Одноразовая альтернатива

…ты стреляешь звёздами из орудий своих глаз. deftones — beauty school

      Это начинает происходить. Законная эксплуатация в странах, где проституция декриминализована. Первая Австралия, далее затронет Великобританию и доберётся до США. Шанни подслушивает разговор сутенёров и сразу же рассказывает ужасающие новости сначала соседкам по комнате, те же передают остальным о том, что теперь их бордель могут сделать легальным, они станут полноценными «работницами», на которых можно будет подать в суд за плохое качество предоставления сексуальных услуг. Все те, которые надрывали горла, скандируя о «согласии», теперь говорят об «обязанности». Оправданием этого является то, что если секс-работа — это «работа», это означает, что секс, который клиенту не понравится, — плохой сервис. Но согласие нельзя купить, ведь женщина не стала бы спать с мужчиной, если бы он ей не заплатил. Тот факт, что «секс-работница» может отозвать согласие в середине акта, показывает, что это согласие имеет форму не «да», а «я должна». Если согласие не может быть «принуждённым», не может быть «насильственным» и не может быть в виде «наверное», почему тогда согласие вообще можно купить?       Соломия хочет, чтобы неделя закончилась быстрее, и они с Кассией покинули рассадник бактерий, на несколько мгновений отбросили от себя ядовитые кислые дольки обманчиво сладких фруктов. Временно женщина старательно блокирует приступы агрессии и пытается дожить эти дни без происшествий, принуждает себя сосать члены и не смыкать ноги во время резких толчков.       Терпи, красавица, ты в школе красоты, получай хорошие оценки.       Свежая, не потеющая, с чистыми волосами. Она должна ровно ходить по подиуму и с рождения знать, как быть красивой. Соломия не из тех, кто хотела получать деньги за любовь к ней; у женщины совсем другая история, но она знает, что Кэти всегда мечтала стать «Мисс Мира». Приученная смотреть чужими глазами, она верила, что сможет заслужить любовь, что её тело будет вкусным, таким сочным, чтобы стекать по губам и шее, чтобы хотелось всю съесть. Подростковый возраст, уязвимость, психологические травмы или насилие в детстве, инцест и изнасилования, общественное одобрение, легализация, политическое и экономическое положение и простое желание быть любимой.

Услышь Деву Марию, прислушайся к Лилит.

      Но Соломия в курсе, что несмотря на всё перечисленное, люди всё равно будут носить белое пальто и забывать его стирать. Только ей уже давно плевать, необходимо бороться за себя и других повреждённых, чтобы вырвать из себя каждый кусочек, который оставляют в них проституторы. — Ты чё, блять, залетела?       Карлос обходит Соломию со всех сторон, осматривая её почти обнажённое тело. — Или пережрала хот-догов? — его грубая рука сжимает выпуклый низ живота женщины. — Месячные когда были? — Их не было в этом месяце.       Она начинает трястись, обдумывает, что будет делать, если вдруг беременна, — придётся нарваться на клиентов или охранников, чтобы те выбили из неё набор мерзких клеток. — И как же ты так, моя любимая, проебала момент кончи внутрь? — Они часто связывают и снимают презервативы. — Ты — ёбанная профессионалка, твоя вагина должна чувствовать на автомате, что что-то идёт не так, — внезапно он замолкает, подносит пальцы к своему подбородку, размышляя. — Хотя… если обрюхачена, то пойдёшь в категорию «F».       Тело Соломии покрывается горячим потом. Быть с пузом как фетиш для желающих трахать два в одном. Обычно владелец позволяет беременным женщинам ходить до шестого месяца, а затем его приятели вытравляют плод всеми возможными способами с ужасными последствиями. Или они рожают, как правило, мёртвых, но если оказываются живы, то топятся в канализации или остаются в коробке под чужими дверями. — Надо сделать сначала тест, — ей хочется держаться стойко, — не получается, поэтому чуть пошатывается. — Ну так сделай, pindonga, — закуривает толстую сигару. — А, и ещё, — подходит впритык, хватает за рёбра, как будто пытается вырвать их. — Змеюкой была, значит? Ну что, показала свою силу и независимость, да?       Разворачивает к себе спиной, нагибает, чтобы та упёрлась ладонями в стол, и стягивает плавки, от которых отлетают стразы. — Я тебе покажу, что такое быть независимой.       Показываешь то, что скрыто внутри, ибо ты могла умереть, если бы не разделила это с кем-то.       После унизительного акта на трясущихся ногах Соломия хочет вернуться в свою комнату, чтобы лечь к Кассии и заснуть под её трепетное поглаживание по спине. Однако вынуждена идти к постояннику, неторопливо открывает дверь, бесшумно заходит внутрь. Женщина тяжело дышит, словно вот-вот задохнётся, и не смотрит на Гоуста, сидящего на диване. Делает шаги в его сторону с опущенной головой, становится напротив, как будто ожидает наконец хоть каких-нибудь указаний.       Он после душа, с влажными волосами и в футболке; глазами фиксирует её синяки от колен до бёдер, и бессознательно поддаётся вперёд, чтобы поставить руки на свои колени и слегка протянуть пальцы к женским ногам.       Но не касается. Честный вор в ювелирной лавке.       Не смей трогать, не смей называть по имени, не смей взглядом выражать сочувствие-фальшь. Нет, милый, о какой близости речь: безвольная дрянь и кровожадный отброс; не дотрагивайся ладонями прекращения жизни, ты недостоин того, чтобы лелеять даже мёртвое. — Тебя это удивляет?       Соломии знакомы и такие клиенты. Те, кто выдавливают голос, приговаривая «вас что, тут бьют?», гладят по позвоночнику, как собственных дочерей, после чего нескромно добавляют «но ты же отработаешь этот час, верно?». Некоторые девушки говорят о том, что у них порваны половые губы и в сейфе лежат паспорта, правда совсем скоро понимают, что это не разбудит их отсутствующую эмпатию.       И Гоуст молчит, ей без особого желания приходится материализовать его скрытые мысли. Чего же он, блять, от неё хочет? — Я буду спрашивать напрямую, лейтенант, — Соломия, словно ледяная скульптура в лютый мороз, стоит прямо, смотря угрожающе. — Ты в меня влюбился?       На самом деле женщина уверена, что дело не в какой-то сопливой симпатии, и отважный принц не спасёт принцессу в беде из лап клыкастых драконов. — Месяц скоро закончится, так же как и эта чёртова «акция», — ровным тоном продолжает она. — Никакого секса не было, хотя логично, что ты пришёл в бордель, где должен расчехляться и пихать член во все доступные дырки.       Соломия прямолинейна и бестактна, но и публичный дом это не место, где усваиваются хорошие манеры. — Однако сегодня ночью я могу отработать то, за что ты платил, — неожиданно предлагает, её нижние губы подрагивают. — Видишь ли, я походу залетела, поэтому можешь выдолбить меня жёстко, чтобы вызвать выкидыш. Я тебе даже «спасибо» скажу.       Абсолютное безмолвие накидывает тугую петлю на шею; его лицо отрешённо, однако в чёрных глазах всё же гнездится немалое потрясение. — Ты беременна? — Ага, скорее всего, — произносит притворно-равнодушно. — Какой-то долбоёб снял презерватив и кончил, пока заламывал руки. Хозяин узнал и буквально двадцать минут назад изнасиловал меня на столе, наказал ещё за то плохое выступление, — глубоко втягивает воздух, боясь сорваться. — Удивляет больше, чем синяки на теле, правда?       Когда-то Соломия зареклась не делиться подобным с клиентами, потому что им определённо насрать на болячки проституток, каждодневное насилие и хламидиоз. Скажешь им замедлится, потому что больно, скажешь, что за ночь он уже десятый, скажешь, что тебя могут убить, — никто не бросится искать мёртвую шлюху. Тем не менее сейчас черти тянут за язык то ли из-за окончательного сокрушения, то ли из-за желанного мстительного налёта. — Значит, нужно уволиться.       Это самое ожидаемое; то, из-за чего отказывают конечности, — Соломия начинает истерически смеяться и содрогаться подобно животному в конвульсиях перед гибелью. — Да-да, я уволюсь.       И она хохочет безумно до красных щёк и напряжённого желудка, почти сгибается пополам. Делает шаг назад, ударяется о подлокотник кресла, после чего спотыкается и падает на пол; дышит интенсивно, на шее выпирают тонкие вены. Соломия теряет связь с реальностью, её кромсает на полоски высокоградусная боль, разрывает нервы и связки, кипятит кровь и заставляет половые органы ныть.       Далее следует протяжное завывание, заморённое и вывихнутое. Так резко переключается, что Гоуст не успевает среагировать, только смотрит на непроизвольное движение её кукольных слёз. До него наконец доходит, какую ересь он сказал. Сказал это, потому что на самом деле был растерян из-за получения подробной, такой злокачественной информации.       Гоуст медленно встаёт с места, и на полусогнутых идёт к Соломии, намереваясь сесть на корточки перед ней. И в этот момент женщину поражает звон в ушах, она осознаёт, что мужчина собирается подобраться ближе. Дикие рыдания в два счёта прекращаются, остаётся лишь влажное заплаканное лицо.       Соломия выставляет руку резко, отползает назад, злобно и громко предупреждает, отворачиваясь: — Не трогать!       Динамика власти искажена, воздух в комнате густой от невысказанных истин и многолетних невидимых барьеров, прочно возведённых между их мирами. — Ещё раз, — обнимает себя руками, отросшими ногтями впивается в кожу до маленьких ран. — Ты в меня влюбился? — Нет, — честно отвечает Гоуст, не отводя от собеседницы проницательного взгляда. — Тогда какого хуя?       К чему эмоциональные игры, рискованные манёвры, не начатые прикосновения; к чему вообще этот разговор. — У тебя, блять, жизненная цель там… не знаю, спасти родину? Таких, как я? — теперь же её наполняет восстающая инсуррекция, задеваются очаги воспаления. — Если бы был героем, ты бы никогда не пошёл в бордель. Так что не смей, блять, сука… не смей.       Поразительно, как в Соломии соединяются разные эмоции от самых холодных до самых горячих. — Ляг лучше на кровать, — у него напрочь отсутствуют навыки поддержки. — Давай, поднимайся.       Он протягивает руку — рефлекторный жест, призванный перекинуть мост через бесконечную пропасть; срабатывает стремление вынужденно обеспечить безопасность как во время военных операций, увести подальше от опасности как гражданских. И всё же, даже когда его конечность виснет в воздухе, мужчина ощущает тяжесть тысячи отказов, историю, пропитанную притворной добротой, которая служит лишь для манипулирования, — выражаются через её подёргивания. Соломия вздрагивает опять — небольшое, почти незаметное движение, но достаточное, чтобы остановить его направление к ней.       Осторожно встаёт и затем карабкается на кровать, прячется, ищет убежище. Всё потому что её тело — поле боя, на котором она слишком много раз сражалась с захватчиками, выдававшими себя за спасителей. — Ты такой же, — шепчет единственное слово, окутанное слоями смысла.       Оправданное утверждение, скрытая угроза, баррикада и напоминание о сделках, которые никогда не должны вступать в сферу ложной близости. — Приходишь сюда не для ебли? — горько усмехается. — Ты даже никого из других не выбрал. Тогда в чём смысл, а? Хочешь найти свою любовь? Среди шлюх? — рассыпчато посмеивается, шмыгая носом. — Или…       Несмотря на притупление чувствования, Соломия подключает своё пресловутое чутьё. — Кто-то насрал в душу, — замечая его едва отчётливую реакцию, вмиг продолжает: — Точно. При таких бабках сто процентов есть дом, но туда не прёшься, потому что не можешь или не хочешь. Товарищ умер? Жена бросила? Ребёнок не принимает? Иначе я не знаю, по какой причине ты ищешь общения с проституткой.       Во что-то из перечисленного попадает чётко, — видит это по секундному сжиманию кулака — но Гоуст ничего не говорит, не подтверждает. — Вот в чём дело… — судорожно выдыхает. — Но я не ёбанная жилетка, плечо, отвлечение или чем ты, блять, меня там считаешь.       Вот именно, что «чем». Не «кем». Соломия знает это. — Поспи, — тихо просит он.       Она действительно хочет спать, не хватает сил работать дальше, организм слишком слаб. — Когда ты заступился пару ночей назад, не позволил той мрази забрать меня, что тобой двигало, лейтенант? — Мы разговаривали, он влез. Мне это не понравилось, — сухо комментирует мужчина, садясь на другую часть постели. — Думаешь, в моих глазах ты вдруг стал Зорро? — Соломии требуется доказать его ненадобность. — Сомневаюсь, — Гоусту трудно рассортировать испытанное: не подойдут ни приевшиеся взаимные уколы, ни бесполезные выражения сочувствия, ни выбивание из неё дури. — Правильно делаешь.       И больше нечего сказать; лучше молчать и не лезть друг к другу, подумать бы, в каких на самом деле они находятся условиях.       Сидит к ней крупной спиной, на короткое мгновение идя на эмоциональную убыль, уязвлённый. В принципе, Гоуст всегда в дефиците, однако сейчас всё идёт совсем не так. Он действительно в таком месте впервые, нет цели пыхтеть над телами женщин, — присутствует лишь сучье одиночество, извечные потери, манекены перед глазами.       Она упирается плечами в изголовье кровати, ощущает в них дискомфорт. В избытке бешенства, в перенасыщении слезами. Его присутствие напоминает о дисбалансе сил, который невозможно устранить лёгким прикосновением или нежными словами. Да это вообще здесь так неуместно, так, чёрт возьми, паршиво, — Соломию вновь тянет блевать. Кричи, но в себя, падай, но незаметно, вырви кадык, но только мысленно.       Мужчина ничего не делает. Молчит, позволяя принадлежащему ей по праву пространству оставаться ненарушенным его нераспознанными мотивами и понимая, что иногда самое большое утешение, которое можно предложить, — это молчание.       Я смотрю, как ты пробуешь это на вкус; вижу при этом твоё лицо и знаю, что жив.       Из-за истощения Соломия погружается в дрёму, Саймон же продолжает сидеть возле неё, иногда поворачиваясь. Она пробуждается от шума; женщина слушает, как через пару часов за ним неожиданно закрывается дверь, щелчок засова — кратковременная передышка в постоянном потоке лиц и требований. В тишине вновь обретённого уединения позволяет себе немного подышать, пожить в единственном пространстве, которое она с трудом может назвать своим. И как только Гоуст возвращается, Соломия собирается с силами и встаёт, чтобы молча скорее покинуть его и приняться за ублажение других мужчин.       Но через полчаса возвращается, смятённая и хаотичная. — Нахера ты это сделал?       Отвлекает мужчину от курения сигареты, однако тот остаётся на месте, — на диване у окна, отвёрнутый. — На четыре дня? Это девяносто шесть часов, ты же понимаешь? Больше пяти тысяч долларов… — вспоминает слова сутенёра о том, сколько ему заплатил её постоянник. — Оплатил дополнительно каждый час. Тебе… жалко меня стало, что ли?       Абсурдно смешно, Соломия скоро сойдёт с ума. — Или хочешь, чтобы я тебя запомнила, когда эти последние дни «акции» пройдут? Типа как «мой богатый нетрахающий клиент»?       Комната в дыме, внутри больно. — Кажется, ты спать хотела.       Гоуст, как и в прошлые разы, наверняка будет спать отдельно, — двуспальная кровать в её распоряжении. Как и маленькая ванная комната, пристроенная в номере, что действительно может улучшить хотя бы немного нестабильное состояние. — А тебе деньги девать некуда, — не будет благодарить за предоставленную возможность снова не иметь дела с потными мошонками.       Час за часом в тишине. В голову к Соломии приходит неоднозначная идея использовать клиента ещё больше. — Слушай… а у тебя… — внезапно садится рядом с ним, пододвигаясь ближе. — Есть телефон? — Да, — безразличное выражение лица умело прячет нарастающее любопытство. — Могу позвонить?       Гоуст достаёт его и протягивает Соломии. — Кнопочный? Тебе точно сорок пять, — забирает, искренне поражаясь, ведь почти у каждого клиента телефоны сенсорные. — Столько денег у тебя, но… — Мне не сорок пять, — приподнимает уголок губ. — Ошиблась на десять лет, — однако Соломия никак не отвечает, всем вниманием вгрызается в телефон.       И далее её странное поведение им фиксируется; мужчина наблюдает за тем, как пальцы женщины стучат по оголённому бедру по определённому ритму под шёпот. Только позже Гоуст понимает, что она таким образом считает, чтобы не сбиться и набрать номер правильно. Соломия подносит к уху телефон и одновременно нервно покусывает палец, её коленки дрожат. Долгие мучительные гудки, а следом лихорадочно-восторженное: — Бабулечка!       У Соломии три слоя и первый самый сладкий; она и богиня любви, и светлая фея, очаровывающая, ведущая прямиком к оргазмам. Второй очень острый; она есть чудовище со змеиной головой, тёмная мать Кали, защищающая, освобождающая, отрубает головы и эго. И третий — горький.       Она человек. Набитая ампулами с ацетоном, перепачканная йодоформом, но без антисептического действия. Женщина плачущая и высеченная, истекает токсинами. — Прости, что так долго не звонила, я… — поднимается с места, чтобы скрыться в ванной комнате, хотя Гоуст всё равно слышит их разговор. — Эта учёба, знаешь… Я очень соскучилась, как там твои ноги? — у Соломии срывается голос. — Нет-нет, всё хорошо, кушаю я отлично… конечно, не переживай, пожалуйста.       Она лжёт своей бабушке об успешной жизни, молчит об обмане и заточении, о том, что питается очень плохо. Теперь все её слои как на ладони: все одинаково переломанные с гнилью в трещинах. — Знаешь, бабулечка… я… скоро приеду, слышишь?       Из-за этих слов у Гоуста под грудью что-то скручивается, это неожиданно и неприятно. Когда Соломия завершает звонок, то возвращается, чтобы отдать телефон. На её коже мурашки, понимает, что рискует, ведь доверия к постояннику до сих пор нет, — он запросто может рассказать об этом охранникам или сутенёрам. Спасает мысль о том, что остаётся меньше недели до побега, поэтому женщина готова стерпеть что угодно.       Снова вздыхает, протягивает руку и смотрит прямо в его монохроматические глаза, монотонно произнося: — Спасибо.       Ты мне нравишься, когда меняешься в лице и прячешь все свои зубы.