Одноразовая альтернатива

…ты согреваешь воду, у тебя незнакомый вкус. deftones — digital bath

      В мире из прозрачной плёнки лондонские девушки должны вместиться в квадратную рамку и никогда не покрыться пылью; быть обклеенными с двух сторон и видеть остальных, но не пытаться прорваться через липкий стретч. Стягивающее усилие слишком давит на органы и превращает их в кровавую сияющую мишуру — они прелестны даже тогда, когда погибают.       Красивые и мёртвые с глиттером на коже и кюветками во рту лежат на «алее славы», втоптанные в гранит и замершие с неестественными улыбками. Им лучше остаться в памяти первыми Барби и разлагаться с потрясающей прелестью, нарядами питать землю и увековечиться эпитафией «она была красива». При неумении гнить привлекательно лондонским девушкам желательно переночевать в плюшевых помещениях для приобретения уверенности; лондонские девушки не задумываются над тем, что лондонским парням не нужно задыхаться косметикой, чтобы быть уверенными в себе. Ведь он имеет право быть Квазимодо без доброго сердца, она же обязана расти Мадлен с добрым сердцем в обязательном комплекте; он — яростный неудачник Фред Флинстоун, она — умница, красавица и волонтёрка, кормящая других с рук, Вилма Флинстоун. Джессике не нужно жаловаться, когда рядом смешной Роджер, так же как и Фионе, рождённой принцессой и созданной для чудища, не уставать от постоянных наставлений и убеждений, пока к спине липнет грязь от всего брошенного.       Все эти прелюдия красоты ведут к тому, что Соломия порой слушает проституторов слишком много, пока не учится блокировать их паршивое «бла-бла-бла». Пазлы в голове не хотят складываться, когда той шестнадцать, пускай подросток и встречает в разговорах фразу «разукраситься, как шлюха»; теперь же, будучи взрослой и имея контакты со множеством мужчин, она понимает, как это всё работает. Безличные в тесных комнатах часто говорят о неухоженных жёнах и о том, что их «славный малый» не встаёт на небритый лобок или ноги, а бескрасочное лицо женщины больше не стимулирует движение в штанах. «Она снимает трусы, а меня уже блевать тянет», — говорит он, другой же исполняет такую же балладу: «Я просто устал ебать одну и ту же три года», и они непременно ожидают сочувствия, приговаривая: «А вот вы… такие красивые, всегда счастливые и понимающие». Соломия обвешивается влажными ярлыками, ненавидя всё то, что должно было сделать её язык тела «женственным»: громадные каблуки, перламутровые блески, короткие топы и юбки. Шлюх наряжают ярко, чтобы привлечь внимание, шлюх красят «вызывающе» для тех, кого отвращают волосы на теле, особенности кожи и та самая естественность, которую боготворят, но только частично.       Всё строится на их возбуждении и ни в коем случае не осуждается внешность: они родились такими, какие есть, и по-прежнему заслуживают сексуального обслуживания. Пускай у него вонючий член с белым снежком под кожицей, пускай весь покрыт кучерявыми волосками, а торчащее пузо — показатель милости и мягкости, он ведь такой очаровательный мишка, правда? Нет никакого правила «если клиент не нравится, ты можешь от него отказаться» — оно иллюзорное, и если женщина ему следует, то позже получает наказание от сутенёра за проявление запретного «фу». Однако этот самый «медвежонок» не постесняется написать жалобу, например, как это было в случае с Джосой — немкой из категории «А». Облысевший ещё к двадцати шести годам клиент тогда разозлился из-за запаха в зоне женских подмышек, и оно неудивительно — у многих проституток проблемы со здоровьем из-за недоедания и недосыпа, из-за чего никакие дешёвые дезодоранты не помогают. Она тогда сказала что-то в духе «все наши подмышки вместе взятых воняют меньше твоего мини-хуя», и сразу же была отправлена в «поучительную комнату». Там наказанные лишаются еды и воды и спят на полу не больше двух дней — желанное удовольствие для тех, кто и так слабы без здоровой пищи, и жаждут покоя, как им кажется, в самом безопасном месте. Но не всё так просто: в эту поучительную комнату может зайти охранник-сутенёр, чтобы на всех правах отыметь.

Всегда невиновный Оливер, всегда виновная Дженнифер в душистом доме с приправами.

      Соломия бы посмотрела на реакцию людей при её весьма циничных высказываниях. Например, если бы сказала, что женщины должны делать аборт или вызывать искусственные роды после того, как узнали о том, что пол ребёнка, — мужской. Что было бы неплохо страпоном растянуть попку какого-нибудь парнишки после усыпляющего укола в его бедро; что её возбуждает, когда мужчина кричит от боли во время секса и пьёт месячные; что нужно собираться группами, диктовать свои правила и убивать их за повышенный тон. Может, стоит подрезать им яички, посмеяться над изнасилованными мальчиками и открыть бордель, чтобы трахать каждого парня до того сладкого момента, пока его сердце не остановится? Она не хотела, но всё же запоминала все эти истории от клиентов, с каждой последующей ужасаясь и копя бешеную злость.       Но в таком случае её попросту назовут тупой проституткой, ненавидящей мужчин. Та, которая продаётся и не против быть предметом, — такая порочная умами священных, производственная умами исследующих, без мозгов слабая умами осуждающих, бесправная, но непременно несущая ответственность за поступки двух сторон умами властных и обезличенно-продажная с цензурой на теле умами похабных. Заведомо пристыжённая за то, что была рождена обнажённой.       Мы внизу, где никто нас не заметит.       Начинаются выходные «божественного» шоу. Это значит, что тематика заключается в углублении в мифологию, точнее в возможности «трахнуть богиню». Карлос такой оригинальный режиссёр-постановщик, даже приносит костюмы и парики и каждой отдаёт роль. — Это шутка?       Соломия сидит на своей кровати в общей комнате, получая указание подготовить танец и образ богини любви. — Афродита? — комментирует Кассия, садясь рядом и суша волосы старым феном. — Теперь они к тебе липнуть будут, как к главной жрице, — подключается к разговору Шанни, сочувственно смотря на неё. — Кстати, а кто такая Кибела? Придумал же, блять, я вообще в мифологии не разбираюсь. — Мать богов, — сухо отвечает Соломия. — Ну, так было в той книжке написано, которую я в каком-то из номеров нашла. — И как мне станцевать-то? — Шанни начинает переживать, так как если не справится с задачей, то поплатится за непрофессионализм. — Зачем задумываться? — говорит Кассия, следом предлагая: — Позапрошлые годы вспомните и танцуйте. Как будто клиентам нужны танцы, мы же просто randi. — Я не собираюсь быть Афродитой, почему он дал эту роль мне, когда можно было дать кому-то из категории «А»? — Соломия наперёд представляет, как будет беспрерывно заниматься сексом, который сексом-то сложно назвать. — Выступи да иди к своему постояннику.       Она не может вечно быть с Гоустом, ведь женщину уже пару раз вызывал к себе хозяин, чтобы спросить, почему та так мало приносит денег, а отзывы о её работе перестают поступать. — Это плохая идея, — Соломия пропускает через тонкие волосы дрожащие пальцы, настораживая Кассию своим состоянием.       Все здесь по-разному переносят многократные изнасилования. Чаще всего у женщин срабатывает отстранение или тоническое торможение, другие же пытаются убедить клиентов провести часы на их условиях, некоторые даже стараются запугать, говоря, что сутенёры «вообще-то защищают», только угрозы, конечно, всегда идут против них самих. И если проститутка улыбается, рассказывая о странных предметах в своём влагалище после встречи с клиентом, как это делает Аеша, — ей не весело. Просто отстранена: это было не с ней.       И Соломию прозывают «мисс удачей» из-за нередких заказов быть доминатрикс, как будто это спасает женщину от психологических травм, так как нескольких мужчин всё же возбуждает её презрительный взгляд. Правда роль доминатрикс небезопасна, так как однажды клиент притворяется сабом, а затем без предупреждения валит её животом на пол и начинает долбить, крепко держа за шею. Однако Соломию травмирует не вагинальный или анальный секс, самое нежеланное и болезненное, это когда они просят мастурбировать перед ними. Отвращение к сексу имеется у каждой, и лишаться возможности близости с кем-то не так страшно, как лишаться возможности удовлетворить саму себя. Приходится натирать нечувствительные участки кожи, чтобы симулировать оргазм, тем самым травмируя себя немного меньше.       В связи с пережитыми ужасами «быть главной» и «быть добавочной» она осознаёт, что разницы между двумя понятиями нет никакой. Соломия, некогда живущая в своём бедном, но всё же лучшем мире, чем сейчас, никогда бы не подумала, что отношение к женщинам, — даже не к проституткам, — можно связать с реакцией общества на гомосексуальные и лесбийские отношения. На это ей глаза открывает Виолетта, которая делится воспоминаниями о своих днях в школе, где её каждый раз спрашивали при наличии партнёрши: «а кто из вас мужчина?». И дело не в том, что гетеросексуальная норма приемлема для общественности, а в том, что через ненависть к «нестандартному» отражаются парадоксы к «стандартному». Распределение ролей автоматически ставит на разные ступени; при упоминании чужой любви многие представляют их секс и морщат нос из-за отвращения, при этом ничего не имеют против иных извращений. Извращения как сексуальные предпочтения только в том случае, если они происходят между женщиной и мужчиной. Когда на ней детские плавки, когда она есть в снаффе, когда во время «близости» душат только её; когда доминантный и ведущий мужчина — норма, когда доминантная и ведущая женщина — отклонение. Именно по этой причине у таких людей возникает диссонанс, они всё сводят к гениталиям и задаются вопросами «а кто кого трахает?», как будто секс — это совершение унижения над тем, кто занимает пассивную позицию. Как будто кто-то объект, и Соломия знает, кто на самом деле является подчинённым. Подчинённой, если быть точнее; той, кто часто лежит на спине и захлёбывается слюнями и головкой члена, пока некто более активный давит на голову, той, кто жаждет поиграть в изнасилование, но почему-то не видит себя в роли насильницы. Это её трахают, её долбят, её насаживают. Именно поэтому Виолетта действительно молилась Вселенной, в которую так верила, каждый вечер, чтобы их с Роландой не вызвали отработать как «тех самых лесбиянок, которым так необходимы яйца». И их вызвали. Вся романтическая любовь была так жестоко осквернена, когда после принудительных поцелуев друг с другом им пришлось этими же своими любимыми губами сосать член. После смерти Роланды соседки по комнате пристально следят за Виолеттой, так как думают, что совсем скоро она совершит суицид. Как и Дарина с Шейлой, которые уже пятый год сидят на амфетамине, выдаваемом сутенёрами.       Ты дышала, а потом перестала.       Чем чаще женщина ночует у Гоуста, тем больше у неё возникает вопросов. Не все военные пользуются предложением проводить дни и ночи в борделе, как в гостинице, тем не менее этот мрачный девственник, как его характеризует Соломия, словно прописался в номере девяносто девять. Сейчас Кассия, помогая подруге подготовить выступление, настаивает на том, чтобы та вела себя более разумно рядом с постоянным клиентом. — Он может тебе больше денег давать, — трясущейся рукой рисует фталево-зелёный рисунок над её глазами. — Подожди, карандаш уже почти заканчивается, нужно поточить… И вообще: ты уверена, что этот цвет подходит под Афродиту? Хотя я сама не знаю, какой образ сделать под стать Минерве… — собеседница же никак не реагирует на слова Кассии.       Косметика в борделе отвратительная, липкая, клеймящая. — Так вот, — продолжает она, пододвигаясь к Соломии вплотную, — начни с ним тогда общаться, не знаю. — Зачем? Ты сказала, что тот клиент заберёт нас, или… — женщина попутно пьёт кока-колу, разъедающую уже какой год её желудок. — Не уверена в нём? — Всегда должны быть запасные варианты. Я… кое-что должна сказать, — Кассия убирает карандаш для век в сторону и кладёт ладонь на бедро Соломии. — Если что-то пойдёт не так… — замечает отречённость от реальности. — Соломия, ты слышишь? — обхватывает пальцами лицо, помогая женщине сконцентрироваться на её словах. — Да, я слушаю, — нацеливает свой взор; он несфокусированный. — У тебя странный клиент, но… может, получится выбраться отсюда с его помощью.       Пёстрые цветы, прозябшие в узком и спёртом палисаднике у ржавого забора, смертельно ранены и обезображены. Соломия не знает, когда именно встретила Кассию, но помнит, что было тепло. Тогда после осознания своего положения, она постоянно пряталась в уборной или общей комнате; сидела у окна с решётками и старалась дышать ровно, чтобы не свихнуться. И эта черноволосая индианка в лимонных туфлях — забытая звезда Болливуда — стала искрой, поддерживающей в ней жизнь; в череде безумия и лишения даже того, чего у них никогда не было и больше не будет. — Послушай, ты можешь… — Я могу стащить пакет амфетамина, уговорить его трахнуться вне стен борделя, типа в лесу, якобы экзотично. Накачать наркотой и свалить. Правда есть проблема с охранниками, которых могут отправить с нами.       Кассия планировала предложить совсем другое, и пускай подруга сообразительна, она по-прежнему неблагоразумна — намерения освободиться такими способами весьма опасны. Но Соломии абсолютно плевать на жизни тех, кто делает ей и другим женщинам больно. — Расслабься, мы всё равно выберемся, — подбадривает она, мягко целуя в щёку. — Когда сбежим отсюда, устроимся на работу и будем жить где-нибудь в Сент-Этьене с Ашвани… — Я куплю тебе всё, что захочешь, — дополняет Кассия, перебивая. — Я куплю тебе больше. — Дурочка.       В этой затхлой комнате женщины стоят, обнимая друг друга крепко, неотлучно. Их рассеянные взгляды, померкшие от многих пережитых ночей, всё ещё мёртвой хваткой держатся за крупицу смутной надежды — в одиночестве однозначно бы выпили несколько литров скипидара. Сирены города, невнятные шорохи из соседних комнат, и весь этот адский фон не отвлекают от основной цели сбежать отсюда в долгожданную субботу. Последние остатки тепла направляют друг в друга, чтобы хоть как-то согреться. Голоса звучат слабо, но в них заметна нотка решимости, иссушенные страданиями души всё же стремятся избавиться от тени и отпечатков каждодневного насилия. Сейчас они — оплот и поддержка, чёртовы бандитки в вестерне.       Соломия давно вкусила то самое мужское внимание — ликёрность с кислотой спермы. Тут без очаровывающих ухаживаний сразу к разочаровывающей действительности; вместо хлороформных цветов — оттягивание за волосы и слова о любви в самых грязных смыслах и позах. Объект без сердцебиения и мерзких процессов организма, вечно согласная с кукольным лицом для кончи. Но из неё вышла бы ужасная Афродита, поэтому женщина надевает несоблазнительный наряд и накрывает пластмассовую голову зелёным пышным париком, собирает волосы в высокий волнистый хвост и не красит губы.       Она не хочет быть богиней. Она хочет быть чудовищем.       Просит Дарину поставить музыку, под которую соседка любит обдалбиваться, — примитивная американка двухтысячных с порванным чёрным платьем на крыше. Соломии тоже нравится такое исполнение, напоминающее медленную смерть, удушение, отравление. Она в курсе, что может быть наказана за своеволие, но быть самой популярной из богинь, — звонкие беспрерывные пощёчины, из-за которых больше нет живых мест на теле.       Вокруг неотступная тишина, разрезаемая иногда протяжным смехом клиентов, хищническими проигрываниями карт и свистящими перешёптываниями. По середине зала находится узенькая деревянная сцена, покрытая остатками красной обивки, пляска разрисованных «божественных» тяжёлая, будто у них переломаны все кости. После нескольких выступлений других обитательниц борделя, один из сутенёров представляет Соломию столь зефирно «Афродита».       В полумраке, пронизанном дымкой незаслуженных забвений и лёгким мерцанием света, она встаёт на сцену словно тень, едва заметная в своей изящной неприступности. Становится к ним спиной до начала мелодии, которую явно не ожидает Карлос, не ожидает так же, как и самого импровизированного номера не-богини не-любви. В движениях нет излишней пылкости, вместо этого Соломия окутана инеем холода, замораживает, не смотрит на присутствующих. Разворачивается; каждый шаг размеренный, точный, змеиный; неподвижно покачивающаяся в собственной эфирной танцевальной паутине. Одетая в тёмный закрытый костюм, женщина создаёт мираж обнажённости, но в этом нет ни капли типичной для такого места соблазнительной провокации. Тело плавно изгибается, как тела мелких одичалых хищников, неторопливо развивающее заковыристые шипастые петли. Глаза — февральская стужа да плавучие льдины, Соломия не позволяет зрителям взглянуть внутрь неё, добраться до единственного сохранённого. Музыка, сопровождающая отнюдь не пошлый танец, будто бы траурная с монотонными битами, что весьма нестандартно для борделей, отсылающая к звукам одиноких мегаполисов в пасмурные ночи.       Двигается с непререкаемой властностью, первобытной ненавистью; не Афродита, не дарящая любовь, — только уничтожающая и заточённая Горгона. Ни один жест не лишний, каждый момент танца выглядит предопределённым, подчинённым законам отвращающей эстетики. Взмах женской руки напоминает удар, каждый поворот тела словно отмашка от чего-то мерзкого — выдуманное шоу становится её формой демонстрации гнева, накопленного из-за того, что Соломия вынуждена представляться перед теми, кого считает ничтожествами. Своеобразный акт неприязни к каждому клиенту, смотрящему на неё, подавляет свою антипатию скрытыми телодвижениями, выражая её через каждую дрожь туловища, — отшельница, обрушивающая яд отчаяния. Это не просто выступление, а форма тихого протеста перед приходящими; открытая враждебность, эмоциональный захват в форме остро чувствительной борьбы за отобранные достоинство и свободу.       Гоуст смотрит. Бурными волнами Соломия захватывает его нетрезвый рассудок; он сидит в переполненной ванне, дожидаясь утопления. Исполнительница симфонии, в которой каждая нота, — таинственный и злой шёпот её змеиного мира. Под воду и обратно, топиться и топиться, чтобы поскорее сдохнуть. Невесомые покачивания бёдер, она плавно поднимает руки, далее опускается к полу и струится по скользкому пространству. Свернувшаяся гадюка, готовая к прыжку, едва сдерживается, чтобы не напасть. Танцует для себя, вырывается из глубин и затем опять падает на дно. Мистерия, затаённая сила, которая не ищет восхищения: оно всегда перетекает в похоть, которой Соломия давится.       Ты движешься так, как хочу я, чтобы видеть так, как видишь ты.       Она допускает самую огромную ошибку в эту ночь. Мужчины здесь не желают Афродиту, которая исполнит любое желание, они хотят Медузу, чтобы сломать, чтобы заставить выполнять прихоти. Ведь Соломия была такой вызывающей на сцене со взором дикого животного, которого необходимо укротить, чтобы не зазнавалось. Женщина чувствует это сразу, после чего направляется к Гоусту, чтобы заговорить и избежать столкновений с несомненно разъярённым хозяином и возбуждёнными посетителями. Мужчина как раз сидит один, но внезапно встаёт, делая последний глоток бурбона из снифтера, поэтому женщина ускоряет шаг. — В комнату? — она видит, как в её сторону направляется недовольный Карлос, из-за чего Соломия даже дёргает Гоуста за рукав толстовки, поскорее намереваясь уйти из главного помещения. — Я тоже.       Он осматривает парик, следом саркастически говоря: — Зелёный тебе к лицу. Ядовито.       Её маленький язык с металлическим шариком, цепляющим каждую колкость, мутные глаза анаконды и чешуйчатая изнанка принуждают указать на схожесть с хладнокровными пресмыкающимся и позже лаконично посмеяться над собственным наблюдением. — Издеваешься?       Соломия совсем не ожидает от него проявленной эмоции; Гоуст часто курит и, очевидно, выкурил все мозги, раз его речь и взгляд переполнены дурманящим тленом. Какой-то разговорчивый, будто с онемевшими от кокаина дёснами, однако скорее всего попросту пьяный. Бесконечно в нечётных числах, без дней тошнотворных недель, с больным животом. — Издеваюсь? — усмехается. — Ни в коем случае.       После недолгого молчания продолжает. — Я не силён во всех этих чёртовых богинях, но ты была явно не Афродитой, — чуть наклоняется, от Гоуста пахнет перегаром, и Соломии неизвестно по какой причине он выпивает снова. — Не Горгона ли? — Горгона не была богиней.       Развязной походкой приближается Карлос, натягивая щербатую улыбку на лицо, как только видит, что его подопечная беседует с клиентом. — Что же, — он хлопает в ладоши, — хорошо себя ведёт?       Соломия сжимает челюсть так сильно, что нечаянно прикусывает кусочек языка. Гоуст никак не отвечает, но продолжает стоять напротив женщины, разглядывая черты лица. Маркито обходит её, шепча на ухо: — За твои выходки, сука… — прерывается. — Тебе повезло, что им понравилось.       Касания сутенёра агрессивные, тем не менее перед Гоустом тот старается сдерживаться, чтобы не создать плохое впечатление о себе. Карлос стягивает с плеч Соломии кожаный верх, открывая вид на её голую грудь. — Не нужно… — цедит сквозь зубы женщина, не стремясь вытаскивать руки из костюма, чтобы оказаться в таком уязвимом положении среди кучи мужчин; перед многими была раздета, но только не в самом борделе на глазах у всех.       Остаётся в подобном виде, и взор Райли скользит до её бежевых плоских сосков и следом возвращается к лицу с бледными губами и малахитовым узорам на веках. — Работай, моя красавица, — громко говорит, запугивая сладким голосом.       Униженная, переломанная. После ухода сутенёра часто моргает, будто загоняет слёзы от злости назад к белкам, и закрывает большую грудь руками, но не слишком, чтобы позже не получить удар за непослушание и зажатость. Соломия присаживается на дерматиновый диван, ощущая, как прилив какого-то неясного сумасшествия поселяется в её голове.

Я убью его. Убью.

      Она не смотрит на Гоуста, так как не хочет заметить его встающий член при виде женской груди. Слишком неловко не перед ним самим, а в целом: чёртова шлюха, такая ничтожная, такая грязная, где-то там внизу на коленях с открытым ртом. Соломия обращает внимание на военного, который не отводит от неё стеклянных глаз. Мужчина садится тоже, сначала расстёгивая толстовку, затем медленно снимая. Кладёт рядом с собой, но не предлагает женщине надеть вещь на себя. Играют в молчанку да переглядки, пока безмолвная собеседница сама не берёт её, чтобы накинуть на плечи, пряча тело.       Соломия знает, в какую категорию его определить. В новую, проповедническую. — Холодно стало, — негромко отзывается она, думая, что делать дальше.       У него присутствуют явные мотивы вести себя, как героический отщепенец, выводящий интригу на неличный план. Не эксплуатирует, отдаёт деньги в руки, не швыряет их; не просит даже развлечь танцами и разговорами, но почему-то держит поблизости. Женщина соображает быстро, догадывается, что он из тех редких клиентов, которые, кажется, могут вытащить проституток отсюда или выкупить, правда желая получить что-то взамен. Постоянник пока не пытается наставить на путь истинный, не касается сальными пальцами полуживого сердца, но однозначно привязывает к себе, манипулирует. Она изучает его, глазами пиля мужское тело пополам, впервые задумываясь над тем, какую бы пользу могла из него получить. — Заинтересовал? — Гоуст закуривает, невесело посмеиваясь. — Меня не интересуют мужчины с дебильными татуировками, — моментально отвечает Соломия, защищаясь. — Эти черепа… контркультура, все дела?       В силу непонимания её положения он и вправду не может сложить два плюс два, почему та так неприязненна. — Не нравятся? — Боже, блять, конечно же нет, — фыркает женщина, не фильтруя свою речь. — Типа «я такой охеренный военный и убиваю людей, поэтому набиваю мертвечину на коже»? — она опускает голову, позже легонько бьёт себя кистью руки по лбу.

Нет, прекрати.

      С ней что-то не так, Гоуст становится свидетелем её внутреннего сопротивления. — И книги дерьмовые читаю, — припоминает слова Соломии, произнесённые в одну из общих ночей. — Как и пью ёбанный виски, который пахнет козлячьей мочой. — Я… — начинает оправдываться, — не так сказала. — Правда? — откидывается на спинку дивана. — Многие девушки здесь ведут себя не так, как ты. — Обменяй и не жалуйся, — не сразу ловит себя на удушающей мысли о соотношении к предмету.       Кажется, его всё устраивает, — отмалчивается, лишь без жалости сканируя Соломию. — Так и что же… никакое произведение не впечатляет тебя?       Зачем-то намеревается продолжить бессмысленную беседу, из-за чего женщина моментально иронизирует: — Синий тебе к лицу. Волшебно.       Хриплый смех вырывается из жилистого горла, меняет устрашающий облик военного на более раскованный. — Я не так уж и пьян, чтобы валяться в волшебном дерьме, если ты об этом.       Вялые разговоры с присыпкой общих издёвок так несодержательны, и бесконечная музыка для секса нервирует. Они продолжают сидеть на диване из алого дерматина с противоречиво одинаковыми глазами. Переплетаются красящими пигментами, зрачки исковерканные. Всё потому что Соломия была зачата во время примирительного секса, Саймон был зачат во время истеричных криков его матери; она была от женщины, которая не хотела детей, он был от мужчины, который кулаками выбивал любовь. Военный с пустой башкой и сердцем из Бриксдаля, наученный уничтожать и быть храбрым, как многогранный Агамотто, всё же остаётся с серым лицом. Проститутка с суматошной башкой и отсутствием сердца, наученная быть уничтоженной и бояться, как в «Храбрости трусливого пса», всё же царапается и выставляет клыки.       Сегодня я выдохнул и обсушил тебя. — Разве таким, как ты, дозволено бухать и развлекаться в борделях? — Я вроде бы уже сказал, что не напиваюсь. Во время отпуска можно позволить себе немного бурбона, — концентрирует на говорящей всё своё внимание, как вдруг опять задаёт тот же вопрос: — Заинтересовал? С каких пор?       Голос Гоуста командирский, привыкший отдавать приказы, однако сейчас под воздействием алкоголя звучит расслабленно и насмешливо с британским акцентом и этими странными тягучими гласными. — Меня не интересуют старики, — даёт всё тот же ответ. — Посмотри, — Соломия слышит, как о его зубы стучит ободок снифтера. — Всем не угодил. И какой же возраст ты вписываешь в «старики»?       Для неё непривычно разговаривать с клиентом больше десяти минут. Это длится дольше, чем в предыдущие ночи. — Сорок? — абсолютно безразлична, закатывает глаза и добавляет: — Пять? — Сорок пять? Интересно.       На нём выгравированы надписи о прошедших войнах, они складываются в малозаметные морщины. Глубокий шрам рассекает бровь, другой незначительно деформирует губу; за это время у мужчины появляется щетина, светлые волосы-осколки торчат. Для Соломии он состоит из игл и острых углов, нечто дробящее. Абсолютно всё в нём колюще-режущее, пороховое и спиртное; то, что порождает хронические заболевания и негласно истребляет. — Больше? — серьёзно спрашивает Соломия, впервые искренне удивляясь. — То есть выгляжу даже старше сорока пяти? — делает длинную затяжку, басовито смеясь. — Мать твою, да я столько оскорблений за всю свою жизнь не слышал, сколько за пару ночей с тобой.       Внезапно один из постояльцев борделя — не из отряда Гоуста — приближается к их столику. Поначалу просто стоит, осматривая Соломию и выпячивая губы, далее произносит «кис-кис», чтобы подозвать к себе, как питомца. Женщина не подаёт виду, что замечает его, поэтому продолжает находиться напротив своего постоянника. — Пойдём со мной, — грубо хватает за запястье, принуждая подняться с места.       Гоуст продолжает сидеть и, не делая резких движений и всё так же держа сигарету в зубах, громко произносит: — Мы разговариваем. — Пока вы разговариваете, она могла бы больше приятного сделать, — настаивает посетитель. — Верну позже.       Рот военного выпускает дым напряжённо. — Ты, блять, не понял?       Соломия права — он весь из колючих предметов; немигающий чёрный взор убийцы, выпуклые вены на шее и руках — всё имеет форму и способно навредить. — Ладно, — не собирается встревать в конфликт. — Эта кукла всё равно страшная, найду лучше.       Соломия возвращается за столик, испытывая, как и всегда, неуютные ощущения. Ей не льстит своеобразная защита от нападения, и очевидно Гоуст попросту видит в ней свою собственность. Бережёт для себя, для каких-то непредсказуемых целей, однако почему-то тянет с их воплощением в реальность. Из-за него женщина ни с кем не спала неделю и получила с его рук восемьсот тридцать долларов, при этом сейчас постоянник не позволил другому использовать её тело. Всё слишком подозрительно, тем не менее Соломия действительно задумывается: нужно сблизиться, чтобы получить больше денег, пускай Гоуст и останется в той самой категории «проповедник» и позже покажет свою нехорошую натуру. Совсем скоро она сбежит с Кассией, и баксы никогда не будут лишними, а если что-то пойдёт не так, женщина всегда сможет попытать удачу и стащить пакет амфетамина для него. Рискует, боится, но обязана действовать.       Сегодня я ощущаю себя более значимым.