Дьявол носит школьную форму

halsey — alanis' interlude (stripped)

      Возможно, Хосок настоящий дурак, который совершенно не может учиться на своих же ошибках, но рядом с Юнги всё словно перестаёт иметь какой-либо вес. Скажи в самом начале кто-то о том, что спустя лишь несколько месяцев острый на язык парень из «аутов» будет олицетворять для него безопасность, Чон бы никогда не поверил. Не верит и по сей день порой: например, в то, что едкий саркастичный Юнги, ещё до недавнего времени упрямо твердящий своё: «Я по вагинам», может обнимать ночью так нежно и трепетно. Прижимать к себе достаточно сильно, но это комфортная сила: когда они вместе ночуют, Хосок задыхается, однако же в самом позитивном из смыслов — руки Юнги на его спине и на талии его успокаивают, а сонные выдохи в шею, наоборот, будоражат.       Хосок так плохо спит в эту ночь, но он так взбудоражен. И это лучшее чувство: лежать в объятиях Юнги, вдыхать его запах кажется чем-то совсем нереальным, но очень волнующим. И ощущение нежности, что пронзает Хосока, пока он наблюдает за спящим Юнги, немного даже пугает: столь сильное и резкое чувство он не испытывал даже в эпоху своей трагичной первой влюблённости. А потому, позволяя себя обнимать, приподнимается на локте приблизительно в полночь, и долго-долго рассматривает.       Острый на язык Мин Юнги очарователен, когда спит. Его резковатые черты лица сильно смягчаются, становятся плавными, отчасти ребяческими, губы слегка отекают и приоткрываются, а дышит он мерно и глубоко. На фоне всего его нос кажется таким милым и маленьким, что Хосок немного грешит: подавшись вперёд, мягко целует в самый кончик столь очаровательной кнопки.       Наверное, нельзя рассуждать так о парне, чей член он брал в рот, причём, не единожды, однако он ничего не может поделать с собой: Мин прямо сейчас совершенно очарователен — ровно настолько, что у Хосока голова идёт кругом. А после — испуг, ведь Юнги нос морщит, а затем улыбается, чтобы негромко и хрипло сказать:       — Это было... приятно.       — Я думал, ты спишь! — сердце дурное: колотится, мечется. Однако Мин совсем не смущается:       — Спал. Но мне нравится такой способ меня разбудить. Сделай так ещё раз.       — Ты хочешь, чтобы я... — хорошо, что ночь всё вокруг укутала призрачным сумраком: Хосок отчётливо чувствует, как скулы заливает румянцем, — ...снова поцеловал тебя в нос?       — Не обязательно в нос, — но новую улыбку Юнги он видит отлично. Как ярко ощущает касание чужих тёплых пальцев к щеке: — Можешь зацеловать всё лицо, если хочешь.       — Я...       Хосок хочет. Боже, как же сильно он хочет — сразу и много: чтобы эта ночь никогда не заканчивалась; чтобы этот восхитительный парень ни за что не отнимал своих рук от его лица и до старости касался так нежно и трепетно; чтобы Юнги продолжал ему так улыбаться и вселять чувство уверенности. Он ощущает, как тонет в прищуре карих глаз-полумесяцев, а сердце с каждым поцелуем по коже стучит всё спокойнее — Мин его спину мягко оглаживает, подставляясь под такие касания, и только лишь выдыхает прерывисто, когда Хосок, расцеловав ему лоб, подбородок и щёки, мягко накрывает его губы своими.       Хосок бы многое отдал, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась, и они до стёртых ртов целовались до конца света, без шуток. Лениво-тягуче, прерывисто-остро, нежно и с ноткой томления — характер танца двух языков постоянно меняется, но одно неизменно — прикосновения.       Когда Юнги гладит его по плечам и спине, это не ощущается неврозом или столпом мурашек, отнюдь. А вот ощущением комфортного таяния в столь крепких, надёжных объятиях отдаётся в сердце стабильно. Может быть, это правильно: не с головой в омут, как было с Мун-сонсэннимом — на страсти и глупой влюблённости, — а взвешенно, тщательно, осторожно работая вместе над тем, чтобы каждому было комфортно? Такой подход кажется взрослым, и Хосок не может назвать себя рациональным во многих вещах, так что полностью доверяет Юнги. А Юнги парадоксально — ему, и эта комбинация настолько неожиданно выигрышна, что ничего, кроме лёгкого, приятного трепета за собой не несёт.       — Я хочу заняться сексом с тобой, — в этом Мин признаётся едва-едва слышно, сверху нависнув и нежно его щёку оглаживая. — Но не хочу давить на тебя.       — Мы и до этого им занимались, — проясняет Хосок с наверняка дурацкой улыбкой, касаясь его лица кончиком пальца.       — Не... таким, какой я сейчас имею в виду. Но я ни на чём не настаиваю и могу подождать, пока ты сам не захочешь.       Волнения от услышанного нет от слова совсем: Чон в Юнги всё ещё парадоксально уверен ровно настолько, что разрешает ему доминировать даже в подобных нюансах. Тем более, что не в природе Юнги быть лишённым такта и радикальным до мелочей: его доминантность мягка, уважительна, имеет характер лишь предложения. А ещё может ждать. И умеет ни на что не давить.       — Я тоже хочу, — мягко Хосок улыбается. — Но у нас нет ничего для того, чтобы сейчас хорошо подготовиться. Всё моё добро в нашей с Тэ комнате, где сейчас находится твой лучший друг.       — Я не хочу думать о том, чем они сейчас там занимаются, — Юнги смешно морщится, а Чон негромко смеётся, чтобы слегка приподняться и чмокнуть того в поджатые губы.       — Я влюблён в тебя, — глядя на него снизу вверх, мягко признаётся Хосок. — Но не так, как был влюблён в Мун-сонсэннима. Та влюблённость меня разрушала, но эта меня окрыляет. Твоя поддержка будто повсюду. И это так потрясающе.       Юнги не отвечает, но в полумраке их с Чонгуком комнаты Чон отчётливо видит: тот расцветает. А потом делает то, что, собственно, делает: наклоняется к паху Хосока, пользуясь тем, что он уже весьма распалён и спать лёг лишь в нижнем белье, после чего под испуганный выдох без неуверенности дёргает чужие боксеры вниз.       В этот момент Хосоку так горячо и так неожиданно мокро, а мысли перестают быть хоть толику слаженными — он просто хватается за светлые волосы с испуганным: «Стой, подожди!», выжидает, пока Мин посмотрит ему прямо в глаза, а после — блеет невнятно:       — Не нужно себя заставлять. Моё признание вовсе не требовало чего-то подобного!       — Почему ты постоянно боишься, что я себя заставляю?       — Ещё недавно на каждом углу ты кричал про вагины, а теперь хочешь сделать минет! Конечно, блять, я боюсь!       — Я отрефлексировал свою бисексуальность. Вернее, хосоксексуальность, а тебе советую меньше запариваться над такими вещами.       — Отрефлексировал? Так быстро? То есть... — и, снова залившись румянцем, Хосок поясняет: — ...я не хочу сказать, что я не верю тебе, потому что я верю...       — Веришь? — с ухмылкой перебивает Юнги. — Вот и отлично. Тогда помолчи и позволь мне дать тебе кончить.       И берёт в рот, ни минуты не мешкая. С непривычки несколько давится, но при этом вовсе не брезгует или же морщится: напротив, отсутствие опыта хорошо компенсирует собственной наглостью, и от того Хосоку так хорошо, что он ребро ладони кусает, чтоб не шуметь.       Юнги сосёт так, что сводит пальцы ног, честно: Чон не понимает, откуда столько уверенности в первый раз подобного рода, как не понимает тот факт, откуда Мин знает нехитрые тонкости орального секса. Например, чутко отслеживает чужую реакцию (когда они первый раз пересекаются взглядами, Хосок натурально погибает на месте), а также не пытается взять глубоко. И он достаточно проворен с языком и игрой пальцев по коже.       У Хосока не было шанса сдержаться, но было много эмоций.       Которые взрываются в невозможный коллапс, когда перед тем, как излиться, он хочет слегка отстраниться, но Юнги не даёт.       Глотает и слизывает белёсые капли с уголка губ, чтобы после негромко сказать:       — Не так уж и плохо на вкус. Можно я тебя поцелую?       — Почему ты вообще спрашиваешь?.. — сдавленным шёпотом бормочет Хосок, а затем его и правда целуют: уверенно, крепко, до звёзд перед внутренним взором.       ...— Что это было вообще?.. — роняет Чон в тишину, когда они оба себя в порядок приводят и снова лежат так, как лежали: в обнимку, пальцы Юнги перебирают светлые пряди, а Хосок льнёт к чужой голой груди — взбудораженный, всё ещё слегка оглушённый оргазмом и удивлением от такой смелости.       — Проявление сильных эмоций, — лениво говорит ему Мин, уже начиная слегка засыпать.       — Это... каких же?       — Привязанность. Радость. Верность. Влюблённость. Список большой, можешь выбрать любую, каждая окажется верной, — зевнув, с улыбкой поясняет Юнги, прикрывая глаза.       Хосок смотрит на него с ноткой сомнения какое-то время — молчание затягивается ровно настолько, чтобы Юнги открыл один глаз и буркнул сонливое:       — Что?       — Ты отсосал мне в качестве «я влюблён в тебя тоже»? — уточняет Хосок.       Юнги дарит ему кривую улыбку.       — Да. Ну, и ещё потому, что правда хотел это сделать. Я тоже своего рода Хуа Чэн, ясно тебе?       — Прождёшь меня восемьсот лет? — благоговейно шепчет Чон.       — Отсасываю во имя любви, — с нечитаемым лицом поясняет Юнги. — В твоём случае это был не совсем яд, конечно, но твой уж размером что надо, надо признать...       Договорить не успевает.       Хосок, откровенно заржав, кидает ему подушку в лицо.       Юнги не обижается, ну, разумеется.       Но целует опять.       Как объясняет — чтобы спалось хорошо.

***

      Ему пришлось приложить много усилий, чтобы добраться ночью до этого места: всё тело болит и чертовски растянуто, ощущение пустоты непривычно и странно. А ещё руки дрожат, нервы оголены до предела, а в мозгу красной строкой бежит роковое: «Ошибка».       Ошибка.       Ошибкаошибкаошибка — он сам таковой и является, а былой триумф оседает горечью прямо на нёбе: рожа Соджуна, когда его вызвали прямо к директору, была потрясающей, как была потрясающа ночь, что была после и всё ещё тянется. Однако по сердцу кошки скребут, и ощущение липкого страха ползёт под рубашкой, которую Тэхён натянул на голое тело перед тем, как сбежать покурить прямо за церковь.       В комнате остался Чонгук. Невероятно счастливый, заботливый, трепетный, любящий. До невозможного чувственный: у Тэхёна дыхание сразу сбивается, стоит только задуматься. Об улыбке чужой, о сильных руках, о заботе и нежности, о поцелуях — и от этого хуже. Чонгук не заслуживает, чтобы к нему относились неполно. А Ким не умеет относиться иначе: от своих слов о том, что ему совершенно не стыдно, он никогда не откажется, но у него такое впервые — и сразу неправильно. Порицательно и чертовски позорно.       Тэхёну за Чонгука не стыдно.       А вот перед Чонгуком — до ужаса.       Он позволил себе быть уязвимым; позволил себе настежь открыться другому; позволил себе на всё наплевать, но это здесь и сейчас, пока они лишь старшеклассники, что вот-вот перейдут в новую жизнь. Но уверен ли Ким в том, что не спасует чуть позже? Отнюдь нет, и это тот первый раз, где он идёт в неизвестность, пусть даже если и под руку с другим человеком.       В мире Тэхёна нельзя быть неуверенным. В его семье слабых не терпят — если б терпели, ему не пришлось бы раз за разом доказывать всем, что он достоин фамилии. О золоте мечтают миллионы людей, но мало кто знает, что со временем оно становится клеткой. Тэхён об этом не просто наслышан — он в этой клетке сидит, и скалиться может, сколько угодно, но совсем не уверен, что после того, как получит пиздюль, не заскулит, поджав хвост и смирившись.       Чонгук не заслужил жить без гарантий.       И именно по этой причине Тэхён, посреди ночи стоя у церкви, курит одну за одной и старается думать... и не заплакать. В пижамных штанах, в дурацкой рубашке — Ким зябнет, ощущает себя слабым, жалким, поломанным, и старается сдержать те порывы истерики, которые рвутся наружу.       Мыслей так много, и в каждой из них есть свой вес и логика. Но ни одну из них уважать он не в силах: уж больно разнятся они с его принципом жизни.       Хотел стать всесильным, чтобы семья им гордилась, но из-за силы стал слабым.       Хотел стать любящим бойфрендом, но сам себя испугался.       Хотел сделать всё правильно, но по итогу запутался.       Тэхён такой жалкий. И Чонгука, которого бросил сейчас спать одного, не заслуживает.       — Еле нашёл, — раздаётся вдруг из-за спины: вздрогнув, Ким оборачивается и холодеет внутри — заспанный и чертовски уставший Чонгук трёт глаз кулаком и старается сдержать рвущийся наружу зевок. — Хотя был почти что уверен, что ты будешь здесь.       — Почему ты не спишь?.. — сипло, надломленно, хрипом: при виде такого Чонгука Тэхёну хочется плакать в сто крат сильнее. Комфортный, уютный, чертовски надёжный — словно собрал в себе то, что ему самому не хватает.       — Проснулся от того, что тебя рядом нет, — мягко говорит ему Чон, протянув руку и коснувшись смуглой щеки. Тэхён же, вздрогнув, отводит глаза, пытаясь совладать с чувствами. Тщетно: он не смотрит, однако глаза Чонгука становятся очень внимательными, словно тот цепко высчитывает стратегию чужого поведения.       И бьёт прямо в цель:       — Ты жалеешь?       Выдох. Сизый дым в ночи растворяется.       — Да.       — Это нормально, — кивает мягко Чонгук, а Ким, в свою очередь, вздрогнув, поднимает взгляд на него: ни упрёков, ни возмущений из категории «Ты же сам сказал, что хочешь меня!» — ничего из подобного. Просто зрелый Чонгук, который зрело подходит к их отношениям, но дистанцию сокращает, чтобы обнять, к себе прижав крепко-накрепко. — Сомневаться, бояться, жалеть — абсолютно нормально. Пожалуйста, держи это в своей голове, хорошо? Могу я сказать, что если ты всё же захочешь об этом поговорить, то можешь рассчитывать, что я тебя выслушаю?       Тэхён прячет нос в чужом сильном плече. Оно пахнет сыростью ночи, отдушкой парфюма: дымом его сигарет и просто Чонгуком — запах комфортит, кажется невыносимо родным. Каким-то таким, чтобы Ким точно знал: он не заслуживает. Такого парня, как тот, что так чутко его понимает, совсем не заслуживает — Чонгук всего мира достоин, а не калеки, который может дать ему лишь половину. Треть. Четверть. Так мало, что ненависть к себе заглушает рациональность.       — Тэхён.       Это звучит мягко, но твёрдо: эмоций достаточно, чтобы тот отстранился и взглянул на Чонгука. Прямо в глаза: тёплые, сейчас — ночи чернее, и в них он видит столько эмоций, что язык не повернётся влюблённостью назвать.       — Я хочу, чтобы ты знал: мне следует перед тобой извиниться, — продолжает тем временем Чон, не отводя взгляда, но продолжая касаться его скулы костяшками пальцев.       — За что? — срывается каркающим шёпотом.       — За то, что пусть ты никогда не обещал мне чего-то, я всё равно встрял в тебя по уши. Ровно настолько, что готов бороться с тобой за тебя. Не за нас и не за себя — это второстепенно. Мне важно, чтобы ты был в порядке, идёт? Поэтому пусть ты не давал мне гарантий, я хочу дать тебе свои собственные. В любой ситуации я буду рядом с тобой, пока я тебе нужен, не отвернусь и внимательно выслушаю. Не осужу. Поддержу. Я уважаю каждый твой страх, понимаю его и принимаю, так что готов работать над этим с тобой. Потому что лю...       Тэхён не даёт ему договорить страшное слово: прижимает пропахшие табаком пальцы к губам, а собственные так откровенно дрожат, что шанса избежать слёз не предвидится.       Но целует. Влажно, крепко и позволив слезам сорваться с ресниц. Получает жаркий ответ: Чонгук со всей страстью целует, не сдерживается.       Позволяет Тэхёну раствориться в себе.       Может быть, это всё возраст.       Может быть, он придаёт подростковой влюблённости слишком много значения.       Может быть, это вовсе не то, что он думает, а нечто более сильное, взрослое его ещё когда-нибудь посетит, кому ж знать?       Однако всё же есть вещи, которые он хорошо понимает даже в свои восемнадцать.       У него действительно были любовники. Не так уж и много, конечно, опыт не многообразен, но всё же имеется. Ким без всяких обиняков может сказать, что к восемнадцати трахаться уже научился, как научился разбивать чужие сердца.       Однако здесь, прямо сейчас и в моменте, когда Чонгук принимает его уязвимость и робость перед новыми чувствами без смеха и с уважением...       Тэхён так сильно любит его, как никогда и никого не любил.       (И чем бы ни кончилась эта история, он не забудет его.       Никогда не забудет.       И отчего-то уверен: как в тысячах песен о разбитых сердцах, будет похожих искать).