Одноразовая альтернатива

…ты засыпаешь лишь тогда, когда теряешь причину, но я по-прежнему считаю, что причиной всегда был я. deftones — battle-axe

      Вновь приходится тащиться в бездушный номер, нет никакой вины за то, что она сделала с его лицом; проходя внутрь, Соломия видит стоящего у окна Гоуста. Мужчина жмурится, мотает головой и подносит напряжённую ладонь к заплывшим глазам, чтобы закрыться от невидимо-вредящего.       Тогда недалеко от Грачаницы надо было быть чёртовым Гудини, чтобы грамотно рассчитать каждый шаг и предугадать манёвры: лейтенанты не падают в грязь, не захлёбываются жижей, не лежат, как свиньи, пока других свиней забивают насмерть.

Вспышка. Крик. Кровь. Вспышка. Крик. Кровь. Вспышка. Крик. Кровь.

      Правило трёх бьёт по башке раз, бьёт по башке два, бьёт по башке три. Гоуст коротко и громко выдыхает — больше похоже на стон — и стискивает зубы. У поросят чёрные глазки, надо рубить уши и копытца, ослепить и выпотрошить, любоваться бусинками тёмно-красных цветов.       Саймон говорит «возьми пистолет».       И он такое же стадо рогатых, одновременно побитое и зажравшееся. За всеми плетётся в бордель, чтобы перед миссией напиться на месяц вперёд. И Гоуст не думает о проститутках, — весёлые статуэтки да извращенки в латексе — поэтому отсиживается в углу, вспоминая места, в которых умирали люди. Он держит бумажку с номером, выданную на входе, не совсем признавая кураж данного шоу, тем не менее кивает, когда видит на сцене «Риа» по имени Соломия.       Саймон говорит «подставь к виску».       Гоусту знакома её вишнёвая враждебность; и кисло, и сладко, немного отравлено. Сначала ведёт себя по сценарию, иногда переигрывает, когда гладит ближе к паху. Мужчина тогда отстраняется, как будто бордель плюс проститутка не равняется сексу. И эта «Риа» сразу же меняется в лице, противится Плотнику и топит в своих сюрреалистических кошмарах: ни одного фильма ужасов нет страшнее реальности.       Саймон говорит «стреляй».       Поэтому Гоуст позволяет Соломии покалечить его.       Он всё же пришёл в бордель, всё же назвал по её настоящему имени, всё же купил. Поэтому стоит ровно, смотрит прямо в одурманенные глаза и ждёт следующего удара для дополнительного самоистязания. Всё потому что после скоропалительных обвинений закалённый военный не знает, как разговаривать, не умеет. Малознакомая проститутка вываливает ушат помоев, говорит о своей жизни всё и ничего, от женского тела пахнет розовым джином и терпким дезодорантом.       Ему никогда не нравилось вмешательство извне, когда тот же славный Джонни пытался высвободиться от однотипных обсуждений военных операций и спросить простое «ты как вообще?». Когда в целом все открыто нервничали, теряли дух, были людьми в конце концов — Райли себе этого позволить не мог. Завтракать, убивать, ложиться спать; тренироваться, убивать, просыпаться утром.       Убить, почитать книгу. Выпить виски, убить.       

Вспышка. Крик. Кровь.

      Перед ней он оказывается таким голым, что Соломии удаётся вонзить нож по рукоять, и все его части становятся ахиллесовыми. Так подавить, так опустить невообразимо, хотя бы потому что натренированный служивый может изуродовать, выбить всю дурь из неё. Гоуст понимает, что Соломия пьяна, в оборонительной позиции и не страшится умереть от его руки; это не восхищает, не пугает, просто заставляет задуматься о червонных валетах.       Наверно, и ей не нравится вмешательство извне. Когда он зачем-то сокращает дистанцию между ними, касается, дёргает за запястье, чтобы забрать бутылку. Как будто является кем-то важным, как будто имеет все права регулировать поведение Соломии. И та кидается, словно крысёныш, чтобы нанести удар первой и далее получить в ответ.       Отыгрывается дико, безумно, и Гоуст это терпит. Ей не сломать его стойкие убеждения, тем не менее мужчина даёт лютым страданиям отстегать государственную роботехническую тушу.       Пусть тоже приведёт его в чувство.       Выбирает самое неподходящее место для отвлечения от хронического стресса; отходняки просто отвратительные. Вот какая-то шмарина, как называют некоторые братья по оружию здешних женщин, язвит. Кукла разукрашенная — наклейте бирочку — вторит об извращениях. Тупая блондинка с губами какао ненавидит литературу и упрекает в незнании того, что происходит в Кенсингтоне. Избитая женщина замахивается, едва отрезвевшая с трудом парит в воздухе на полотнах, — смертница.       И это всё она: Риа, которая Соломия, и Соломия, которая Риа.       Гоуст поворачивается, когда слышит стук шпилек. Она вдруг останавливается, и возникает то самое ощущение, когда клиенты после окончания собираются уходить. Ей не жаль, пусть проваливает, только осознание того, что у неё остаётся день до побега, а если сейчас лейтенант уйдёт, то придётся работать даже за проплаченные им часы, лупит по мозгам слишком неожиданно. Так что стоит притвориться, ненавязчиво убедить остаться ещё ненадолго, сквозь зубы извиниться. Женщина подходит к мини-бару, открывает и достаёт из морозилки пакетик с кубиками льда. Не спеша приближается к Гоусту, поначалу держит предмет за спиной, сомневаясь в своём поступке. Подносит лёд к до сих пор красной щеке и прижимает, тихо произнося: — Окосела быстро.       Не извинение, нет стыдливого румянца и рука не дрожит, женщина даже как-то надавливает на поднесённое к его горячей коже.       Холод жжётся, они смотрят друг другу в глаза без ярко выраженных эмоций, правда всё равно становится неприютно. Райли продолжает стоять, что вынуждает Соломию дальше находиться напротив. — Приложишь или как?       Собирается убрать ладонь, чтобы невзначай не соприкоснуться с Гоустом опять. И гриппер почти соскальзывает вниз, когда мужчине всё же удаётся поймать его пальцами. — Не нужно, — отдаёт кубики льда. — Всё нормально.       Не получается быть приятной, какая бы натянутая улыбка ни трескалась на щеках. Соломия отходит, сомневается, и это невысказанное сомнение вырывается скрытым зубоскальством. — Теперь уйдёшь, да? Пожалуешься на меня?       Его немигающий взгляд держится на ней долго, возникает острое желание оставить этот вшивый бордель, отмыться от правдивых слов своей «рядовой» и снова вознестись до запрограммированного честного защитника. — Домой нужно, прежде чем ехать на базу. — Так у тебя всё-таки есть дом? — спрашивает не из-за интереса, а из-за стремления затормозить его: сейчас крайне необходимо убавить фанаберию. — Один живёшь?       Гоуст же знает, что ей абсолютно плевать на его биографию, календарная девушка так яро полосовала воздух ногтями и царапала скулу, что вопросы о жизни ненавидимого ею объекта сейчас — скабрёзный анекдот. — Сначала бьёшь, потом разговоры? — Я же сказала, что быстро напилась, не сойдёт как оправдание? Обычно работает.       Попрание ощущается ярко, и странно, что Гоуст до сих пор здесь. Удовлетворение от боли, мазохизм, мать на кровати в позе эмбриона — совокупность детских отголосков психоза. Кровь женщины, кормящей своим молоком, её плиссированная юбка за четыре фунта стерлингов, синие разбитые тени и сломанная ножка гардероба с кривой дверью.       Мама кричит слишком громко. Мама не даёт заснуть.       Соломия ёжится, когда замечает, что мужчина будто втачивает в неё толстые нитки своих отдалённых воспоминаний; глядит без ожидаемого раздражения, без ожидаемой похоти, видит в женщине что-то, что явно ей не нравится. — Чего? — отворачивается, пожимая плечами. — Ну… ещё же есть часы… и… — хоть бы он не подумал, что Соломия желает его нахождения здесь. — Не пожалуешься же? — Не пожалуюсь.       Некомфортно от глаз-махагони, приходится делать шаг назад, чтобы показать очевидное отторжение. Она противится самой себе, выученная покорность соревнуется с врождённой строптивостью. — Но у тебя есть место, где ты обычно проводишь свободное время, я прав? — намекает, чтобы оставила.       Соломия кивает, понимая этот намёк; разворачивается и уходит в общую комнату.       И если ты всё ещё мне не веришь, мне кажется, пора бы уже начать.       Пара часов в более безопасном месте среди родных лиц немного расслабляет; она лежит на кровати с Кассией, как вдруг та достаёт из тумбы два недешёвых теста на беременность. — Один сделаешь сейчас, другой через пару дней утром, — наставляет подруга. — Анна сказала, что нужно пить меньше жидкости, чтобы результат был более точным. Моча должна быть сконцентрированной, ну, ты помнишь. — Да, — мягко целует в висок. — Спасибо.       Соломия поднимается с постели, чтобы пройти в уборную для «работниц», и когда заходит внутрь, то видит сидящую на кафеле сгорбившуюся Нери. — Блять, Соломия, уйди. — С чего это? Мне тест сделать надо.       Нери дрожит, кожа с землистым оттенком влажная. Она заправляет спутанные чёрные волосы за оттопыренные уши; Соломия же снимает шорты с трусами и садится на унитаз, подставляя тест под струю мочи. Наблюдает за соседкой по комнате, повторное переживание, вызванное данной картиной, порождает повышенную тревожность. Глаза Нери мечутся по ванной комнате с беспокойной энергией, которая не соответствует её типичному пассивному поведению, паутины шрамов на запястьях напоминают Соломии о попытках женщины покончить с собой, но сутенёры не давали сделать это до конца. Затянута в рваный шёлковый халат, который свободно болтается на её истощённой фигуре, обнажая костистые плечи и выдающиеся ключицы; губы выкрашены в аляповатый красный цвет, потресканные и кровоточащие в уголках. — Ты в порядке? — Блять, меня уже кокаин не берёт… — её кости ломит, Нери атакуют спазмы.       Соломия даже не успевает вытащить тест из-под себя и надеть трусы, когда наконец рассматривает предметы, лежащие слева от женщины. Она вскакивает с унитаза, бросает мокрый тест на пол, попутно натягивая бельё. — Ты совсем уже ебанулась? — пытается выбить из пальцев Нери шприц с приготовленным героином. — Откуда у тебя это? — Отъебись, у меня групповуха сегодня, — толкает ногами в бёдра. — Мне надо что-то сильнее.       Дёрганная, с тонким слоем пота на теле и с нескоординированными движениями, зрачки расширенные. — Уже по носу двинула обильно, да? И герыча захотела? — Соломия со всей силы ломает иглу у основания, далее выхватывает и выбрасывает в унитаз. — Что, боишься, что сдохну от передоза, как братик твой? — речь беспорядочная, неистовая. — Заткнись.       В голове химия, белая линия — чёрная линия, слишком много слюней накапливается во рту Нери, на что женщина обращает внимание. — Сколько ты приняла? — Восемнадцать миллиграммов, надо было больше, — её глаза постепенно закрываются: не удалось перекрыть ломку, из-за чего Нери так хотелось принять больше кокаина и подсесть на иглу. — Ты уже паршиво выглядишь, у тебя ёбанная передозировка, идиотка!       Соломия включает холодную воду — ужасно опытная в подобном — и затаскивает Нери в ванну, одновременно ложась тоже, чтобы было удобнее наркозависимую перевернуть набок. — Давай, не спим и блюём, — суёт пальцы в её глотку. — Не спим, блять, и блюём.       Направляет душ на тела, чтобы смыть рвотные массы, далее прочищает ей рот и нос пальцем, временами хлопая по щекам, чтобы та была в сознании.       У братика глаза светло-синие. Братик не просыпается.       Она знает, что Нери умрёт; как и Дарина, как и Шейла — святые мученицы Пистис, Элпис и Агапэ — вопрос лишь в том, кто погибнет первой. Сутенёры просчитались, когда решили, что стоит вгонять в зависимость: предметы имеют свойство ломаться. — Тот… обдолбанный сказал, что… от героина попрёт… лучше, — Нери почти приходит в себя, с трудом проговаривая. — Клиент? — Сказал, что… когда его принимаешь, то чувствуешь тёплые руки… как будто-то обнимают.       Соломии невероятно совестно, что придётся оставить всех в окружении убогих атрибутов борделя; тех женщин, которые являются не более чем оболочкой себя прежних и трагическими фигурами в бродячем цирке уродов. — Я тебя обнимаю, — приподнимает лежащую между своих ног Нери в тесной ванне. — Я тебя обнимаю…       Женщина крепко прижимает обмякшее тело наркоманки к себе, кладя подбородок на её затылок. В холодной воде, среди плиточных расколов — плевать, что мечты не сбываются.       В уборную заходит Шанни, подзывает остальных, чтобы помочь Нери подняться. Такая обыденность спасать от смерти, которая согрела бы больше, обыденность убирать рвоту, обыденность обрабатывать вагины от разрывов и вытирать с бёдер кровь. — Чей тест? — спрашивает Шанни, поднимая его с пола. — Поздравляю с одной полоской. — Спасибо, блять… — Соломия облегчённо выдыхает. — Ещё нужно будет сделать.       Но её не совсем это радует: несмотря на то, что такие тесты дорогие, — их тяжело достать — всё равно есть шанс быть беременной и с месячными, и с отрицательным тестом, и без тошноты.       Расходятся по комнатам, прячутся от предстоящей работы. Место захламлено сияющей одеждой, пустыми бутылками и упаковками от разного вида таблеток. Кровати, неубранные и испачканные, — центральная точка пространства, на которой лежат усталые испорченные тела после долгих ночей, проведённых в обслуживании мужчин. Сидя у импровизированного трюмо, Виолетта безучастно смотрит на своё отражение в треснувшем зеркале, рассеянно ковыряется в сколах лака на ногтях, погружаясь в собственные мысли. В углу комнаты находится Аеша, горбящаяся над маленьким столиком и тщательно подсчитывающая скудный заработок, полученный ею за ту ночь: этого никогда не достаточно, даже близко не достаточно.       Разные характеры, разные жизненные ситуации, разные реакции, но одинаковая, такая единая цель: сбежать отсюда. — Ты готова к завтра? — вполголоса спрашивает Кассия во время скудного перекуса лапшой. — Во-первых… — Дождаться того твоего еблана, ты придёшь за мной в номер военного, я же совру ему, что хочу отлучиться… или… что-то в этом духе. — Да, хорошо, что твой клиент заплатил, иначе пришлось бы идти по сложному пути, — Кассия запивает поглощаемое безвкусным чаем. — По времени помнишь? Я поеду с ним на выездной секс, ты отвлекаешь нового охранника, который поедет с нами: он как раз очень тупой, легко соблазнить. — Завожу в служебку, он убедит других сутенёров выйти… затем предложу секс… в общем, соориентируюсь. Надо закрыть его в той каморке как-то и через чёрный выход служебки выйти… — Главное, чтобы на улице никого не было… — Там толпа же будет со всех сторон, так как выходные.       Еда застревает в горле, Соломия с трудом проглатывает склизкую пищу. В голове так пусто и трудно поверить, что примерно через двадцать часов их здесь не будет. Ощущение очень переменчивое: вроде бы и свобода обеспечена, вроде бы и руки связаны.       И всё же ты любишь думать, что всегда была такой, но ты очень ошибаешься.       Соломия действительно влияет на Гоуста. Она как побочный эффект, эмоциональный триггер, признак аллергии. Его мотает от Хомса до Рио-де-Жанейро, от детской комнаты до наркопритона, от камер с черепами до дула в глотке. И ему нигде нет места, ни в том маленьком купленном доме, ни в озорном борделе; скорее бы снова обернуться машиной и следовать пунктам как положено.       Нахождение здесь затягивается, мужчина сидит в кресле, планируя через пару часов наконец выехать из номера. Лучше бы так и остался в своём чёрном квадрате с засохшими кустами у покосившегося забора и дох в тишине, а не проплачивал эксплуатацию под музыку Уайнхаус.       Соломия всё же приходит на ночь, задевает его почти прелый болевой порог. — Что будем делать?       Столь несвоевременный вопрос — гвоздомётом в череп. — В смысле? — не поднимая головы, подаёт охрипший голос Гоуст.       Продержать его всеми способами, предложить даже максимум, чтобы ничто не помешало плану: появление военного, который отказывается от секса, играет на руку. Не придётся в промежуток отведённого времени на побег скакать на чьём-то члене или крутиться на шесте, когда все смотрят.       Неохотно, уходя под тень маниловщины, Соломия поддельно улыбается: — Как будем проводить время… вместе?       Всё же притворяюсь, что ты вовсе не сумасшедшая.