счастлив тот, кому хватает

— Вы похожи на свой дом. На террасе сигаретный дым смешивается с конденсатным паром, обрушивая на Дотторе туман с примесями табака, морозной свежести и непонимания. — Статусом или стилем? Или все–таки размером, — Панталоне шутливо ведёт бровью, стряхивая пепел в хрустальную бычницу, надломанную по краям. — Мысль довольно абстрактная, скорее даже ощущение. — Кажется, утренний подъем и единение с природой идут на пользу вашей внутренней организации. — Если закрыть глаза на то, что я в этом единении задубел, то вы совершенно правы, — в знак своего скепсиса он пуще заворачивается в пушистый плед. Панталоне тянет ногу вперёд, чтобы просунуть её в шерстяной кокон и столкнуться с чужими ступнями. — Декретный отпуск дело коварное. Пусть лучше сегодня тёть Ноэль основательно уберется, я такого же работника ещё нескоро сыщу. Доктор больше не бухтит, последние затяжки направляя в сторону виднеющейся за оградой лесной чащи. Дорожка к ней пригожая, но вся поросшая чертополохом и зверобоем, упоенным среблой росой. Вряд ли по ней кто-то ходит, да и это немудрено. Лес, как в книжках — место больно таинственное и многоликое. Природа чарует людей, когда они способны объять её: оформить лужайку, завернуть в целлофановый пакет или подвязать шпагатом, как им самим того хочется. Но Панталоне, отчего-то, угораздило справлять жизнь именно напротив пейзажа широколиственного, дикого мрака. Поместье банкира не последний оплот здешней цивилизации. Мотнешь головой вбок — увидишь за оградой соседский дом, а за ним виднеется ещё чья-то кровля, и так долгой пропаханной грядой. Растасованные в стиле готики и барокко, здания величественно взывают к древним временам, в которых, само собой, людям жилось хуже, чем сейчас… настолько плохо, что на некоторых лужайках до сих пор сверкают их мемориальные статуи и фонтаны. — Как вам ваши соседи? — Те, что через дом семейство приятное. Тихие, работящие, иной раз выйдут гулять со своими расчудесными пинчерами — я всё шутки шучу, что украду псов однажды. Того гляди, и перестанет это быть шуткой… — А что насчет соседнего дома? — Дотторе кладёт на их собранные ноги недопитую чашку кофе. — Там я сам себе сосед. Жили горлодёры натуральные, вышло договориться дом выкупить. Не желаете поселиться в нем? Панталоне хитро улыбается. В наслаждении тишиной, которую произвели его слова, за новой папиросой тянется. Сжимает гильзу гармошечкой и закуривает. Дотторе допивает в один глоток: со дна на него смотрит раскидистая гуща. — Не особо хочется. От аренды я обнищаю, а жить на одном вашем гостеприимстве чревато тем, что вы начнёте качать права и посягать на мой суверенитет. Да и до работы далековато. Делец на миг серьёзнеет. Лицевые мышцы замирают, точно до них дотягивается морозный иней. И не предъява особенно, так — логичное предположение. Слышать это оказывается неприятно, и задевает не потому, что клевета и неправда. Задевает, что Дотторе, если и нацеживает на вилку блюдо, то всегда метит в самую сердцевинку. Горничная вовремя зовёт их вернуться внутрь. Радость от этого приглашения оказывается до того большой, что через минуту на улице уже простывает след как завтрака, так и всякой спорной дискуссии. — Всё–таки, нужны мне те собаки… — Панталоне со вздохом затворяет деревянные форточки, чтобы покончить со спонтанным проветриванием. — Вы можете купить какую угодно собаку, — доктор помогает тем, что просто стоит и наблюдает. Пол ещё влажный, а знанием, где лежат тапочки, он не обладает. Приятель всё продолжает канючить: — Я хочу краденных. Множеству комнат в доме не уготовано предназначение, но те, которыми Панталоне активно пользуется, могут похвастаться процветанием. Чего стоит одна только ванная: ванночка в ней чугунная, на алюминиевых золоченых лапках. До того широкая, что Панталоне умещается во весь рост, а если чуть сдвинется, то к нему может присоединиться ещё такой же взрослый. Но Дотторе сейчас занят другим делом: примастившийся о литой мрамор раковины, раздетый до пояса, ведёт лезвием шаветки по намыленной скуле. Хозяин покоев оседает на влажном бортике, подобно водяному на рыбацком причале. С чудовищным минусом четче всего взору открывается смешно собранная в хвостик чёлка, упорно оттопыренная к потолку. — Ваше хихикание мне мешает, — он сдвигает резиночку, чтобы волосы поникли, и всё веселье, соответственно, спало на убыль. Степень докторской концентрации вещь завидная. Сменный станок для него тоже не в новинку: поди, пустой звук в сравнении со скальпелем. Ему требуется минута последовательных движений для каждой скулы и ещё пару движений по подбородку: закусывает нижнюю губу, челюсть к низу — готово. Остаётся шея. — Сюда подойдите, — Панталоне достаёт с бортика запотевшие очки, протирая стёкла ободком полотенца. — Я ведь могу и сам справиться, — как говорят дети, когда они уже способны самостоятельно затапливать печку и разрезать торт, но в моменте своего энтузиазма прогибаются под систему взрослых. Дотторе готовит кожу влажным полотенцем, размазывает крем по горлу, в последний раз окидывает лицо критическим взглядом (в спрятавшейся проседи и морщинках тлеют угольки молодости), и всё же смиренно подходит. Чувствует, как от пола влажнеет одно колено, и второе тоже не спасается, но уже от мокрой волосни помощника. Дотторе пристально смотрит в глаза перед собой. Даже когда его морду нескромно сдвигают к верху, всё равно старается мало–мальски следить за происходящим. Его жилки чуть напряжены, кадык подергивается в желании сглотнуть слюну. — Если бы я собирался вас убить, то уже давно бы это сделал. — Я знаю. Панталоне себе какую–то карту движения в голове набрасывает, и начинает плавно вести по направлению роста. В нос ударяет эфирный экстракт хвои. Дотторе всё же прикрывает глаза, отвлекаясь на выдуманную тренировку памяти: пытается вспомнить конкретное число родинок на чужих плечах. Подсчёт неплохо занимает мозг, даже когда становится щекотно. Кожа у подопечного без выдающейся растительности, не абсолют гладкая и распаренная, так что Панталоне справляется довольно проворно. — А сколько сомнения то было. — Справедливости ради, не каждый день к моему горлу подносят лезвие, — когда он умывается у раковины, вода юрким ручьём продолжает стекать ниже, вплоть до резинки брюк. Полумокрый Дотторе решает проблему тем, что снимает с себя всю одежду. — к себе пустите? — Думал, уже не спросите, — в качестве красноречивого одобрения поджимает ноги. — Ждал, пока вы предложите, — расставляет свои аккурат между теми, что напротив. Вода приятно опаляет тело, и остаётся только гадать, как Панталоне ещё не откинулся от предшествующего кипятка, целесообразного для варки деликатесных крабов. Тот театрально пожимает плечами. — Видите ли, не хотелось посягать на ваш драгоценный суверенитет. Теперь доктору хочется зайтись в хохоте, но он изо всех усилий подавляет этот жгучий приступ — неохота зарабатывать себе второе, уже не такое любезное обслуживание бритвой. Мужчина кладёт руки на хозяйские колени — они служат опорой, чтобы поцелуй вышел расторопным и вдумчивым. Панталоне же вдумчиво только губы держит закрытыми, вдыхая с кожи ментоловый запах, оставшийся после бритья. Когда он долго не отвечает на поцелуй, рука врача подкрадывается к его затылку, и там впивается в волосы с такой внезапной силой, что всплески воды оказываются далеко за пределами купальни. Боль вынуждает Панталоне дёрнуться в направлении руководящей им руки, но как только он пытается это сделать, то чувствует, как успевшие просунуться меж ног пальцы сжимаются на его паху. Очки лезут на нос, так что Дотторе задирает их так высоко, что они временно фиксируют часть тяжёлой от влаги чёлки. Запах леса, полуслепые потуги пригрозить прищуром, обрывки движений, тело Панталоне в жидком огне. «Только взгляните, как охотно вы теперь подставляетесь». Ванна для передёргивания место не самое удобное, но смена обстановки губительна для сценария. Его рука работает только быстрее. — Боже, — Панталоне еле вклинивает между стонами связную речь. Дотторе чувствует, как его горло накрывается ладонями, но все его претензии — гортанный рык, обрывающийся цепким удушьем. — никак не возьму в толк, из чего ваше сердце. Нервы из проводов, кости — сталь оцинкованная, кровь — вредоносный бензол. А вот сердце…ах… — в паху тянет от крутого движения руки, и он закусывает себе язык. Пальцами сильнее вдавливается в щитовидку, к которой скоплен скоп личных претензий: слишком уж часто эта область скрывается под покровами ремней и воротников. Кровоподтеки в подарок останутся чинные. — сердце то ваше… из чего? Дотторе слишком сложно извлекать слова из своего горла, но даже сейчас, в серединном спектре между спёртой болью и искаженной эйфорией, он даёт поглотить всего себя иррациональному удовольствию. Кому–то нравятся творожные запеканки, пятнашки, пионерские лагеря и рогалики, а Дотторе ловит кайф, когда его доводят до кислородного голодания посредством асфиксии. Кто–то на пике зрелости обнаруживает, что он наслаждается мелодрамами, коллекционированием монет и одинокими прогулками — Панталоне находит приятным вышеупомянутой асфиксией демонстрировать свою представительность. Пик его наслаждения — короткий, но такой острый и всецело обволакивающий, как будто ему на эти пару секунд больше нечего взять из этого мира. Как будто и нет никаких личных счетов, затаённых обид, навязчивых мыслей о справедливости и могуществе. Растяни этот момент на чуточку больше — и можешь читать завещание доктора. С его интересом к науке и специфическим взглядом на мир, у того наверняка имеются планы на себя после смерти. Но это всё домыслы, потому что Дотторе жив живёхонек: только до того обмякший, что уже и не контролирует, куда перенаправляется вес его тела. Банкир подставляет локоть под безвольную спину, кладя её аккурат на бортик. — О чем вы только думаете в такие моменты? Доктор облизывает иссохшие губы. — Как много от вас вопросов. Всё делаете вид, будто ответов не знаете, друг мой. — Может, я намного поверхностней, чем вам бы того хотелось. Дотторе скользит лодыжкой вдоль скользкой голени. — Кха… вот бы вы и вправду были всего–навсего недорезанным буржуем… Будет закурить? — Мы с вами ещё не покончили… Фигурально выразился – вы то ещё не кончили. — А называете себя поверхностным. Панталоне улыбается этой дурной логике. Поверхностный ещё какой. Просто, если в сексе с ним его партнёр не достигнет вершины удовольствия — это уже будет считаться камнем в личном огороде. Его широкое, моложавое тело нависает над осоловелым доктором. Кудри — струи водопада, вышедшего из берегов после ливня. Глаза — горстка семян чёрного тмина. У Панталоне свои причуды, но ему также сильно хочется курить. Он хватает Дотторе за плечи, чтобы нежно погрузить под воду. Следующие часы — время обеда, послеобеденной полудрёмы в креслах с монохромным фильмом про какую–то войну и интрижку, жалоб Дотторе на больное горло, из–за которого он не может нормально пить чай (как будто ему не понравились их игрища), внезапно повалившего снега, общих усилий варки пельменей и неугомонной телефонной трели. Пока банкир разбирается с преследующими его даже в выходной делами, гостю поручается найти себе дельное занятие. Доктор трактует это задание по–своему: слоняется без дела по устланным синим паласом коридорам, чтобы найти, чему зацепиться глазу. Внимание привлекают самые разные вещи: небольшая библиотека книг разного калибра: от «Секретов капитала» до «Подсказок лечения тяжелобольных», оригиналы–реплики картин с сюрреалистичными размышлениями о переменчивости жизни и идеале красоты, декоративная птичка в серебряной клетке, набитый импортным вином и соленьями подвал, разочаровавший отсутствием того самого «ужасающего содержимого». Когда Дотторе утомляет спонтанное блуждание, ноги приводят его к очередной комнате: солнце смотрит в витраж, вырисовывая на полу жёлтый свет и гибкие тени. Кругом вязь паутины, трещинки облезлой краски; обмотанные стопки исписанной кривым почерком жухлой бумаги. Из одинокой мебельной гарнитуры: кровать да письменный стол. На столе — фотография в рамке. — Любопытство приводит вас в странные места, — Панталоне вальяжно облокачивается о свою трость, продавливая ей подгнившее дерево. Забавно, как его совсем не было слышно. — надеюсь, не сильно заскучали. — Вы вовремя подоспели, — Дотторе вышагивает к нему медленно и совсем немножко бдительно. — и вправду немного наскучило играть в сыщика. — За исключением, по–моему скромного мнению, неплохой комнаты отдыха и галереи, здесь больше ловить нечего. Другие места в доме либо пустые, либо захламлённые, — поманивает пальцем, чтобы коснуться впечатанных в кожу кофейно–бежевых резцов. — Скучно мне стало не поэтому, — доктор скулой к касаниям ластится охотно, а затем пробует взять реванш с поцелуем. На этот раз его встречают горячим языком. Банкир немножко мухлюет: засматривается на местами выгоревшие ресницы и синяки, и уже после погружает глаза в ответную темноту. В ней ничего, кроме дыхания Дотторе, его жгучих укусов и жадного проникновения. Такой долгожданный момент для обоих, но одному учёному охота поумничать, так что он облизывается с кошачьим довольством. — основное мне было известно. — И что же, к примеру, — нетерпеливость Панталоне убеждает его опустится к полу. Руки шустро расстёгивают чужие брюки, поглаживая ту область Дотторе, которая определенно идёт в разрез с ходом его текущих мыслей. Эта область привлекает его куда больше. Пальцы у головы почти незаметно шерудят шелковистые, немного секущиеся концы. — Например, что у вас есть брат. Панталоне на секунду рот открывает, но не в эротическом контексте — в контексте своего ахуевания. Хорошо хоть, что в данном положении трудно просчитывать мимику. Успокаивается, приуменьшая степень замешательства до лёгкого оцепенения. — Факт интригующий, но это не то, ради чего стоило включать сыщика. Мы с братом уже долгое время не общаемся. — Могу я поинтересоваться, по какой причине? Вести беседы в таком положении некомфортно во всех смыслах — банкир норовит подняться, но в ноге коротит разрядом боли. Остаётся только набрать в лёгкие воздух, чтобы закрыть тему. — Долгая история. Если коротко: когда мы остались одни на попечение друг другу, я изо–всех сил вкалывал ради его будущего — по крайней мере, так мне казалось. Но этот неблагодарный решил уехать и связать свою жизнь с тем, что и без того вечно грозило его здоровью. Самодурный эгоист, вот он кто, — на обрывке монолога мужчина раздражённо фыркает, как будто это выводит его сильнее всего: — ещё он у меня парня отбил, сволочь... А сейчас я даже не знаю жив ли он. Дотторе пренебрежительно ведёт наотмашь. — Жить будет ещё десяток точно. Не назвал бы его самодуром: личность со стержнем, да только растрачивает его попросту. На этом моменте у Панталоне сознание крошится до хлопьев снега, исчезающих под подошвой дотторовских сапог. Слова из уст перетекают в продолжительное молчание, которым доктор сытно ужинает. Когда ему и этого становится мало, он задорно присаживается рядом. — Мы сокурсниками были, пока меня не отчислили. Я ещё в первую нашу с вами встречу приметил, что вы кого–то мне решительно напоминаете… Спонтанно навёл справки: имена и фамилии у вас разные, да вот отчества одинаковые. Ну и позвонил Бай Чжу убедиться. — Это всё? — А что же ещё может быть, — Дотторе вопросительно ведёт шеей, имитируя хищную привычку птицы. И Панталоне улыбается ему, будто скармливая птенцу сущую очевидицу. — Нажить себе врагов вам даётся куда проще, чем друзей. Тем более, таких старых друзей. О которых я отчего–то ещё ни разу не слышал. — Не слышали, потому что между строк чувствовалось, что эта тема являлась для вас щепетильной — хоть и была всего лишь вопросом времени… Но если вам уж так хочется знать – да, мы с ним состояли в отношениях. Всего–то недолгий студенческий опыт. Ужасающая вынужденность — соглашаться с теорией, что у них с Бай Чжу одинаковый вкус на мужчин. Хуже этого только каверзная мысль, что у Дотторе к своей юношеской любви ещё может оставаться что–то с намёком на не опостылевшую привязанность. — Пиздец, — он осиливает это поднятие, чтобы стремительно выйти из очага злорадной ностальгии. Правильным будет вообще запереть комнату, а ключ без вариантов швырнуть в мусорную урну. Дотторе с пару секунд сидит на корточках: спущенные штаны немного не вяжутся с темой происходящего, но, между прочим, он всё ещё в настроении. — Как насчёт… — Нет, — Панталоне бурчит, не оборачиваясь. — мы идём есть пельмени.