Зверь внутри

      

***

      Когда нечто очень злобное и чёрное накинулось на неё откуда сбоку, яростно рыча и огрызаясь, Киара даже не успела вскликнуть. Её самые сладкие фантазии вмиг обернулись совершеннейшим ужасом: внутри всё обмерло, сердце затрепетало, а разум впал в панику, отказываясь верить в истинность происходящего.       Тёмная туша попыталась сразу же повалить принцессу на бок. С трудом овладевшая лапами львица вознамерилась было отбиться от чужака и вырваться на волю, но резкий, сокрушительный удар лапы, нещадно обрушившийся на её перепуганную мордочку, наскоро убедил её лишиться всякого равновесия.       В глазах тотчас потемнело, а ушки исполнились звоном, таким, какой обычно случается, когда прямо над головою проносится раскатистый рёв льва. Она почувствовала, как чьи-то хищные лапы жадно и нетерпеливо перекатывают её на живот, впиваясь в неё, точно в задранную зебру. Вжавшаяся в землю шерсть тотчас встретилась с соседствующей лужей грязи, во мгновение переляпав её так, как ей не приходилось ляпаться ещё никогда в жизни.       Киара отчаянно взвыла, то ли от ужаса, то ли от брезгливого отвращения, но едва первые мольбы о помощи сумели вырваться из её пастьки, на неё грубо и беспощадно, точно камнем, навалилась лапа другого льва, столь же чёрного и яростного.       Нука едва не верещал от восторга: он не мог поверить в свою удачу. Ощущения от безнаказанных прикосновений к столь заветной шёрстке дочери Симбы доставляли ему какое-то безумное, совершенно непередаваемое удовольствие. Жадно обхватив её соблазнительно сытые, пышные бёдра, он едва не кончил в тот же миг: столь сильны были застелившие его вихрем чувства. Это была его первая настоящая победа над этими прайдовыми шакалами, теперь-то он возьмёт от них всё, чего заслуживал все эти годы.       Оттянув обе лапы львицы на себя, он ухватил её за самое основание хвоста и дрожью приподнял над землёю. Тесная, необыкновенно ухоженная, волнующе приправленная влагой кремовая пироженка львицы едва не лишила его рассудка. Истекая слюной, позабыв про всё вокруг, даже про докучавших кусачих паразитов, он с обезумевшей мордой припал к пышной писе самочки, жадно пробуя её: сперва на вкус, а затем и на свой надломленный, болезненный клык, отчего принцесса сразу же разразилась резким и болезненным рычанием.       — Ты моя… ты моя… вся моя… просто моя… — трясясь, как в лихорадке, бормотал себе под нос драногрив.       Бессознательно мыча, он завалился на неё всем телом, ещё сильнее и больнее вдавливая в землю. Его клыки отчаянно, до самой крови вцепились в изнеженную шейку юной принцессы, а худощавый и нескладный круп неистово крутился сзади, выцеливая столь желанную и столь доступную мишень.       — Я выдеру тебя, королевская сучка, — в неиссякаемой злобе огрызался он ей в самое ухо, и его обильная, липкая слюна жадно пропитывала бархатно-мягкую и восхитительно-пушистую шёрстку Киары, — Я выдеру тебя так, что ты запомнишь это на всю свою жизнь, маленькая шлюха!       Она пыталась снова вырываться из цепких объятий львов, но всё было тщетно: чем сильнее она противилась, тем сильнее впивались в неё чужие грязные когти. Ядовито-изумрудные глаза возвышавшегося над нею черногрива испытывали её своим смешливым и зловещим светом. Киара видела, как подалась алая плоть меж его массивных лап, как наскоро облачилась она своей обильною влагой — Кову не без удовольствия наблюдал, как дочку короля и самую благородную львицу прайда собирается взять самый жалкий и самый ничтожный лев во всём Чужеземье.       Распалившийся во всю длину отросток дикаря казался ломанным и искривлённым, точно больная и старая коряга. Щедро усыпанный рядами острых и видных шипов, он истекал от предвкушения, притираясь своим острием о тесно сжавшиеся, необыкновенно пушистые и совсем невинные лепесточки самочки.       Большие глазки принцессы ошалело скруглились, а из пастьки её попытался вырваться не рёв, но уродливый, обезображенный, совершенно дикий визг. В тот же самый момент грубая, склизкая и вонючая оглобля отщепенца взбешённо ворвалась в её медовое, пышное, волнующе-бархатное лоно, то самое, что она так прилежно хранила и оберегала как самый высший дар для своего будущего и единственного принца.       Киара дрогнула всем телом, впервые ощутив внутри себя совершенно чужого и ненавистного ей льва. На её глазках тотчас заблестели слёзы: тот мир, что она знала, во мгновение прекратил своё существование. Всё вокруг как будто бы потемнело, обратившись серой и непроглядной пылью; всё как будто бы стало неистинным, совершенно лживым. Правдой оставалось лишь то, что её, дочь короля, лишает невинности и чести какой-то вонючий и драный оборванец, и от его безродной и колючей любви нутро самочки, познавшее лишь сладостное и осторожное прикосновение собственного языка, взвывало от нестерпимого жжения и боли не меньше, чем от них взвывало само сердце.       Она царапалась и безудержно выла, стараясь прекратить, прямо сейчас прекратить весь этот кошмар, но ответом ей была лишь непреклонная воля льва. Её стоны становились надрывнее и сильнее всякий раз, когда мясистый и хищный член дикаря в новом, совершенно надрывном бешенстве вгрызался глубоко внутрь её королевской пещерки, старательно тараня и разрушая там всё, что могло оставить ей хоть немного гордости и чести.       — Моя! Моя! Моя!!! — продолжал исступлённо орать Нука, нанизывая самку на свой мясистый клык так, точно желал изорвать её в клочья.       Его грубые объятия становились всё сильнее и сильнее. Казалось, ещё чуть-чуть — и он, верно, поломает ей все кости. Самца безумно возбуждали её жалобные стоны, но куда сильнее возбуждал аромат — аромат течной, молоденькой, неопробованной самочки, к которому примешивался лёгкий, почти не уловимый, но вполне ощутимый аромат самого Симбы и его избранной львицы. Он драл её, представляя, как имеет по очереди всё королевское семейство. Извлекая свой пульсирующий, ненасытный дрын из распухшего персика львички, изливавшегося бледноватой влагой его желания и ярко алеющей влагой её боли, он вонзал его ещё сильнее и дальше, так, словно пытался достать до самого сердца этой зазнавшейся, истерявшей своё место кошки. Сама мысль о том, что для этой королевской кошки он станет первым, самым первым львом, львом, грязным прихотям и желаниям которого она отныне будет отдаваться — грела едва ли не сильнее, чем её набухавшая вязкая плоть, испуганно извивавшая склизкую, немытую плоть самца.       Киара продолжала изливаться слезами, но природа лишь смеялась с неё: вопреки чувствам и самому разуму принцессы, нутро её всё полнилось и полнилось падкой влаги, такой, коей всякая львичка обыкновенно делится лишь со своим избранным и желанным львом. От ощущения этой особенной низости и предательства собственного тела дочь короля завыла ещё сильнее и вжалась дрожащими лапами в землю, ощущая как сощерившаяся от исступлённой сладости морда Нуки истекает в слюнах вожделения на её аккуратные, ухоженные плечики. Каждый его новый толчок предавался всё более и более вязкому скольжению, и оттого всё более неистовы были его объятия, всё более яростными были замахи его исхудавшего крупа.       Драногрив завывал от экстаза, а пышная и откормленная пися Симбиной наследницы с разочарованным хлюпаньем принимала его скрюченный, неопрятный и болезненно-колючий член. Её нутро, уже немного приученное и прирученное его размерами и шипами, покорливо расправлялось, без особого противления впуская глубоко в себя алчное, нещадно травмирующее острие.       Неисчислимые и беспорядочные мысли отчаянно метались в голове Киары, но они совсем не утешали, лишь извивались и жалили, точно ядовитые змеи. От ощущения своей совершенной беспомощности, от осознания того позора, что отныне и навсегда останется с нею, принцесса всхлипывала и скулила. Она уже никогда не станет наследницей престола, не станет и благородной спутницей для своего будущего короля, нет, теперь место её — быть запрятанной в самом дальнем и жалком углу прайда, быть той, чьё имя никто и не вспомнит, а если и вспомнит — то с положенной жалостью, но с ещё большим — отвращением.       Ведь, как бы то ни было, Киара со всей ясностью понимала: пусть этой ночью она ещё не принадлежала этому чужаку как принцесса, но уже вполне и всецело принадлежала как львица — и от этой жуткой истины было так горько, так больно, что хотелось изорвать когтями землю, дабы навечно запрятаться в её глубинах.