Одноразовая альтернатива

…больше никаких золотистых огней для королевы Земли. deftones — anniversary of an uninteresting event

      Женщины-остатки, бельгийские овечки, девочки в награду; не пряничные дамы, не смеющиеся суккубы, не сладенькие малышки.       Но Соломия всё равно не может избавиться от гнусных кличек и пачкающих ярлыков. Хочет стать тем остатком, который застрянет в горле в приступе агонии, той овцой, чьи зубы волчьи, незаслуженной наградой только после мучительной смерти. Дамой Пик — закодированной дьявольской ипостасью, королевой холодных мечей — рубить да осыпать остроконечными льдами. Суккубом, ненавидящим совокупления и высасывающим дырявую душу лжецов и негодников; солёной малышкой на драйве, расшибающей мужские лбы. Убежать от палящего солнца и окунуться в прорубь, чтобы наполнить груди молоком сирен.       Сейчас же она осознанно ставит себя в унизительную позицию. Не впервой и даже не больно, женщина думает сделать Гоуста запасным вариантом, не выгодным, тем не менее более безопасным. — Ты хочешь, чтобы я остался для чего-то, — мужчина становится в привычную позу с руками-похоронными крестами. — Для чего?       Соломия, бесспорно, планирует его обдурить, так или иначе сейчас не ожидает утомительных расспросов. — Мне вот любопытно, — лучше заговорить, пока не распознал мотив быть любезной. — Ты же столько денег на меня спустил.       Она поднимает всё ту же сквозную тему, особо её не тревожащую: клиенты постоянно делают странные вещи, говорят странные вещи. Однако отрицать многозначительный факт его отхождения от установленной системы Соломия не может: наверно, стоит ухватиться за это опять для поддержания сухого разговора. — Это фетиш? — напрямую спрашивает она, стараясь выдавить полудохлое любопытство. — Ты продолжаешь повторять одно и то же.       Лейтенант отнюдь не безмозглый. Несмотря на слабый навык распознавания человеческих эмоций ему удаётся делать выводы, исходя из её слов и поступков. Соломия — жертва секс-траффикинга; торговли женщинами и детьми, о которой он всегда знал. Куба, Россия, Афганистан, Китай — конечно, Райли уведомлён, конечно, Райли в курсе, что военные насилуют гражданок, что их берут в проплаченное государством рабство в правительственные лагеря.       Гоуст понимает, что многолик для неё: тысячи пустых лиц, тысячи грязных рук, тысячи избитых фраз в одной фигуре. Соломия стреляет такими же пулями, какими стреляет он, чтобы поразить мишени из мяса. Ему кажется, что она что-то ревностно прячет, как террористка и партизанка, как забитое животное из Красной книги в процессе передачи контрабанды — защищающаяся и скрывающая яростное стремление сбежать. Догадывается, что женщина замышляет ему непонятное, поэтому задерживает и притворяется, будто тот ей интересен. — Можешь ещё раз спросить девственник ли я, — острит Гоуст, внимательно изучая каждое изменение в движениях тела. — Обычно после вопроса о фетишах идёт именно он.       Соломия действительно застревает в бесконечном цикле. Внушительная очередь из единообразия, Панксатонские Филы вокруг. — Так девственник?       Вновь прямая постановка вопроса, после которой требуется охлаждающая мелкая морось, избавляющая от пылающей злости.

Ты в меня влюбился?

      Вспоминаются их прошлые взаимодействия, и назойливые ощущения из-за этого совсем нежелательны.

Тогда какого хуя? У тебя, блять, жизненная цель там… не знаю, спасти родину? Таких, как я?

      Её маты — осколочные гранаты.

Ты такой же.

      Это так. Ничем не выдающийся военный в борделе с таким же пустым лицом, грязными руками и избитыми фразами, исходящими изо рта вместе с перегаром.

Хочешь найти свою любовь? Среди шлюх?

      К чему вообще она произнесла «любовь», зачем так пинала то, о чём он никогда ей не говорил. Мать научила, что кусание и царапанье — народное шотландское ухаживание: оправдание насилия, чтобы ребёнок перестал в истерике вытирать мамины слёзы.       Любовь — кухонный нож, который хочется вонзить по рукоять в сердце, чтобы убедиться, что оно всё ещё бьётся; испорченные праздники, скелеты сослуживцев и застрявшие камни в горле, заставляющие заткнуться и задержать дыхание до асфиксии.       Дерьмо собачье.

Кто-то насрал в душу. Товарищ умер? Жена бросила? Ребёнок не принимает?

      У него ещё тогда был ответ, немного скорбный и состоящий из пары слов. Он мог бы кивнуть, всё потому что Соломия была права.

Я не ёбанная жилетка, плечо, отвлечение или чем ты, блять, меня там считаешь.

      Гоуст быстро моргает, отводя настороженный из-за внезапно возникающих прошедших моментов взгляд. Он так и продолжает молча стоять, не отвечая на идиотские слова о наличии или отсутствии девственности. Находится в каком-то ином времени с эхом голоса Соломии, залезающего в сопревшую подкорку и выворачивающего каждое умело подавленное воспоминание наизнанку. И эта сторона самая неприятная из всех зашифрованных, так как хранит в себе семь старых рваных порезов, почему-то особенно гноящихся прямо сейчас.       Мужчина садится на диван, шумно выдыхая, и позже обращает своё внимание на напротив стоящую. — Что? — слышится неуверенность в сказанном, так как Соломия не понимает, почему вдруг лейтенант выпадает из реальности на пару минут и будто теряет силы.       Пользуется ситуацией и подходит к мини-бару, чтобы налить в снифтер приличное количество бурбона. Женщина предлагает ему напиток, усаживаясь очень близко. Соломия поступает подобным образом редко, но нужно выжать из клиента последнее, даже если придётся переступить через себя. — Расслабься, — подделывает присущую ей манеру речи.       Она всовывает в руку алкоголь и неожиданно останавливает движение холодных пальцев на его грубой коже. Поглаживает, прижимаясь грудью к мужскому плечу ещё больше; Гоуст поворачивается, и её горячее дыхание ударяет по шее, по лицу, как песчаный ветер в Ливийской пустыне. Водянистые глаза — блеск заката на зелёном озере, блики на старинном витраже. Как будто одновременно наполненность и пустота, у неё приоткрыты маленькие губы, словно готовится вырваться неосторожное слово. — Что ты делаешь? — мужчина обхватывает запястье Соломии, чуть надавливая.       Почему-то Гоуст некоторое время не прерывает телесный контакт, ждёт, сам не понимая что именно. — Что я делаю?       Он убирает руку Соломии, однако не отодвигается, ощущая, как колются пайетки на её чёрном топе. — У тебя же ещё часы есть, — напоминает женщина. — Куда так спешить?       Гоуст намеревается встать, и она, сама от себя не ожидая подобного всплеска отчаяния, перебрасывает ногу через его колени, оказывается на них и крепко сжимает бёдрами. — Куда собрался? — он слышит, как Соломия запинается в середине предложения.       Адаптировавшаяся за короткое время к относительному покою пытается всеми, даже рискованными, способами удержать человека с деньгами. Деньгами, которые не окупились, которые не были залиты ни спермой, ни кровью. — Что тебе нужно? — чеканит каждое слово с паузами — грозный командир.       Лица напротив друг друга, дрожащие пальцы Соломии касаются литых плеч, шеи со вздутой веной, массивной челюсти. От него пахнет сигаретами, и могло пахнуть бурбоном, если бы Гоуст сделал необходимый глоток для омертвления нервов. Он отставляет снифтер на журнальный столик, чуть проливая содержимое на её голые ляжки. Мужчина не прекращает смотреть на женщину, пытаясь понять причину внезапного кульбита. Двумя руками цепляется за запястья Соломии, отбрасывая их от себя. — Тебе нужно, — прокашливается женщина. — Побриться.       Что-то не так, атмосфера меняется. Райли может сравнить это только с задержанием на голову отбитой преступницы, играющей с мозгами, как с футбольным мячиком. — Ещё раз, — повышает тон голоса. — Что тебе нужно?       Соломия теряется: не говорить же ей, что собирается устроить побег, а не выпускает его из-за нежелания терпеть многочисленные изнасилования. И она не знает, что сказать, что сделать — попросту не умеет ничего, кроме соблазнения; забывает о других методах. Женщина подаётся вперёд, стремительно скатывается в необъяснимую панику.       Гоуст останавливает приближение Соломии к его губам, перемещая пальцы к щекам и несильно стискивая их, но не до красных пятен, которые могут превратиться в синяки. У неё застаиваются слёзы от переизбытка чувств: бурное волнение, рабский страх, сомнительное счастье стать свободной. Замечая изменённое выражение женского лица, мужчина очень тихо и, кажется, отдалённо-успокаивающе спрашивает в третий раз: — Что тебе нужно?       И она таким же полушёпотом даёт неподходящий по смыслу ответ: — Ненадолго.       Он осознаёт, что та имеет в виду; осторожно спихивает женщину с колен, вынуждая вернуться на своё место. Гоуст вздыхает, устало потирая виски: после увиденного — почувствованного — застрять в данной локации тягостнее, чем в первые и последующие дни и ночи. — У тебя, наверно, полно историй… военных всяких.       Ей неинтересно слушать, ему неинтересно рассказывать. Удивительно, что подобное двоих не раздражает. Ставя локоть на спинку дивана и подпирая рукой голову, Соломия не отводит от мужчины отрешённый взгляд, хотя даже в её холодной отчуждённости он видит то, чего никогда бы не хотел.       Вмятины. Рвань. Обрывки.       Она слышит что-то про «зачистку», «Сирию» и какого-то «террориста по фамилии Цуррик». И этого вполне хватает для полузабытья.       Высоко на волнах, что ты создала для нас, но не с твоим уходом эти волны появились.       Ближе к полудню Кассия идёт к Соломии, чтобы в последний раз обсудить план. Застаёт её с клиентом на расстоянии указательного пальца, и позже, когда женщины закрываются в туалете, она внезапно говорит, вымученно поднимая уголки губ. — Что между тобой и Призрачным мальчиком? — «Призрачным мальчиком»?       Пепельно-сиреневый разрезает лёгкие и не позволяет дышать. Сейчас же вместо гипоксии лишь спазматическая боль, какая-то новая и не приживающаяся. Соломию передёргивает от услышанного, потому что веет сказочной ахинеей, которую она всегда ненавидела, и Кассия невесело продолжает, разыгрывая дурацкое шоу в цирке шапито. — Военный и проститутка. Печальная история, правда? — Это не смешно, — она отворачивается, явно раздражённая из-за услышанной издевательской шутки. — Ну, ты же знаешь, что у нас такое впервые. Мы бы все хотели получать бабки просто за то, что тусуемся в комнате и ничего не делаем. — Он больной какой-то, не знаю, — у Соломии стёрты границы нормальности и ненормальности, как и у всех женщин здесь; не спасают даже отвлекающие глупости о романтической любви, которой их учили с самого детства. — Наверно, пожалел тогда, когда вытянул ёбанную бумажку с моим номером.       Неожиданно Кассия хватается за низ живота, пошатываясь. — Что такое? — сразу же реагирует Соломия. — Месячные? Или из-за жесткача? — Всё в порядке, — отстраняется от подруги. — Месячные. — Дай посмотреть, — настаивает женщина, чувствуя обман с её стороны. — Ну, конечно, там тампон, а нитки срезанные. Полезешь? — Мы всегда друг у друга их вытаскиваем, иначе никак.       Они постоянно осматривают свои тела и других на наличие инфекций и заболеваний, чтобы минимизировать шансы оказаться в могиле, несмотря на некоторые желание попасть туда поскорее. Единственной разбирающейся в медицине является Елена, когда-то закончившая Аликс, поэтому женщины часто к ней обращаются за помощью. Она говорит Анне, какие лекарства взять у сутенёра, тесты на беременность и менее вредные оральные контрацептивы, однако порой одного медицинского консультирования недостаточно. Постоянное натирание промежности из-за сексуализированных костюмов вызывает грибки, клиенты могут заразить венерическими заболеваниями и педикулёзом, способны сломать таз и вызвать кровотечение матки. Мужчины делают своим продуктам аборты подпольно: иногда вырывают плоды, иногда насилуют так, что случается выкидыш. Даже в случаях кормления фетишей на беременных, когда женщины находятся на последних сроках, сутенёры не вызывают скорую, так как медики могут потребовать документы, или раскроется то, что «работниц» держат тут насильно. — Всё в порядке, — повторяет Кассия, отодвигая Соломию от себя. — Ты помнишь, что делаешь сегодня? Сначала ждёшь меня от девяти до десяти, я приду за тобой. Если что-то пойдёт не так, зайдёшь в нашу комнату и под кроватью под половицей возьмёшь кое-что. — Что-то может пойти не так? И что там в полу? — Всякое бывает, дорогая, — гладит её лицо и не отвечает на второй вопрос. — На всякий случай, ты же знаешь.       Барьеры пали.       Соломия ещё никогда не выдавливала столько слов за один час. Она впервые поневоле рассказывает клиенту некоторые жуткие истории, с нею случившиеся; Гоуст слушает. Слушает и не показывает никаких эмоций, хотя где-то в трещине рёберного хряща ужасается узнанному. Ему известно о всяких зверствах со стороны каннибалов, сектантов и террористов, и подобным всегда можно найти сомнительное оправдание: они — психически больные. Теперь же, вспоминая, что многие из спецназа захаживают в бордели или вызывают к себе проституток, мужчина нехотя добирается до мысли о своих товарищах и их сексуальных предпочтениях. Кому нравятся игры в изнасилование, кто возбуждается от фильмов с поеданием женской плоти, у кого встаёт член от вида подгузников. Отцы насилуют дочерей и хотят, чтобы они рожали им девочек для оплодотворения; сыновья распространяют фотографии обнажённых мам, потому что «трахать милф» модно. Гоуст вообще до этого момента не знает ни о «милфах», ни о «тинках», ни о «фута», и когда Соломия использует это в речи, ему приходится переспрашивать и просить пояснить значение. Он действительно так далёк от этого, несмотря на то, что сам был подвержен пыткам и понимал, для чего и куда обычно перевозят беженок во время войн.       Уже девять часов, Кассия не приходит. Двадцать минут, тридцать восемь, сорок шесть. Соломия отсчитывает минуты, секунды отбивает пальцем по бедру и заметно нервничает. — Я пойду, — Гоусту нужно вернуться в свой дом, чтобы подготовиться к миссии и тишиной компенсировать утрату баланса: переполненность испытанным, что изначально должно было заглушить голоса в голове, только делает их громче. — Удачи.       Она кивает и встаёт с места тоже, не совсем контролируя движения тела, из-за чего идёт с ним наравне. Сталкиваются в дверном проёме плечами, и после мужчина делает шаг назад, пропуская. — Иди, — женщина поступает так же. — Чего встал?       Её раздражает постоянное сканирование глазами: чувствует себя разрубленной на куски. И особенно остро Соломия реагирует сейчас, когда понятия не имеет, что делать дальше: пойти в общую комнату, как сказала Кассия, или же искать её по номерам. Мужчина всё же выходит первый, она следует за ним, иногда обгоняет, иногда останавливается, будто размышляет, стоит ли держать военного ещё дополнительное время. Соломия болтается под ногами и спускается с ним на второй этаж, высматривая освободившихся от клиентов женщин. — Не знаю, что задумала, но ведёшь ты себя подозрительно, — внезапно предупреждает Гоуст, — Даю совет так не метаться.       Музыка в борделе болезненно воздействует на уши, словно пытаясь выдавить через них остатки прогнивших мозгов. — Клянусь, с ней ничего не делал! — раздаётся громкий мужской голос по коридору второго этажа. — Шалава начала кровоточить, но я же не мог остановиться, ясно? Я заплатил за это.       Охранник, стоящий поблизости, заходит в комнату; Соломия, ощущая, как немеют пальцы, тоже подходит к открытой двери. Райли же, почему-то останавливаясь, совсем не радуется возникающему чувству смутного опасения. Он думает, что прошёл бы мимо, если бы…       Если бы не было её.       И Гоуст стоит, будто по приказу, которому нельзя не следовать. Паршиво, нежеланно.       — Ты-то, блять, куда лезешь? — охранник отпихивает Соломию и вдруг, видя перед собой неприятную картину, шепчет, — Твою мать…       Кассия мёртвая лежит в кровати. Голая, по внутренней части бёдер бежит кровь вперемешку со спермой. Очевидно, что он насиловал её даже тогда, когда Кассия потеряла сознание. И это длилось часами, перед смертью женщина видела вспотевшее рыло гадкой твари с мерзкими яйцами; только вспоминала сына, думала о Соломии и прокручивала в голове мантру своей богине Кали. Умерла проституткой в стенах борделя с фальшивым именем «Гита», мало у кого останется в памяти.       Она срывается с места и забирается на кровать, дыша интенсивно, близка к настоящей разрушительной истерике. Соломия прижимает к груди вялое тело Кассии; вонь от крови смешивается с пряными духами их общих мечтаний, теперь разбитых в слабо освещённой комнате публичного дома. Дрожащими руками Соломия вытирает навечно застывшие слёзы на лице подруги, наблюдая трагическую цену их отчаянной попытки обрести свободу. — Нет-нет, мы же хотели в Сент-Этьене, да? — она начинает задыхаться. — Сыночек ждёт… он ждёт же…       Соломию трясёт; тело разбито горячей кувалдой, и все части сыпятся хрупким хрусталем. — Ну же… — начинает дико рыдать, сердцебиение нестабильно. — Просыпайся, ты чего… слышишь? Ты же слышишь меня, да? Прошу, не притворяйся…       Женщина хочет, чтобы орган внутри груди перестал качать кровь. Пусть сдохнет, пусть будет выброшенной на лесополосе: нет смысла существовать дальше. И она ревёт навзрыд, кричит — Гоуст готов поклясться — голосами нескольких людей. Он слушает, замерший, находя в истошных воплях всех убитых военными женщин, всех изнасилованных и избитых.       Там голос его плачущей матери. — Ой-ой, сэр, — подбегает одна из проституток, игриво обращаясь к Гоусту, однако в её серых глазах сплошная боль. — Вернитесь в свой номер, здесь не на что смотреть.       Райли понимает, что его, как свидетеля, хотят увести и, возможно, подкупить. Мужчина не реагирует сначала, оставаясь на месте и смотря на лихорадочно трясущеюся Соломию. Но позже охранники провожают его до старого номера, намереваясь замять дело перед выездом клиента.

— Расслабься, мы всё равно выберемся. Когда сбежим отсюда, устроимся на работу и будем жить где-нибудь в Сент-Этьене с Ашвани…

— Я куплю тебе всё, что захочешь.

— Я куплю тебе больше.

— Дурочка.

      Запоздалое осознание ведёт сразу к виселице: Соломия никогда не поедет во Францию, не обнимет Кассию, не навестит свою бабулечку.       И ракетный дождь увлажняет тебя в предсмертные минуты.