Дьявол носит школьную форму

halsey — new americana

      Машина петляет на очередной узкой горной дороге с совершенно по-блядски гладким асфальтом и аккуратным свежевыкрашенным заборчиком ограждения над самой пропастью. Заборчику, что, по идее, должен хоть как-то предостеречь горе-ездоков на этой гряде, хотя он ни хрена не уверен, что тут кто-то может разогнаться выше, чем двадцать километров в час — не тот контингент обычно катается здесь, чтобы осмелиться выжать хоть чуточку больше. Те, кто любит риск, сюда не суются — дорога неизменно приведёт в один хорошо известный тупик (огромный псевдопозитивный указатель зелёного цвета на подъёме как подтверждение всех самых страшных догадок), а там будут вопросы, доёбы и прочее-прочее-прочее — те, кто ездят по этой дороге, любят такое.       Душные, душащие, педантичные, снобы, надменно смотрящие на простых парней свысока — это сюда. За рулём этой тачки сидит точно такой же, хотя ему платят, так что он, скорее, позёр, чем чистокровный мудила. На пассажирском сидении справа — тот, кто высокомерие в себя впитал с молоком матери, а слева от него — та, кто хорошо адаптировалась ради бабла и научилась быть, как говорится, на уровне. Тут всё на уровне: и манера езды отцовского водителя, и материнский маникюр, и гробовая тишина, нарушаемая «Танцем феи Драже», раздающимся из колонок, словно какой-то грёбанный ост к дерьмовому хоррору.       И его молчание, Юнги имеет смелость надеяться, тоже на уровне многозначительности, однако то, как он пальцы заламывает, чертовски злит даже его самого, потому что выдаёт определённый невроз. Однако поделать ничего с этим он не может: руки свободны, но по ощущениям будто скованы чем-то вроде наручников. Похожих, например, вот, на те, в которых его привезли домой копы три дня назад. Как раз перед тем, как мама демонстративно хлопнулась в обморок, а отец побелел. Потом, впрочем, повёл полицаев в свой кабинет с целью «утрясти ситуацию» — вот где-то на этом моменте с Юнги их и сняли, чтобы сообщить его предкам, что их сын был пойман за нарушение комендантского часа, а при задержании оказал сопротивление.       А вот теперь сидит на заднем сидении отцовского чёрного «Роллс Ройс Фантом», слушает Чайковского и уныло смотрит на зачатки зелени там, за окном — весна в этом году рано заявила права, так что природа ожила раньше положенного, будто в насмешку над его ситуацией. Сам же Юнги невольно задумывается: это ж каким долбоёбом быть надо, чтобы решиться на подобную выходку прямо перед началом учебного года. С другой стороны, он и правда не думал, что отец устроит такой дикий разнос и решит отправить его в закрытую школу для мальчиков — ту самую, где уже целый год обучается сын его близкого друга и некогда кореш Юнги.       И вот, где начался сущий кошмар. Потому что Намджун всегда был своим парнем: они частенько вдвоём участвовали в уличных стрелках, зависали с ребятами из андеграундной тусы, гоняли смотреть на стритрейсинг. И да, Ким отлично умел выжать из ситуации максимум, потому что всегда точно знал, где достать алкоголь и хорошую дурь, и был до чертиков умным, а по накурке — так и вовсе грёбанным гением, и по этой причине Юнги всегда импонировал. Ему нравилось зависать с Намджуном, серьёзно, они с самого детства знакомы, и именно по этой причине у него была настоящая драма, когда Ким-старший психанул и отправил сынка в эту тюрьму хуй пойми где.       Из закрытой школы для мальчиков Намджун приехал домой уже... пиздецом.       Юнги так и не смог понять, куда делся его бест бро и почему его заменил какой-то мудак с причёской волосок к волоску и даже пробором. Мудак, который держал себя, как грёбанный герцог, на любое нецензурное слово морщился и говорил: «Ах, Юнги-я, перестань, пожалуйста, так грязно ругаться, это ведь некультурно».       Это не был его Намджун, понимаете? Его Намджун был тем крутым парнем, что разбирался во всевозможных линейках кроссовок, играл с ним в «Варкрафт» и презирал вот таких вот хуйков, что зажрались до запора, и которым всё вечно не нравилось. Свои, ровные парни не нравились, какими они вдвоём когда-то и были. Так что Юнги реально какое-то время был уверен, что вот эта вот дичь, рассуждающая о мировых фондовых рынках с их отцами за ужином — это не его друг, а какой-то его стрёмный близнец. Буквально отказывался даже поверить, что такая перемена возможна.       Но — увы — это был всё же Намджун. Просто он поучился в этой тюрьме и на каникулы приехал уже... не собой. А теперь его везут в ту же дыру — уже почти привезли, — и внешне Юнги может храбриться сколько угодно, но сам с собой честен и хорошо ощущает, как у него под рёбрами страх скребётся противно, протяжно.       — Я не хочу, — это то, что он говорит впервые за несколько часов этой мерзкой поездки, и мать даже вздрагивает. Боже мой, как же похуй.       — Я тоже не хочу, чтобы мой сын вёл себя, как плебей, — в голосе отца сквозит лёд. — Но по-хорошему ты понимать отказался.       — Я больше не буду, — ровно произносит Юнги. — Я обещаю.       — Ты так говорил тогда, когда тебя оштрафовали за граффити. И тогда, когда я нашёл у тебя под подушкой косяк. А ещё — когда я нашёл у тебя полупустую бутылку «Джек Дэниелс». И когда тебя первый раз загребли за распитие, и мне в три часа ночи пришлось ехать в участок, чтобы заплатить штраф. У тебя большой послужной, мне продолжать?       Юнги вздыхает, переводя тоскливый взгляд на начинающий зеленеть вид за окном — чисто теоретически, если прыгнуть на полном ходу, то он красиво въебётся в ограждение и вылетит с горного склона. Да, разобьётся. Зато не придётся лечить башку в этой, блять, школе. Он погуглил: в престижном закрытом мужском интернате имени Чо Чувона обучаются только лишь дети богатых родителей. Школа славится своим строгим воспитательным процессом, качеством получаемого образования и отличными условиями — недаром все олигархи Кореи так рвутся отдать сюда своих горе-наследников, а сами наследники кичатся фактом своего обучения здесь. Как Намджун, который из ровного парня превратился в хуй пойми что.       По мнению Юнги, это всё же тюрьма: ну не бывает хорошо в месте, где нет девчонок, неограниченного доступа в сеть, но есть жизнь по расписанию, школьная форма и регулярные походы в блядскую церковь. Или же в синагогу. Или в мечеть. Всё это религиозное дерьмо находится на территории огромного кампуса, выполненного в виде европейского замка: этакий клочок Евросоюза на территории Азии, потрясающе — сразу видно, что жирно, роскошно и дорого. Юнги не одобряет. Юнги вообще не по понтам, он по простым правилам улиц — они ему душевнее, ближе, роднее. Там у людей эмоции есть, ощущения, чувства, а не вот вся эта масочная подача из пластика, приправленная яркими блёстками, чтобы ложь не так бросалась в глаза.       Но и крыть ему нечем. Теперь нечем, когда машина выезжает на подъездную дорожку, а высокие кованые ворота чёрного цвета открываются перед передними фарами, чтобы пустить автомобиль на благоухающую и уже запестрившую сотнями клумб территорию.       — Юнги-я, ты только посмотри, как тут красиво! — немного наигранно говорит ему мама, но за руку взять не рискует: он напряжён, взвинчен, а ещё у него в груди засело коброй мерзкое чувство чего-то, что анализу не поддаётся.       Юнги не хочет смотреть на цветочки. На кустики — тоже.       Никогда не подумал бы, что скажет что-то подобное, но больше всего на свете сейчас он хочет домой.

***

      — Они сдали меня сюда, как... как зверушку! — восклицает парнишка, с которым ему предстоит делить комнату, в трубку в тот самый момент, когда Юнги, наконец-то, находит нужную дверь в общежитии: пока что народу здесь не так уж и много, потому что учёба начинается только через три дня, но как новенький он не имеет ничего против — Юнги ненавидит кардинально менять обстановку, но куда большую ненависть вызывает в нём понимание абсолютной беспомощности. Здесь, прямо сейчас, превалирует и то, и другое, ведь он абсолютно беспомощен в том, что его тоже сдали сюда, как, и правда, зверушку какую-то.       Из плюсов: его сосед по комнате явно тоже не хочет здесь находиться. Окинув взглядом новые лица, Юнги отмечает, в принципе, те самые вещи, которые он больше всего хотел здесь увидеть: пирсинг правой брови и рукав тату, которые в социуме, пропитанном ложью и понтом, не особо котируются. Штангу с пацана не содрали прямо при заселении — окей, значит, умеет за себя постоять, что тоже немаловажно. В сложившейся ситуации Юнги предпочитает дружить с теми, кто может дать сдачи или же разделяет его категоричные взгляды на данное место.       — Ёбаный рот, отец так и сказал мне: «Чонгук, если ты не перестанешь быть по парням, то ты мне больше не сын», и знаешь, что? — парень стоит у окна полубоком ко входу в их общую комнату, явно разозлённый, определённо разочарованный и всё ещё его не замечающий: — Он сдал меня в закрытую школу для мальчиков. Он хочет, чтобы я прекратил быть геем, но сдал меня в закрытую школу для мальчиков. Тут нет вагин, Югём. Тут только члены, страсть к которым мой папаша хочет у меня отбить. Логика — это что-то на умном, — и в этот момент он поворачивается, чтобы столкнуться взглядом с Юнги, крупно вздрогнуть от неожиданности и бросить короткое: — Мой сосед по комнате прибыл, так что покеда. Перезвоню позже, если не заберут телефон, — и сбрасывает, чтобы впериться в вошедшего подозрительным прищуром тёмно-карих глаз: — Сколько ты слышал?       — Дохуя, — равнодушно пожимает плечами Юнги, откидывая светлую чёлку со лба и закатывая свой небольшой чемодан глубже в просторную комнату в пастельных тонах. Мебели не так много: два стола из красного дерева, две кровати-полуторки, шкаф и комод на двоих. Потрясающе. — Но, поверь мне, то, что ты педик, меня вообще не ебёт. Что более важно: ты спишь, собственно, на какой из кроватей?       — Пока не решил, — скрестив на груди руки, отвечает сосед, приваливаясь задницей к подоконнику. Ещё пока в футболке и джинсах — их ещё не засунули в отвратительную бежевую форму с блевотским красным атласным галстуком, в какой тут все ходят. — Какая тебе больше нравится?       — Та, которая справа, — и Юнги грохает чемодан рядом с упомянутой им, а потом переводит взгляд на сожителя. — Меня зовут Мин Юнги, мне восемнадцать. Последний год старшей школы.       — Чонгук. Чон Чонгук, — и парень, вздыхая, кривит губы в усмешке. — Получается, мы с тобой одноклассники, так? — и так легче. Нет, без шуток: Юнги соврёт, если скажет, что ему не нужны друзья — проблема лишь в том, что с такими, каким стал Намджун, ему точно не по пути, а он не уверен, что здесь такие не все абсолютно. А Чонгук, вроде как, свой парень, обычный — у него это на лице написано. Да, гей, но у Юнги никогда не было каких-то проблем с меньшинствами и их представителями — он не гомофоб, так что всё в норме.       — Получается, так, — кивает он благодушно. — Ты не выглядишь тем, кто хотел бы учиться в этой дыре.       — Я и не хотел здесь учиться. Если ты слышал весь разговор с моим другом, то знаешь, что меня сюда засунул отец. Типа, ну, за то, что я гей, — и Чон пожимает плечами.       — Каминг-аут? — предполагает Юнги.       — Хуй там, он должен был быть в командировке, но вернулся раньше, как в анекдоте, и спалил меня в койке с парнем, которого я до этого представлял ему как своего одноклассника. Обидно то, что мы даже не встречались, а просто трахались какое-то время, — и Чонгук разводит руками. — Мне повезло, что я был сверху. Увидь папочка, как я называю папочкой кого-то, кроме него, его бы кондрашка хватила, наверное. А так я отделался парой пощёчин, истерикой матери и домашним арестом. Ну, и в итоге я здесь. Он договорился с местным директором, чтобы я ходил в церковь, прикинь? Чтобы Господь дурь исцелил, — и сосед фыркает, указывая пальцем сначала на бровь, а потом на свой рукав: — Я похож на благочестивого прихожанина?       — Вполне, — морщит нос Юнги. Чонгук же на это только негромко смеётся, головой покачав:       — А ты почему здесь? Ты тоже не выглядишь снобистской занозой в заднице нормальных людей, значит, тоже не угодил предкам. Где твой косяк?       — Нашли под подушкой, — и на этом моменте Чонгук начинает ржать в голос, а Юнги продолжает невозмутимо: — Просто, по словам батюшки, я веду плебейский образ жизни. Курю, пью, ругаюсь матом, балуюсь травкой и пару раз нарушал комендантский час. Так что, да, вот он я. В аду.       — Предпочитаю думать об этом месте как о тюрьме, — хмыкает Чон. — Что ж, Мин Юнги, предлагаю тебе стать друзьями. В конце концов, контингент в этой школе не самый лучший, все как один — грёбанные засранцы, которых волнуют только престиж и бабки. Мне это не очень интересно, тебе, кажется, тоже, так что нам предстоит долгий путь мук и взаимной поддержки среди стаи гиен.       — А ты умеешь красиво изъясняться, — замечает Юнги, ухмыляясь и протягивая Чонгуку руку для крепкого рукопожатия.       — Когда-то я писал фанфики. У меня неплохо получалось.       — Это всё объясняет.       И на этом моменте Юнги действительно задумывается, что, наверное, всё не так уж и плохо. По крайней мере, он не один — с ним живёт объективно умный и хороший парень, который тоже не хочет быть здесь, и у него есть как минимум один соратник в этой войне с блядскими снобами, которые могут думать только о собственных задницах и папочкиных кошельках.       Круто не будет. Однозначно не будет. Легко — тоже, а это значит, что предстоит хорошо попотеть для того, чтобы достойно здесь продержаться. Но, с другой стороны, когда есть плечо, на которое можно опереться, всяко лучше, чем куковать в одиночестве.