Зверь внутри

      

***

      Ей показалось, что она лишь на мгновение прикрыла глазки, но вокруг уже как будто бы светало. Зашевелились и завозились львы: чертыхаясь и нарекая друг друга самыми смачными словами, они спешно подорвались на лапы, оглядываясь вокруг с глупыми и совершенно растерянными выражениями морд.       — Шакал! Я же тебе сказал, первым сплю я, а затем уже ты! — в досаде ярился черногрив, — Сколько раз мне нужно повторять слова, чтобы их смысл наконец-то добрался до чего-то полезного в твоей голове?       — Так ты и не проснулся, термит! — уязвлённо зашипел на него брат. — И вообще, видишь: вон, вокруг никого, так что ещё успеем и лапы размять, и даже эту прайдовую шлюшку.       Словно в каприз его словам где-то вдалеке послышался истревоженный и громогласный рык льва. Сколь бы ни были неопытны дикари в наречии здешних обитателей, раскатистый голос короля саванны они узнали сразу.       — Что, успел размять лапы? — гневливо пробормотал Кову, осматриваясь вокруг в поисках путей к скорейшему отступлению. — Давай, иди, быстрее буди эту притомившуюся кису, она нам ещё пригодится.       Просить дважды не пришлось. Едва не наскочив на тело безвольно распластанной львицы, драногрив с силою шлёпнул её по щеке. Та не среагировала, лишь что-то бессознательно промямлила, укрывая лапою морду, надеясь, что её хотя бы сейчас оставят в покое.       Тогда лапа шлёпнула по песочной ляжке, огрев её до жгучей и почти нестерпимой боли. Силясь не выдать себя, принцесса снесла и это унижение, продолжая притворяться смертельно спящей.       — Она не просыпается! — пожаловался Нука брату, в тревоге высматривающему нежданных гостей.       — Ну так буди сильнее, — злобно прошипел ему тот, прижимаясь к земле ближе, так, чтобы его массивный силуэт не привиделся издали ни королю, ни его опытным львицам, — Мне тебя ещё и этому надо учить? Считаешь себя сыном Скара, ну так и прояви хоть немного его ума.       Драногривый лев на мгновение оцепенел, собираясь со своими мелкими, болезненно мельтешащими мыслями. Словно желая подбодрить его умственные начинания, здоровенный термит, неведомо как пробравшийся на плечо самца, беззлобно, но вполне естественно, прикусил его шкуру. Нука было дёрнулся, нервно схватив осмелевшую тварь в лапу и уже намереваясь со всей привычностью её раздавить, как новая, совершенно внезапная гениальность настигла его, точно тонкая шея антилопы острые клыки львицы. Изловив и сжав мельтешащую сущность за неприметную конечность, он медленно опустил её над междулапьем львицы, а затем, старательно приметившись, бросил её аккурат в приоткрытый самочий бутончик.       Сперва показалось, что всё это ни к чему хорошему не приведёт, но последующий, вкрадчивый и праведный укус термита внёс свои долгожданные перемены: громко взвизгнув и подскочив на лапах, да едва не в высоту собственного роста, Киара, истерично тряся хвостом и крупом, стала прыгать из стороны в стороны, желая поскорее избавиться от какой-то жуткой гадости в своём чутком пирожке.       — Что там?.. Гррр! Бросьте! Бросьте!.. — в безумной панике наскакивала и верещала она, точно опасаясь, что крошечная тварь сможет взять и заесть её с потрохами.       — Чё она орёт? — прорычал из кустов Кову, обозлённый уже и на своего недалёкого брата, и на эту беспокойную папину дочку, и на весь этот непредсказуемый день в целом.       — Не знаю… — пожал плечами изодранный самец, безразлично наблюдая за дёргающейся в исступлении львицей.       — Ну так заткни ей уже пасть! — голос черногрива стал совсем уж изъярённым.       — Ладно, — вновь пожал плечами Нука.       Выждав момента, когда Киара приблизится к нему поближе, он новой, выверенной пощёчиной попытался привести её в чувство:       — Держи себя в лапах, шалашовка!       Неизвестно, сумел ли именно этот удар вернуть самообладания благородной дочери короля, либо же сам термит смог каким-то чудом выбраться из её тёмных, полных влаги закромов, но она и впрямь притихла, рассеянно соскальзывая с лап на землю да настороженно косясь на неспешно направлявшегося к ней драногривого мучителя.       Тот встал прямо над нею, решительно навостряясь в своём намерении и скаля хищные клыки.       «Это конец…» — во всём отчаянии осознала Киара.       Это и впрямь был он. Склизкий и гадючий, он с новой силой упёрся своим остристым навершием о её сморщенный благородный носик.       Она тихо и умоляюще пролепетала, впрочем, уже особо не надеясь на какую-то щедрую участь:       — Пожалуйста, не надо... Пожалуйста…       — Давай-давай, открывай свою пасть, — не желал слушать жалоб Нука, — Я как следует наполню её своим семенем, чтобы и твой папаша, и остальные прайдовые львички ещё долго чувствовали вкус настоящего дикого льва, касаясь тебя в поцелуе.       Не в силах противиться, желая лишь того, чтобы всё это унижение поскорее закончилось, она сразу же обхватила губками уже столь омерзительно-родное древко и принялась смачно и торопко его обсасывать. В намерении ублажить самца так быстро, насколько это вообще было возможно, её щёчки сильно и цепко обжали терпкое и горьковатое достоинство, а язык жадно обвил шипастую плоть.       — Так, закидывай её на себя, и валим прочь, — нервно бросил Кову, уводя взор с мелькавших в отдалении золотистых пятен на два других, чтобы были совсем рядом и отныне являлись источником всех его проблем, — Проклятье, да что ты делаешь?!       — А? — недоумённо повёл ухом его старший брат, продолжая совершенно заворожённо наблюдать за тем, как самоотверженно и старательно полирует его копьё Симбина дочка.       — Какого шакала ты решил заняться этим прямо сейчас, когда мы вот-вот окажемся у гиены в глотке? — не находясь от бешенства, ощерился черногрив, намереваясь прямо здесь и сейчас замахнуться лапою о морду братца.       — Ну ты же сказал, что мы её бросим, вот я и подумал… ну, напоследок, как послание её папаше… — попытался оправдаться драногрив, вздрагивая о потрясающе-чутких прикосновений шершавого языка принцессы.       — Ещё немного, и ты сможешь лично передать её папаше всё, что захочешь, — угрожающе надвигался на него Кову, — Оставь её, у себя дома выдерем.       — Не могу, я уже ей присунул.       — Агрх! Ну так вытяни! — встал аккурат перед сношающейся парочкой лев.       — Не могу, брат, она сосёт, как королева.       Черногрив сперва хотел разрычаться на всю округу от гнева и обступающей его со всех сторон глупости, но затем, точно изловив какую-то сильную и весьма экзистенциональную мысль, вьющуюся в меланхоличном причмокивании Симбиной писи, просто махнул на всё лапой, посылая к самим шакалам и весь этот мир, и все его правила:       — Хорошо, — он встал лапа-к-лапе с драногриву, возвысившись над старательной мордочкой Киары, — Пусть и мне тогда сосёт. В пропасть и этого короля, и весь его проклятый прайд. Если нас поймают здесь и сейчас, я хочу умереть, как самый счастливый лев в мире.       — Слыхала, киса? — радостно замотал головой Нука, сияя от восторга и от столь нежданного понимания со стороны обыкновенно несговорчивого брата, — Давай, работай язычком, ласкай своих истинных властителей, а не то я тебе шею прокушу, как той зебре, которую отработал под хвост.       — Ты драл добычу? — скосил недоуменную морду черногрив, ощущая, как нежные губки принцессы смиренно обвили его шипастого красавца.       — Ну мне же надо было где-то попробовать, потренироваться, — Нука нетерпеливо нашлёпывал кончиком своего дрына по щеке львицы, а кончиком хвоста — по её привлажнённой ухвостной плоти, — Да и та особо не сопротивлялась.       — Да она небось от страха сразу же издохла, — выдохнул младший брат, отмечая и впрямь необыкновенные таланты их пленницы.       — Это её проблема, не моя.       — М-да… чего же я ещё не знаю о тебе, брат мой?       — Да много чего, — драногрив хитро подмигнул Кову, а затем тотчас сострил клыки, обращаясь уже к львице, — Ты слишком долго возишься, давай, бери сразу оба.       — Да, соси сразу всем, папенькина шлюшка, — тёмно усмехнулся черногривый красавец, облизывая губы от разносящихся волн наслаждения.       Киара выдохнула от отчаяния, принимая в пастьку сразу пару пряных, мясистых и шипастых не стерженьков, но настоящих диких членов. Тесно соприкасаясь и обтираясь друг о друга, они тотчас наполнили гортань львицы своими обильными липкими нектарами, а затем заняли обе её щёчки, как ещё недавно занимали обе тайные пещерки её испотрошённого междулапья.       — И чего же я не знаю, например? — всё не унимался черногрив, стараясь хоть чем-то отвлечься от неотступных мыслей о клыках судьбы, медленно смыкавшихся на их шее.       — Ну, например, вот этого, — и Нука вдруг необыкновенно быстро потянулся к пасти Кову, едва не соприкоснувшись с его губами своими собственными.       Принцесса, сжавшаяся под ними от страха и напряжения, изумлённо выдохнула, закашлявшись и едва не задохнулась пахучими соками, исполнявшими её пастьку.       — Ох… Так… Нет, — тотчас отпрянул от него черногрив, сощурив глаза и в совершенном смятении закачав мордой, — Пожалуй… некоторые вещи о тебе и впрямь лучше узнать как-нибудь в другой раз…       — По лапам! Если он, конечно, будет, да? — ничуть не смутившись, скривил свою глупую морду брат.       Кову увёл взгляд в сторону, пытаясь рассмотреть где-то вдали нагонявшие их тени неизбежности. Несомненно, шансов уйти у них оставалось всё меньше и меньше, да и подходящего момента, случись им и вправду сбежать на Свои земли, уже вряд ли бы нашлось — вероятнее всего, они стали бы и дальше заниматься своими столь непохожими делами: один помогать львицам и маме, другой — тренироваться и готовиться принять свой самый главный, судьбоносный поединок. А про это… про это они почти наверняка бы позабыли, изрешив, что просто оказались пленены каким-то странным, диковатым наваждением, болезненным притоком совершенно неуместных, неприличных чувств.       Опустив голову, он посмотрел на жалкую мордашку принцессы короля саванны, что старательно натирала их общую плоть, не отрывая широко открытых глазок с самих самцов. Кову понимал, что её участь — быть для короля, быть под королём, или даже под королями. Их же участь — править, быть может, даже вместе, быть может даже лапа о лапу, и ставить, ставить таких львичек на своё положенное, столь ненавистное, но столь желанное им место.       Черногрив обернулся к старшему брату. Тот, устремив морду к небу, напряжённо поджимал клыки, тихонько постанывая от приятных прикосновений заботливого языка самочки. Несомненно, это был самый неряшливый и омерзительный лев на свете, однако, во всей его непосредственности, во всей его нежданной роли грубого самца, во всём его странном и совершенно внезапном порыве близости скрывалось нечто особенно притягательное, нечто такое, что совершенно невозможно было объяснить словами, лишь прочувствовать — прочувствовать на собственном сердце.       — Твоя правда, — прошептал Кову, прижимаясь поближе ко льву, — Быть может, лучше взять этот момент сейчас вместо никогда.       Нука недоумённо обернулся к нему, сощурив веки, но почти сразу, точно жил он не разумом, но инстинктом, притянулся к брату, сладко принимая его губы в свои.       Львица под ними ошеломленно вытаращила глаза, не веря ни в то, что видит, ни в то, что такое и в принципе возможно. А самцы, точно в сладостном беспамятстве, предавались долгому и необыкновенно страстному поцелую.       Вольно и цепко обхватив плечо младшего брата, дабы притянуть его к себе поближе, Нука первым пробрался в его пастьку, с жарким любопытством исследуя её неприступное нутро. Он много раз слышал, как с этих губ сходили умные и смелые слова, оставлявшие немалое, пусть и завидное впечатление в его собственной голове, а оттого особенно волнующими и непередаваемыми казались властные овладевания ими.       Кову, поначалу безвольно отдававшийся плотоядным намерениям драногрива, наконец освободил сознание от исполнившего его тумана-дурмана, и теперь робко пробирался во владения брата, желая узнать, сколько велики и ужасны они на вкус и на чувства — но едва добрался до столь сакральных просторов, как сразу же оказался в плену гибкого и властного языка льва, столь яростного и ненасытного, что их стремительный танец сразу же отнял все силы черногрива, заставив его спешно отступить. Когда хищная плоть Нуки в новой алчности ворвалась в его приязычные просторы, безнаказанно овладевая там тем, чем только могла, молодой самец закатил глаза, и затем весь сжался и ощерился, сдерживая подступающий из горла рык, а смаковавшая их львица, уставшая и страдать и удивляться, испуганно забулькала обильным семенем, наскоро исполнившей её собственный голосистый ларчик.       А драногрив всё не знал покоя: старательно обсмаковав столь желанное нутро брата, он нехотя разомкнул их влажный поцелуй. Всё ещё желавший его плоти, он жадно облизал сперва свои, а затем и губы Кову, после чего низко прорычал и отчаянно припал к его черногривой шее, хищно её прикусывая, вожделея хоть ненадолго утолить свой пробудившийся, столь невыносимый голод чем-то новым, чем-то ещё неопробованным — и только после этого донеслись новые булькающие звуки откуда снизу, куда двум пресыщенным чувствами, тающим от удовольствия братьям уже совсем не хотелось смотреть.       — Думал начать эту ночь с грубого поцелуя этой маленькой и бесстыжей дырки, — Нука прижался к ушку брата, продолжая тяжело дышать, — А в итоге окончил сладким поцелуем своего родного, столь непривычного, но по-настоящему близкого мне брата.       — Значит, всё это было не зря, — покоясь в объятиях старшего самца, черногрив равнодушно осматривался вокруг, истерянный в реальности, точно во сне, ощущавший, как странная, податливая дрожь медленно отступает из его скованных мышц, — И, к слову, мы ещё живы.       И это казалось самой странной истиной этого безумного дня. Едва держась на лапах, оба самца внимательно проследили за тем, чтобы принцесса до последней капли заглотила все оставленные ими сюрпризы, спешно обтёрли о неё свои переляпанные сморчки и ободряюще отшлёпали по пушистой мякоти. Нука зачем-то скрылся в кустах, а затем вернулся с какой-то толстой корягой в пасти.       — Это для чего? — поджал уши брат.       — Для неё, — сплюнул древко чужак, пристраивая его землистый корешок над обречённой мокричкой львички, — Не хочу, чтобы она расплескала наше драгоценное семя. Эта сучка принесёт нам львят, или, клянусь, я ей лапы отгрызу!       Киара обессиленно проревела, распахнув пасть, но не издав ни звука. Черногрив одобрительно кивнул, поражаясь необыкновенной находчивости брата:       — Дело говоришь, давай, суй. А потом хватаем — и прочь.       Когда принцесса почувствовала, как нечто грязное и неприличное силой вдавливают ей меж лап, она продолжила лежать без чувств — потому что не осталось на этой земле ничего такого, что могло бы её испачкать сильнее, чем она уже успела замараться       Когда её взвалили на чьи-то драные плечи и потащили в неизвестном направлении, она не сдвинулась, даже не пошевелилась — потому что не осталось на этой земле ни единого места, где бы ей стало хуже, чем дома.       Когда зловредные и настойчивые укусы стали попеременно настигать её тела, она не стала сбивать лапою задаренных ей Нукою подшёрстных паразитов, не испугалась, даже не изумилась — потому что те укусы, что оставили ей эти львы, были сильней и глубже всякой заразы, равно как и всякого недуга.       Она меланхолично посматривала куда-то вдаль, где скрывались её земли, и алое, столь знакомое и родное пятно отца неизменно теплилось в глазах: то становясь нестерпимо близким, что думалось будто, протяни лапу — и сможешь спастись в его объятиях, то исчезало за далёкой полоской разгоравшегося горизонта, что казалось, и не было его рядом вовсе. Также и небеса над нею: то вспыхивавшие в окровавленном огне рассвета, то гаснущие в густой и непроглядной черноте ночи.       Едва лапы отщепенцев переступили земли Чужеземья, всё и вовсе сорвалось в какой-то дикой несуразности: вот, на одном из холмов пред нею встали испёкшиеся от ран гиены, и хоть она и не видела их никогда в жизни, она отчего-то явственно помнит, что их уже давно загрыз отец, и всё же… всё же, вот они, угрожающе скалятся, да смешливо манят лапою к себе, а одна даже ядовито шепчет:       — Какая же ты всё-таки сладкая кошечка, агр-р-р! Я прямо вся в предвкушении.       Или вот, уже с другой стороны, среди груды костей стоит какая-то, едва обтянутая шкурою зебра и злобно притоптывает изъеденным копытом, завывая ледяным, потусторонним голосом:       — Лживая дочь льва! Лживая дочь льва! Предала ты меня, сожрала ты меня, теперь буду брать с тебя хуру, буду брать и сажать, буду рвать тебя, рвать до бездыхания, дочь льва!       А небо всё темнеет и темнеет. Темнеет отчего-то и дикарь, что её тащит: его изорванная грива вдруг израстается по всей шее и плечам, становясь густой и необыкновенно роскошной, такой, что прямо-таки на зависть всякому самцу; и бока его отныне уже совсем не остры и впалы; а лапы, лапы теперь крепки, необыкновенно крепки, и вмиг усмотрелась в них и сила и намерение истинного, свободного по духу льва.       И вот её бросают и тянут за хвост, и тянется тот, точно змея, убегая от неё, и видит она вокруг себя чужих себе львов и львиц, и ей колют чем-то непонятным голову и ухо, и знает она, что так помечают они падшую, обесчестенную львицу, что истеряла свой путь, что свернула по не той тропе, что опоздала в своём знании. И вот её уже толкают, прямо в спину, бросая в огромную яму, где неисчислимое воинство самцов: то львов, то гепардов, то шакалов, то гиен, то травоядных — и все медленно обступают её, обступают со всех сторон, капая слюной и раскрепощаясь в чувствах. И нету выхода из этого места, ведь само оно создано лишь для того, дабы в нём в бесчестии издохнуть.       И черногрив, что вдруг снова оказывается с нею рядом, начинает осторожно дёргать её за лапу, и слова его, сперва невнятные и страшные, медленно обращаются в нечто осознанное, нечто, что она когда-то знала, в другом, совсем позабытом и оставленном ею мире:       — Слышишь меня? Киара… ты слышишь меня? Киара!.. Киара!       Последнее слово врывается ей в ухо так сильно, что вмиг всё вокруг чернеет, забирая с собой и ужасную глубокую яму, и хищные взгляды её вожделеющих мучителей, и обескровленное, изгнившее во тьме небо, и лишь лев остаётся с нею, но взгляд его совсем не жесток и не глумлив, как раньше, напротив, он необыкновенно заботлив и ласков в своей пробуждённой тревожности:       — Киара, ты в порядке? — лев мягко потрепал её плечико вновь.       — Ах… я… да где я? — сонно пролепетала самочка, непонимающе оглядываясь по сторонам.       Её снова окружали просторные своды родной пещеры, и дюжины пушистых тел — изящных и породистых сестёр-самочек, что сладко дремали, совсем недавно обратившись с ночной охоты. Рядом с нею покоился её изящный черногрив: не тот, что не знал к ней жалости, но тот, кто познал её в любви.       — Ты так странно ворочалась с боку на бок и стонала… — ласково притёрся он о её загривочек, словно извиняясь за своё нечаянное беспокойство, — Я подумал… вдруг, тебе плохо, решил узнать… вот…       — Ах, мой Кову, — с необыкновенным облегчением выдохнула принцесса, прижимаясь к его тёплому боку так, словно возжелала в нём сейчас же раствориться, — Не более, чем сон… плохой сон…       — А я там был? — с едва скрываемым любопытством поинтересовался принц, мягко обвивая лапою ею округлое, мягкое плечико.       — Ах… а отчего ты так подумал? — встревожилась та, потянувшись мордочкой к крепкой шее.       — Да ничего… просто… просто не хочу знать, что я тебя чем-то пугаю… вот и всё, — нашёлся со словами лев. Конечно же, он врал, ведь среди прочих слов, что успела выстрадать из себя спящая самочка, было и его имя.       Киара ласково потёрлась о его изящную гриву, а затем убедительно лизнула в подбородочек. Её невинные карие глазки воссоединились с его мягкими, нежно-зелёными очами, точно ища в них какой-то ответ.       — Нет, — наконец ответила ему Киара, не сводя с него своего внимательного взора, — Тебя, мой Кову, в этом сне я не припомню.       Лев лишь пожал плечами да кивнул, а она вдруг вздрогнула, ведь на мгновение изловила, как в его привычном взгляде как будто бы нечто полыхнуло, нечто пугающе знакомое, нечто вводящее в дрожь и совершенный ужас, но ядовито-яркий, неистово-хищный свет возник так же быстро, как и погас, и страх её тотчас ушёл.       Сглотнув скопившуюся тревогу, принцесса в очередной раз притёрлась о шёрстку своего черногрива, словно опасаясь, что он тоже фантом, и вот-вот обратится в нечто совершенно ужасное. Но никакого жуткого превращения не произошло, а Кову с готовностью ответил ей нежными и страстными объятиями, что вмиг исцелили от всяких странных и страшных мыслей.       — Не хочешь… сегодня утром… на нашей тайной поляне? — хитро подмигнула ему львичка, тихонько фыркнув от его игривого укуса в шейку.       — О, а ты разве не при делах? — чуть изумлённо повёл бровью лев.       — Да… то есть… нет. Совсем нет… но я подумала, наверное… надо немного и отдохнуть, побыть с тобой, оставить всё это… хоть на один восход солнца.       — Ну, я определённо за, — проурчал ей на ушко черногрив, мягко сжимая её плечики в своих цепких лапах, — А может… прямо здесь и сейчас?       — Ох, Кову… и при всех сёстрах? — она тихонько захихикала, ощутив как заботливый язык самца коснулся её привлажнённой снами мокрички.       — А что, для принцессы это так зазорно? — невозмутимо продолжал лизать её черногрив.       — Ах, Кову, мой Кову, конечно, есть вещи… куда более зазорные, — она положила лапку на его загривок, вздрагивая от новых, жарких и любящих прикосновений, — Но на то я и принцесса, чтобы преданно носить на себе эту тяжкую, изложную шкуру. Мой путь… ох… стать образом благочестивой и благородной особы, для которой обычаи и ритуалы как будто бы куда важнее личной судьбы, пусть и думает она, на самом деле, лишь о ней. Мой путь — стать львицей, которая как будто бы чужда для всякого, даже самого близкого льва, но при этом… мррр!.. каким-то чудесным образом, неизменно, приносит прайду львят.       — Как всё это сложно, — облизнулся черногрив, нехотя отпрянув от её палящего междулапья, — Но, пожалуй, жить можно. Всяко же лучше, чем на голодных землях Чужеземья, верно?       — Верно… — пролепетала дочь Симбы, ощутив, как под шёрсткой пробежал едва приметный холодок, — А впрочем… впрочем… давай прямо здесь… только тихо, чтобы не услышали!       — Ох, да ты меня удивляешь сегодня, — тотчас посветлела морда Кову, а в его глазках снова пробежал хищный огонёк, — Но не то чтобы я против. Гррр! Ну же, иди ко мне, королевская дочка.       Молодые львы сцепились в чувственных, пусть и безмолвных объятиях, обжигая друг друга жаром неспокойного, истомлённого в жажде дыхания. Прижавшись столь крепко и близко, точно страшась истерять в своей пылкой любви, в эту ночь они снова и снова предавались своей дикой страсти, и так долго и яростно, как не предавались никогда ранее.