Одноразовая альтернатива

…я чувствую, что скоро утону в тебя. deftones — mascara

      С тобой этого не было, потому что у тебя есть личные границы, ты не искушала зверей и хотела играть только положительных героинь. С тобой этого не было, но ты есть в треугольнике Карпмана, и когда сменишь роль, ты окажешься в системе как и все твои женщины, снимешь красную повязку с глаз и больше никогда не вернёшься в сахарницу.       Веки слипаются от чёрной туши, на ресницах комочки, мешающие смотреть без помех; косметика больно попадает внутрь, когда льются слёзы, когда рука дрожит при нанесении и на улице ослепляет солнечный свет. Хочется вонзить острые длинные ногти в зрачки, чтобы перестать плакать, выдрать волосы и разорвать платье. В бантах да рюшах, принимаешь плюшевых медведей, как будто тебе пять, — сбежать из корсета непросто.       Они прокручивают вагины через мясорубку, чтобы испечь пирог и поставить на витрину для голодающих, маскируют под вишнёвый. Обязательно с присыпкой сахара и кокаина, чтобы создать иллюзию защищённости в геометрических незаконных фигурах.       Мнение, что легализация поможет, сдержит масштабы секс-индустрии, обеспечит безопасность и предоставит определённые права, ошибочно. Все будут довольны, здоровы, начнут распоряжаться своей жизнью и выбирать то, что им нужно.       Порно и вэбкам отделены от проституции, также как и проституция от рабства, — считать так легче. Всегда нужно оставлять отметки «но», «ведь» и «может быть», смотреть на этих лживых тварей с сиськами и плеваться вонючими слюнями, обкончать с ног до головы или покоситься с мыслью «я не такая, как эти шлюхи».       Но посмотри, кто стоит за их спиной. Произнеси это слово вслух. И поверь, ты будешь такой же бимбо.       Оправдания для всех, обвинения для некоторых. Реклама работает слишком хорошо, спящее состояние оберегает, не хочется смотреть под правильным углом. Перед мониторами напудренные красотки, которых не трогают, которым не делают больно, — она улыбается и страдает от гиперлордоза. Покупает стринги и водку, соединяет в себе всё желанное. Такая же бедность, такое же унижение — девочка плесени с электродом в пищеводе.       Но есть что-то в её длинных тёмных ресницах, сегодня мной овладела её тень.       Соломия знает, что с ней не всё в порядке. Чешет свою кожу до кровавых точек, гипербдительна и в дискомфорте, когда находится в очередную шумную ночь перед Гоустом. Стены с выцветшими обоями в цветочном рисунке, которые истаивают под тяжестью чёртовых гнилых сделок, совершающихся в их пределах, вызывают ужасную тошноту. Она сидит на кровати, скрещивая ноги, пялится бесстыдно. — Ни разу не бывал в героиновом гетто, лейтенант? — Соломия впервые за несколько лет вливает в полуживой организм розовый Barrister. — Не видел, как на асфальте раздвигают ноги беременным наркоманкам в отключке и трахают, несмотря на огромное пузо?       Гоусту нечего сказать; не совсем понимает, о чём она говорит. — Кенсингтон, — поясняет и отпивает немного прямо из горлышка. — Когда мешают «молли» и «бензос», когда подсаживают на «кристаллы» после похищения, или когда сама вонзаешь в вену иглу, вспоминая, как любимый папа посчитал тебя слишком сексуальной. — Я слышал о таких местах, — мужчина смотрит со стороны военного, — Семья Бруно-Скарфо, их участников сложно выловить, несмотря на то, что у них несколько точек в одной и той же местности. — К&А, та же история, — выпивает ещё. — Всё жрут и жрут Филадельфию, но как-то вопросы наркобизнеса никак не решаются, да? — Хочешь что-то сказать? — замечает возможный упрёк. — Вы перекрываете наркотрафики, верно? Расстреливаете торговцев? — с губ стекает алкоголь по подбородку. — А зачем? — не дожидаясь ответа, вдруг продолжает. — Ты купил женщину на долгое время, лейтенант. Знаешь, к чему я? — Не совсем, — Гоуст не ожидает от себя растущего напряжения в мышцах. — Ты создал спрос на меня, — женщина прищуривает усталые глаза, даже улыбается совсем неестественно мило. — Твои дружки создали спрос на бордель. А чтобы было много девушек, нужно больше наркотиков. Для накачки, понимаешь? Никто же не хочет слышать «нет», — Соломия дышит с каждым словом тяжелее, джин начинает действовать. — Спрос на наркотики — рождение новых картелей. Вы же, бравые, убиваете их, правда круг какой-то неразрывный.       Дети станции Зоо, несколько крашенных Кристин. Им шестнадцать и двадцать шесть, пополнят клуб тех, кто не дожили до восьмёрки-бесконечности. Синяки под глазами, все тела в трещинах, отравлены стрихнином с тетаническими судорогами.       После долгого молчания он подаёт голос, немного хрипит даже после откашливания. — Я понимаю, что это всё взаимосвязано. — Разве? Ты же не будешь жить здесь годами, а также отдавать ещё больше денег, — Соломия смелеет, вновь готовая продемонстрировать нарочитое презрение. — Если ты приобрёл проститутку на несколько недель, некоторые клиенты начнут думать, что я чертовски хороша в ебле. — Я… — на скулах вздуваются желваки. — Не подумал. — А я ужасна в постели, просто бревно. Сосу плохо, рвотный рефлекс срабатывает, мы только учимся делать так, чтобы клиент поскорее кончил и отъебался, — делает паузу, далее опускает голову и произносит: — Знаешь, что про таких, как я, говорят? — в ней разогревается застывшая боль. — Что мы спасаем достойных женщин от изнасилования.       Она наконец-то залезает под его кожу с кастетами на кулаках. Эта фраза действительно звучит неправильно, страшно и мерзко. — Как-то странно, не находишь? Вроде бы спасаем других женщин, вроде делаем благое дело, правда медали не получаем, как вы, — пьёт больше, заходит за границу дозволенного. — Вы убиваете и становитесь героями, мы ублажаем и становимся ненавидимыми. — Мы убиваем террористов, — Гоуст не ожидает резкого направления в другую тему. — А они вас тоже считают террористами, разве нет?       Часть жизни, выделенная на миссии в данную минуту втоптана в помои, — неприятно. — Мы похожи, — говорит с видимым сарказмом. — Вы тоже знаете, на что идёте: легко можете лишиться конечностей, лишиться жизни. Цель спасать или огромные бабки — не важно. Проблемы с башкой после пережитых травм, кошмары, ненависть.       Он бы сказал, что сравнивать военного и проститутку в принципе необъективно, несмотря на то, что в словах Соломии проскакивает немного логики, из-за чего Гоуст даёт ей высказаться. — Все знают, что солдаты насилуют гражданок, неважно «своих» или «чужих», правда как будто уши закрыты и глаза, — доходит до середины бутылки, поглощает. — Мне абсолютно насрать на то, насиловал кого-то или нет, покупал тело за деньги или нет, ты в любом случае предпочитал не замечать этого, я права? Как ни крути, ты сейчас в борделе, так что не смотри на меня такими глазами, словно я могу тебя обидеть.       Гоуст начинает злиться. Соломия колупается в достоинстве, которое мужчина подпитывал благородными поступками и должным почётом в месте, где его принимали. Но факт остаётся фактом — военные насилуют, он же находится в публичном доме. — Ты не понимаешь, о чём говоришь. — Может быть, но Келина росла в Кенсингтоне, Полли в Кабуле, а у Глории едет крыша, — называет их по ненастоящим именам. — А вы хуже животных, как ёбанные твари с передутыми яйцами и бешенством.       Она однозначно не девочка с картинки; блестящий розовый топ блондинки-милашки ей не подходит, такая сухая кожа и сальные корни волос. И Гоуст не удивится, если бутылка с джином полетит прямо ему в голову. — Ты делаешь это намеренно, — откидывается на спинку дивана и скрещивает руки на груди. — Допустим. «Провоцирую», — она вся из больных точек. — Ударишь?       Малое раздражение вмиг сменяется лёгкой усмешкой. — Конечно, тебе смешно, — алкоголь болтается на дне, как и дряблое сердце Соломии. — Что я могу тебе сделать? Только словесно унизить. — Можешь продолжать, — пускай женщина говорит, пускай будет казаться последней тварью, пускай он её не поймёт. — Просто помни, что моя ненависть заключается в словах, а ваша — в действиях.       Соломия сидит напротив Саймона, её глаза затуманиваются от опьянения, и она нещадно сыпет оскорблениями в его адрес. Топчет эго каждым резким словом, срывающемся с липких губ, горечь и гнев просачиваются сквозь плоть. Саймон слушает весьма ожидаемую тираду, сжимая челюсти от непринятия некоторых выражений и пытаясь сохранить самообладание. Он чувствует, как жалят слова женщины, каждое из которых пронзает глубже предыдущего. Однако нужно вглядываться тщательно, чтобы переплыть широкие реки и рассмотреть маленькие островки-бугры. Видна остроконечная боль и тупое отчаяние, которые скрываются за дурной бравадой.       Взоры калек заперты в молчаливой битве разбитой воли. Резкий привкус джина, сквозят горький яд и глумление. Годы дисциплины и тренировок требуют, чтобы он нанёс ответный удар, поставил женщину на место. Но когда Гоуст смотрит в налитые кровью глаза, в них мелькает что-то более глубокое, чем просто алкогольная ярость. Он распознаёт дикую боль, запечатлённую в чертах лица, сильную усталость в ссутуленных плечах. Мужчина анализирует женщину, закалённую жестокостью жизни, вынужденную выживать в системе, где выборы без выборов. И в этот момент приходит полное осознание, почему Соломия так агрессивна. Она не просто изрыгает распыление на незнакомца в форме, женщина противостоит самому воплощению того истеблишмента, который отбросил её в сторону, который счёл недостойной сострадания или сочувствия. Подчёркнутая холодность олицетворяет все те несправедливости и неравенства, которые ей приходится переживать, — брошенный камень, мусор, игрушка, но никогда человек. По мере того как Соломия продолжает свою суровую отповедь, гнев Саймона рассеивается, сменяясь мрачным принятием суровых реалий, сформировавших представление о нём.       Гоусту понятно, что Соломия приписывает его к остальным, её запутанные мысли отскакивают друг от друга, спирт всасывается через желудок. Женщина пьянеет очень быстро, но не выглядит расслабленной — наоборот, на иглах.       Мужчина поднимается с места и, не торопясь, приближается, чтобы чуть присесть на корточки и протянуть руку. Слабо цепляется за запястье, приговаривая: — Не стоит так бездумно пить, никогда ни к чему хорошему не приводит. — Сам бухаешь, не трогай меня.       Мужчина пытается забрать бутылку, как делал это во время военных операций: Джонни тоже любил выпить. Гоуст порицает алкоголизм на базах и в общих комнатах, пока в отпусках сам не закрывается в однотонных комнатах.       Но только она не его сослуживица, касаться сейчас, как касаться сурьмы. — Не трогаю, — отвечает, как и в тот раз, делая жест, словно сдаётся, словно без оружия.       Между ними виснет тишина, нарушаемая лишь слабым шумом транспорта на улице, далёким воем сирены и музыкой с первого этажа борделя. Соломия открывает вторую бутылку джина, делает длинные, медленные глотки, и жидкость обжигает горло — грубая мазь для ран, которые никогда не затянутся, покроются гноем.       Дрейфуют в каком-то извращённом стечении обстоятельств, она боится Кукольника и ждёт Поезд, чтобы на нём разбиться.       Видит Кукольника в нём. Проезжает первую станцию. — Знаешь, ты бы… — Гоуст отворачивается, — могла снова позвонить кому-то и попросить… помочь как-то? — Некому. Незачем.       Ему кажется, Соломия хочет отравиться, раз поглощает чересчур. — Я понимаю, что… — Не понимаешь. Ты нихуя не понимаешь, военный. Ты живёшь, блять, совсем другой жизнью, — обливается выпивкой. — Что? Проявляешь сожаление? Поддержку? Делаешь вид, будто мной не брезгуешь? Или хочешь прямо сейчас отлиз ануса?       Не отвечая, мужчина хватается за бутылку и стремится отнять.

Малыш кричит маме, мама не слышит. Мама слишком устала, мама истекает кровью.

      Женщина вскакивает, бутылка с рук соскальзывает и разбивается. И Гоуст перебарщивает с прикосновениями, сильно сжимая запястье Соломии. Он отчего-то предугадывает дальнейшее её действие и закрывает веки, когда ладонь очень сильно бьёт по его щеке. — Ты слишком много себе позволяешь.       Его лицо горит, Гоуст поджимает губы и выдыхает. — Ещё раз.       В чёрных глазах лейтенанта все памятники погибших, слякоть и окоченение. Бей, Алиса, у Кукольника в лице пуговицы, — отрывай и глотай.       Только Райли половинчатый ребёнок с кишками наружу, перекормленный пуговицами своего Кукольника.       Второй удар оказывается ещё сильнее. Ему необходима боль, бей сильнее, кукла с биркой на шее, — он фарфором раскрошится следом. — Ещё раз, — голос жёсткий, отдаёт команду, как новичку в отряде.       Соломия вымещает всю скопившуюся злость, на щеке Гоуста появляются бордовые полосы. И после множества пощёчин, когда голова начинает кружиться, женщина останавливается и неровно дышит. Мужчина до сих пор сдерживает другую её руку, вполголоса говоря: — Успокоилась?       Гоуст приветствует то, как алеет кожа, как интенсивно их взаимодействие. Сердцевина агонии да подлинный катарсис — помешательство кажется максимально здоровым; циклы насилия и деградации осаживаются на их телах.       Соломия делает шаг назад, спотыкается и падает из-за высоких каблуков на осколки бутылки. Режет ягодицы, края вонзаются в мясо. Может, было бы проще разобраться с испытанными переживаниями, если бы клиент жестоко оттрахал её и избил до полусмерти. Она до сих пор не знает, беременна ли, поэтому такое развитие событий в виде возможного выкидыша принесло бы больше пользы. Соломия не обращает внимания на порезы и ложится на кровать, прячась в одеяле, без единого слова.       Он молчит тоже. Лучше бы никогда не решился зайти в бордель, чтобы не сдыхать в обветшалом доме на окраине. Социализация — дерьмо, десоциализация — двойное дерьмо.       Я ненавижу твои татуировки, у тебя слабые запястья.       С его стороны было действительно наивно и эгоистично полагать, что ей на некоторое время не придётся подвергаться насилию. Карлос в следующую ночь устраивает шоу, силком выпихивает Соломию из комнаты Гоуста и принуждает выступать с помощью воздушных полотен. Многие насильники в борделе и в самом деле заинтересованы женщиной не из первых категорий, которую решили приобрести на несколько недель. Ту самую белобрысую змеюку с фальшивым зелёным вместе с парочкой других надувных.       Она двигается с ленивой грацией, рождённой годами практики однотипного танца на подвесных; фигура напоминает холст, испещрённый шрамами от тысячи нежеланных выступлений. Комната, залитая болезненным красным светом, гудит от негромкого рокота голосов и звона бокалов. Мужчины сидят в кожаных креслах, их взгляды устремлены на неё с голодом, в штанах тесно. Воздушные полотна нависают над ней, их шёлковые канаты опущены, как усики чудовищного существа-извращенца. Соломия знает, чего от неё ждут, — танец соблазнения, который она исполняет уже столько раз. Но сегодня тяжесть травмы давит на неё с особым усилием, как свинцовый саван.       Её движения плавные, почти гипнотические: она крутится и переворачивается в воздухе, конечности выгибаются в гротескной пародии на желание. Клиенты наблюдают за ней со смесью экстаза и отвращения, — непримечательная слабая шлюха — их глаза влажные от вожделения, которое она почти ощущает на себе, как прицел.       Когда Соломия-Риа парит, шелковистые верёвки врезаются в плоть, в ней поднимается тот же прилив ража и кручины. Мужчины аплодируют, когда женщина неспеша приземляется на землю, их лица искажаются от сального восхищения. Потухший взор прикован к выходу, который манит, который ведёт на свежий воздух и к тёплым булочным. И когда Соломия покидает сцену, её спина и голова болят от усталости и стыда, она хочет поверить в высшие силы, чтобы загадать желание никогда больше не плясать дурой с колокольчиками на шапке.       Саймон намеревается покинуть это место навсегда после того, как замечает, что просмотр чужих перформансов, кроме одного уже законченного, абсолютно неинтересен.       Ведь твои волосы всё ещё в крови, а у меня шрам года.