willow rosary| ивовые четки

40 дней назад

Пить кофе- большой грех. Да и вообще пить что-то кроме воды- грех. Почему? Не догадываетесь? А ответ же вполне очевиден- во времена Ветхого завета люди кофе не пили. А вы вообще можете себе представить, как тяжело жить без кофе и даже не имея ни малейшей возможности его попробовать?! Меня манило к нему на подсознательном уровне, можно сказать, даже на генетическом– раньше мама часто пила кофе и его запах мне нравился. Раньше мама вообще много чего делала из того, что не делает сейчас. Тогда в ней бурлила горячая, как я думал, вечно молодая итальянская кровь. Она ярко одевалась, пила по утрам и в обед черный свежесваренный кофе, красилась. За последним я всегда наблюдал с особым удовольствием. Меня поражало, как преображается ее лицо в такие моменты, каким сосредоточенным оно становится, когда она подводит глаза. Раньше вообще всё было по-другому. И я не имею в виду всякую банальщину по типу «трава зеленее, птицы громче, концерты слаще, мультики интереснее», нет. Раньше в нашей жизни не было его. Я вынужден называть его отцом, хотя на самом деле он был мне абсолютно чужой человек. Папа покинул нас, когда мне было всего-то шесть лет, Майки- два. Я не люблю использовать слово «смерть», оно всегда звучит как-то слишком радикально, слишком окончательно. Поэтому папа не умер. Он путешествует. Папа скоро вернётся. Он исследует морские глубины, покоряет Эверест. Что угодно, но только не глупая смерть от внезапной остановки сердца. Это даже звучит нелепо- ну какая остановка сердца в тридцать пять? Тем не менее… Мама сразу стала какой-то слишком религиозной, но нас с Майки это пока не касалось, чему я был несказанно рад. Нудное бурчание молитв себе под нос меня не прельщало. И вот через год появился этот ущербный. Переступил порог, нагло повесил пальто на отцовскую вешалку. Попытался потрепать меня по волосам как это обычно делал папа, но я вовремя успел увернуться. Мне он сразу не понравился, о чем я тотчас попытался рассказать маме, но кто будет слушать мнение восьмилетнего ребека, верно? Как говорится: «Amantes sunt amentes.» Влюбленные —это безумные. Еще через какое-то время он поселился у нас. Тогда-то и начался мой личный ад. Мягкая подушка и теплое одеяло, как мне сообщил «отец» в первый день своего появления в этом доме, вызывают расслабленность тела, а в последствии и расслабленность души, что, следовательно, тоже грех. По этой причине мне пришлось отказаться от горячо любимого апельсинового сока и отдавать вечно мёрзнущему по ночам Майки своё одеяло. Никакого шума. Никаких хождений к друзьям и друзей к нам. Нечем заняться? Читай молитвы. Молитвы утром, молитвы перед едой, молитвы вечером. Молитвы, молитвы, молитвы… Каждый. Божий. День. Таковы новые правила этого дома. И я вынужден следовать этим правилам уже гребаных десять лет, и нарушить их, увы, не в силах. Нет, в теории я мог бы пропустить молитвенное правило, или воспользоваться телефоном, или сходить погулять, но влетело бы не только мне, но и ни в чем не виновному брату. И если бы такое случалось, то наказание было бы мгновенным и жестоким. Матери сразу стало не до нас. Она словно не замечала, в каких условиях оказались мы с братом. Вся забота о нём легла на мои, тогда еще совсем хрупкие, детские плечи. С горечью на душе я наблюдал, как она из яркой инициативной женщины она постепенно становилась жертвой патриархата и увядала. Сначала это было не особо заметно- первый год вроде всё было вообще хорошо, но в какой-то момент она отказывается о повышения на работе, а затем и вовсе увольняется. Сама того не зная, он обрекла нас на оную зависимость от своего нового ухожора. На заднем дворе- ранее излюбленном месте для игр, постепенно вырос большой белый шатер. Как потом оказалось- молитвенный дом для прихожан. Игрушки постепенно начали пропадать, как я потом узнал, на нужды прихожан. Этого я понять не мог- какого, собственно, чёрта мои игрушки и игрушки Майки, купленные на деньги нашей матери, отдают совершенно незнакомым людям связанным с нами только тем, что ходят с нами в одну церковь? Этот вопрос, заданный за ужином в один из вечеров, был просто-напросто проигнорирован. Поэтому, пока стало не совсем поздно, я припрятал пару карандашей и блокнот под половицу в своей комнате. Ото сна меня пробудил металлический скрежет будильника, чтоб его… Я тяжело поднимаюсь с жёсткой кровати, чувствуя как сильно за ночь онемело все тело. На полу бы было мягче ей Богу. Я быстро иду в душ, чтобы обогнать Майки и нормально вымыть голову, но горячей воды опять нет, приходится мылиться и смываться под холодной. Я тщательно мою отросшие темно-русые волосы, за которые меня чудом еще не выпороли. Чарльз не любил длинных волос у парней. А я не любил Чарльза, поэтому и отращивал. Завтрак по постным дням, то есть по средам и по пятницам нам с братом не полагается, впрочем, не только завтрак, но и ужин, а на обед мы не успевали, так что вся еда в этот день исключается, как и любые напитки кроме воды. Даже сок апельсиновый нельзя. Блядство какое-то. Как назло, сегодня была именно среда. Майки сначала бросает печальный взгляд на мать, но та низко опустив голову несет корзину с грязным бельём в подвал. Я привык расценивать это как предательство и только фыркнул. Может быть я и не прав, но в этой ситуации она неправа еще больше. Могла бы и покормить родного ребенка. Быстро собравшись, мы покидаем дом, чему я даже рад — хотя бы сегодня утром я не увижу кислую мину отчима. Это мне подняло настроение, но, увы, оно вынуждено было снова пасть, когда мы с братом проходили мимо витрины небольшой пекарни, откуда, (о боже мой!), пахло кофе и булочками так сладко и маняще, что даже слюнки текут… Я с сожалением смотрю на младшего брата. Тот слишком худ и голоден для своих тринадцати лет и я был бы рад его сейчас накормить, но иметь карманные деньги нам тоже, увы, не положено. Теперь уже уныло я топаю рядом с братом мимо остановки школьного автобуса. Дети нашего возраста стоят на ней небольшими группами, весело о чем-то щебеча друг с другом. Не знаю, что насчет Майки, но у меня от одного взгляда на них возникало жгучее чувство зависти. В детском саду у меня был лучший друг- Рэй. Вот только больше у меня друга нет– Рей пошел в обычную школу, меня же отправили в Католическую Среднюю школу Нью-Джерси для мальчиков имени святого Аббона Флерского. Больше друзей я завести так и не смог- не слишком общительный мальчик из религиозной семьи не самый привлекательный вариант для дружбы. Так что мой круг общения ограничивался только братом и парой одноклассников. У нашей школы тоже был автобус, но ездить мы в нем не могли. «Отец» говорит, что перемещение на транспорте, когда расстояние меньше пяти километров- грех, хотя сам чинно разъезжает на новенькой небесно-голубой Buick Electra 225, 1971 года выпуска, припаркованной в гараже. Подлый лицемерный ублюдок. До школы мы добрались на удивление быстро. Мартовское солнце, еще холодное, но уже радующее своим присутствием, косило лучами в окна кабинета. Я разложил вещи: учебник, открытый на пятнадцатом параграфе, карандаш, тетрадь на кольцах и заветный блокнот с рисунками. До урока оставалось еще несколько минут свободного времени, и я надеялся провести их за рисованием. Тень упала на парту и глаза мне пришлось поднять, а блокнот отложить, так и не открыв. Надо мной возвышался не знакомый ранее парень. Возвышался он только по причине того, что я сидел, сам по себе он оказался ниже всех в классе, как я потом смог заметить. — Джерри, верно? — Спросил парень, гипнотизируя меня своими глазами цвета лесного ореха. Красивый цвет, очень живой. — Я Джерард, ты, видимо, обознался. — Я действительно так подумал, ведь в нашем классе учился Джерри, и мы даже были чем-то похожи, как нам говорили. — Он еще не.. — Отлично, Джеронимо, тогда я подсяду? Я благополучно пропустил тот момент, когда парень представился в ответ, но на подкорке четко отпечаталось его имя. Фрэнк Айеро. Я снова попытался его исправить, но парень только ехидно усмехнулся уголками губ и эта усмешка показалась мне в тот момент самой очаровательной усмешкой на свете. Маленькое металлическое колечко, продетое в губу, блеснуло, отражая утренний свет, льющийся из окна. В животе что-то непривычно екнуло и я почувствовал, как к щекам приливает кровь. Говорят, что когда мы краснеем- краснеет и наш желудок. Я готов был поклясться, что в тот момент мой желудок сделал харакири. Долбаный камикадзе. В какой-то момент до меня начало доходить, что пялюсь я на Фрэнка уже непростительно долго. Взгляд пришлось отвести в другую сторону и вперить его в потрепанный учебник Всемирной истории. В ответ на его вопрос я только рассеянно кивнул и отодвинул блокнот с рисунками с, теперь уже, его половины парты. Я понял, что он коверкал моё имя специально, но вот зачем я уже понять не мог, ведь раньше со мной такого не случалось. Хотел разозлить? Это напрочь выбило меня из колеи. Фрэнк опустился рядом и отвернулся, откинувшись на спинку стула. Что ж, так даже лучше. В классе преобладало сонное настроение. Я был уверен, что все дело было в манере поведения преподавателя. Нам необычайно муторно рассказывали, как в каком-то соборе поставили статую Люцифера, которая была так прекрасна, что отвлекала весь приход от мессы, попутно вызывая у людей не самые христианские мысли. Будь это рассказано более эмоционально- мы бы слушали разинув рты. Статуя напомнила мне Фрэнка и я вынужден был посмотреть на него, чтобы подтвердить свою догадку, по которой я был этим самым пресловутым приходом. Действительно, этот парень был дьявольски красив. Я нахмурился. Эти мысли мне, в отличие от самого парня с красными висками, не понравились и я решил, что буду думать о нем только с эстетической точки зрения. Как об объекте наблюдения. «Он просто выделяется. Это привлекает внимание- ничего более.» Эта версия меня устроила уже гораздо больше. Фрэнк Айеро. Я задумался. Что-то было в нем более привлекательным, чем всё остальное, но вот только что? Что-то, из-за чего мне захотелось его нарисовать… Тут в голове щелкнуло. Глаза. Вот что привлекало меня в нем гораздо больше, чем крашеные волосы и пирсинг на лице. Зелено-карие, они привлекали своей живостью и остротой. Мне чертовски сильно захотелось его нарисовать…