного дольше. От обильной влаги самца, скопившейся в истерзанной пещерке самочки, боль чуть поутихла, и касания хищных шипов теперь не вырывали судорожных стонов из её измученной пастьки. Уставшая едва ли не сильнее, чем черногрив, принцесса совсем ослабилась, не противясь и не капризничая в хватке Нуки, лишь иногда царапая коготками землю, когда нерадивый шип льва цеплялся о её особенно чуткую плоть.       Сделав ещё несколько резких движений, чужак блаженно прорычал, прижимая шею львицы к себе так, что едва её не придушил. Её лоно обмокло с новой силой, а из высвободившегося подхвостного лазика тотчас заструился новый водопад самцового наследия.       Поднявшись на шатающиеся лапы и выждав, когда от резвого вырывания его шипастой коряги львица снова провоет и прорычится, Нука удовлетворённо приподнял её за хвост, услаждаясь тем, что они учинили.       Несомненно, Симба такое надолго запомнит — обе щёлочки принцесски выглядели так, словно её успела выдрать целая стая шакалов. Несомненным было и то, что садиться на хвост львица сможет разве что через пару лун — обыкновенно манящая и плотная складочка в форме ромбика теперь зияла, точно пасть льва, которому случайно наступили на драгоценный мешочек счастья. Наконец, совсем несомненным было то, что он, Нука, сын Шрама и Зиры, истинный наследник земель прайда — настоящий лев, гордость семьи, и теперь для мамы он точно станет любимым сыном.       — Ой-ой-ой, бедненькая королевская дочка, и что же теперь скажет папочка, м? Кажется, все твои мечты о прекрасном принце обратились в прах, — драногрив решил напоследок поглумиться над совершенно истощённой, и оттого — беспредельно покорливой ему самкой, — Думаю, его… кхм… величеству, — дикарь презрительно оскалился, — Придётся делать новую принцесску, эта-то уже окончательно порвана и попорчена.       Громко и выразительно харкнув, он обжёг брезгливым плевком принцессинское лоно, уже и без того исполненное дарами диких львов. Ему было мерзко и гадко даже держать в лапах эту совершенно опустившуюся самку, он уже знал, что когда придёт ко власти в прайде — сделает её разве что вместилищем для своих самых низменных и постыдных нужд. Повертев её хвост ещё немного в лапах, он, наконец, небрежно отбросил его в сторону, да так, что самочка с глухим шлепком повалилась на живот, а из её расхищенных норок тотчас брызнули избытки пригретого её нутром семени.       — А когда твой папаша изгонит свою потаскуху-дочь, как изгнал когда-то всех, кто был неприятен его глазу, ты приходи, приходи на Наши земли, мы всегда будем рады растянуть твои принцесские дырочки снова, — всё извергался и извергался ядовитой желчью ненавидящий и оскорблённый дикарь, — Мы обязательно сделаем тебя самой развратной и охочей до львов шлюшкой. Я обещаю.       Ещё немного поиздевавшись над нею: потаскав за лапу по земле так, чтобы её влагообильный круп нарисовал длинную дорожку густой самцовой влаги — он, наконец, успокоился и повалился рядом с братом, безумно уставший от долгих и неблагодарных трудов по укрощению Симбиной стервы.       Киара же осталась лежать на спине, ощущая нестерпимую пустоту под сердцем и такую же — под хвостом. Отстранённо, совершенно безо всяких эмоций она уставилась в самое небо, и на позор её смешливо глазели неисчислимые огни королей прошлого.       Ещё недавно она была благородной дочерью высокородной семьи, достойной наследницей королевского престола, а теперь… теперь она была обычной драной потаскухой, которой не упускал возможность присунуть свой похотливый стручок всякий, даже самый дикородный лев. Ещё при свете солнца у неё было всё, о чём она только могла мечтать, а теперь… теперь в одно мгновение, в одну ужасную бессонную ночь не осталось ничего, совершенно ничего — и всё излишилось всякого смысла.       «Ну спасибо…» — пробормотала она, вглядываясь туда, где когда-то восседала на небе столь знакомая ей звезда, — «Спасибо тебе, дед…».       Возымевшая дурную привычку жаловаться всем вокруг о своей тоскливой участи львицы, не избалованной лаской самца, на этот раз она определённо получила любви и внимания столько, что было лишку даже на целую жизнь. Теперь ей казалось, что внутри у неё куда больше от безродной отщепенки, нежели от благородной прайдовой львицы. И отныне, поруганная и необратимо обесчестенная, она несла в себе семя двух дикарей, и страшно было даже думать о том, сколь плодородным окажется это семя.