Есть ли у бога сердце?

      Палящее солнце пустыни постепенно исчезает с небосклона, растворяясь за горизонтом яркой палитрой растекающихся красок, уступая место мерцающим звёздам и растущей Луне — бог Ра завершает день со взмахом руки почитаемого фараона. Люди Египта свято верят, что его избрали самолично великие боги Эннеады, сделав его посредником между небом и землей, их ликом и символом царственной власти. И торжественное празднество Хеб-седа, "праздник хвоста", в честь тридцатилетия правления фараона отмечается с особым благолепием: пышные столы, ломящиеся от изобилия дичи и фруктов, расплескавшиеся в бокалы разные вина от чужеземных купцов, великолепные представления лучших музыкантов и танцовщиц. И для ставшего единственным владыки Египта, конечно, золотые дары, самым изысканным и драгоценным из которых оказался тот, кто сразу же приковал к себе взгляды всех присутствующих.       Горящие позади дворцовой площади костры освещают утонченный юношеский стан, языки пламени будто скользят следом за ним, сопровождают плавные движения гибкого тела. Шелковая полупрозрачная ткань, точно крылья, вдоль его рук развивается от ветра и изящного танца с мечами, на оголенном торсе переливается золото и драгоценные камни украшений. Он ловко орудует сверкающими лезвиями, будто сражает наповал невидимых врагов, при этом изгибаясь в грации танца, прокручиваясь и опускаясь коленями на охлаждающийся в преддверии холодной египетской ночи песок. Прогибается в пояснице назад и круговыми движениями водит по воздуху мечами. Его глаза, эти невероятно красивые глаза на прекрасном лице приоткрыты и подведены стрелками чёрным углём, напоминают глаза воспеваемого египтянами священного животного, которому они поклоняются — кошки. Этот юноша — воистину олицетворение божественного образа кошки в лице человека. И фараон не мог отвести от него взгляда. Так же, как и ещё один мужчина в тени празднества. Богу не нужно дышать, но дыхание перехватывает. У бога нет сердцебиения — нечто в груди удар пропускает и забивается сильнее. Богу не свойственно терять землю из-под ног не во время кровавой бойни, богу не характерно ощущать сильную дрожь в теле от восхищения кем-то. И бог всегда получает то, чего пожелает. А он возжелал безумно сильно с самой первой секунды, как взгляд из завесы мрака случайно коснулся неописуемой красоты этой драгоценности пустыни. Стоит танцору окончить своё представление, захватившее взгляды всех и перехватившее дыхание, как достопочтенный знатный господин выходит на площадь между ним и фараоном, сгибаясь в поклоне при обращении к тому: — О, солнечный правитель Верхнего и Нижнего Египта, прошу, примите же в дар эту золотую кошку для вашего полного распоряжения… И вдруг атмосферу торжественного веселья сокрушает налетевший сильный ветер, образующий вокруг площади дворца фараона ловушку из песчаной бури. Пламя кострища вспыхивает до Небес и алеет, становится трудно дышать от поднявшегося песка и словно ставшего невыносимо тяжёлым воздуха. Сквозь разрастающийся хаос слышен тихий, но требовательный голос, казалось, самой бури: — Этот танцор предназначен богу Сету. К полуночи он должен быть подготовлен и оставлен для него в качестве подношения в храме Зверя. — Что за вздор?! — грозно гремит фараон, вставая со своего трона, и царственно сходит с пьедестала, в то время как все присутствующие, не смотря на оцепенение страха и недоумения, падают ниц перед ним. — Этими шаманскими обманами меня, великого владыку Египта, не провести. Божества Великой Эннеады, забытого гелиопольского пантеона, давно покинули священные земли пустыни, оставив всю власть мне. И эта золотая кошка — моя. Он принадлежит мне, этот дар мой, царя пустынных земель под солнцем и… — И бла-бла-бла, — внезапно прерывает его низкий надменный голос, прозвучащий словно из самого загробного мира. Фараона насквозь пронзает холодным копьём могущественная невидимая человеческому глазу сила, которую излучает кто-то, находящийся за его спиной. Он резко оборачивается, обнаружив на своём неприкосновенном троне вальяжно раскинувшегося мужчину. Но вместо положенного чувства жгучей злости и возмущения он испытывает только леденящий душу ужас, пробирающий тело до самых костей, заставляющий невольно сгибаться под натиском его мощной ауры. Величественный мужчина с внешностью прекрасно вылепленной скульптуры властным видом показывает своё превосходство над всеми, даже над застывшим фараоном, прямо при нём восседая на его царственном месте. В его тёмных глазах глубина всего Нила, бушующее пламя хаоса и раздора, широкие плечи, казалось, могут выдержать Верхний и Нижний Египет, черты лица мужественно красивы. Обнаженный торс обрамлен дорогой накидкой с ожерельем из золотых слитков, на голове — поднятая маска рыжей собаки, дикого шакала, с поднятыми вверх ушами, а в руке мощная трость с таким же изображением изголодавшегося животного с раскрытой пастью. — Забытый гелиопольский пантеон, хах, — пугающая усмешка и небо над дворцом чернеет, воздух леденеет. — Тебе что, припомнить, кто является настоящим владыкой пустыни? — с надменной злобой чуть ли не рычит мужчина, и вспышка молнии прорезает небосклон. Все присутствующие вжимаются лицами в землю и тихо молят о пощаде, трясясь под гнётом властной божественной ауры. Мужчина же медленно поднимается с трона, и чем больше выпрямляется, ступая по пьедесталу босыми ступнями, звеня цепями золотых украшений, тем ниже склоняется к земле дрожащий фараон. — Я и есть пустыня, буря в ней и хаос этого бренного мира, — продолжает давящим тоном тот, оказываясь над сипящим от нехватки воздуха правителем. — Не забывайся, смертный: ты стоишь на коленях под всей Эннеадой. — О-о всемогущий бог Сет! — хрипит в сердцах зажмурившийся фараон, из его глаз и рта течёт влага, делая богоподобный образ великого царя жалким и мизерным по сравнению с настоящим божеством. — Мо-молю о пощаде! Молю о вашем прощении и снисхождении! Я сделаю всё…! — Заткнись, ты мне не интересен, — раздраженно рявкает он, ударив по нему тростью, откинув на несколько приличных метров. А уже через секунду, оказывается в самом центре дворцовой площади, окруженной упавшими на колени и вжавшимися в песок несчастными, боящимися и лишний вздох сделать, лишь бы не ощутить на себе весь ужас и гнев этого непредсказуемого бога, способного в одно мгновение разрубить тысячи человеческих тел, а в другое сорвать редкий пустынный цветок и любоваться им без следа жуткого оскала на смягчившемся лице. Этот бог известен своей излишней вспыльчивостью, агрессией и опасной, непредсказуемой переменчивостью. Настоящее имя его Чон Чонгук, коим величаво и почтительно звали его лишь только истинные последователи этого бога войны, разрушений, хаоса, те, кто поклонялся ему, следовал за ним и возносил храмы в его честь. Сет — имя, данное среди Великой Девятки богов. И сейчас длинными изящными пальцами Чонгук требовательно поднимает на себя голову замершего танцора, едва заметно трясущегося от пробирающего холода ночи пустыни и охватившего его страха в момент прикосновения могущественного бога к себе. — За всё моё существование я не встречал прекраснее создания, — восторженно, даже сокровенно шепчет, приближая лицо юноши ещё больше к себе. А тот смело сталкивается с ним взглядом, увидев в нём не просто восторг — целый бушующий ураган необъятной бури и собственное отражение, сгорающее в тлеющем пламени там. Бог резко меняется в лице, хватает танцора за волосы на затылке и с силой оттягивает назад. Его глаза широко распахнуты, уста изогнуты в безумной улыбке, ведь с них слетает пугающий низкий смех вместе с тихими "прекрасно... великолепно". — Эй, фараон, — пренебрежительно кричит он через плечо сквозь этот бессознательный смех, продолжая крепко держать за волосы невольно дёрнувшегося юношу, — так и быть, я пощажу никчёмные жизни тебе и твоим людям. Эта золотая кошка намного ценнее, — и уже обращается к танцору, скользя ладонью к его шее, властно сдавливая и хрипя с блеснувшим опасным блеском во взгляде: — Отныне ты только мой. Перед распахнутыми в ужасе глазами юноши — одержимое восторгом лицо прекрасного и одного из сильнейших бога Сета, а затем темнота.

***

      Пак Чимин был невольным с самого детства. Родившись в семье странствующих купцов, он был на побегушках в торговом караване, и всегда тайком поглядывал на выступающих артистов в городах, которые они проезжали мимо сквозь жаркие пески пустыни, и всё детально запоминал. Запоминал взмахи рук и шаги ног, их изгибы тел, положения головы, даже их взгляды и то, как они чувствуют такт музыки. Только мальчик подрос, его невероятную красоту и грацию заметил один богатый господин из знати, так просто выкупивший его у родных за пару золотых. Он сразу понял, что из него вырастает самый прекрасный и невинный цветок, тронуть который должен только лишь фараон. Чимина растили, как свинью на убой: ухоженного и изящного юношу для рабства и извращений великого правителя. «Это почёт и большая честь, неблагодарный мальчишка!» — с пощёчиной слышал он неоднократно, пока из него создавали идеального и послушного наложника, утихомиривая его дикий нрав буйной крови Верхнего Египта. И вот он: тот самый день, к которому Чимина готовили бóльшую часть его жизни. Ведь после этого дня она больше ему не принадлежала бы. Фараон забрал бы её без остатка, как любил сразу же грубо и быстро брать юных девственников и девственниц, зачастую лишая их жизней в эту же первую ночь. Внезапное появление свирепого бога Сета стало одновременно спасением и погибелью, новым рабством жестокого тирана, который одним щелчком пальца может разорвать его на части. Чимин не освободился — ему вырыли яму поглубже.       Приходя в сознание, юноша чувствует не холод и грубость песков или каменных плит. Он утопает в мягкости пуховых перин алого цвета с таким уже балдахином, просторное помещение освещает два факела, а тело не ноет от ударов или иных насильственных действий. Подорвавшись с нагретого места, Чимин неосознанно хватает ртом воздух, словно вынырнув из воды, пугливо оглядываясь по сторонам и прикасаясь к шее, к запястьям, лодыжкам, осматривая себя на наличие цепей, кандалов. Ничего. На краткое мгновение внутри вспыхивает надежда, пульс учащается, и он срывается на бег, сразу же пропадая в темноте бескрайних коридоров. Этот дворец был пугающе тихим и большим, словно из-за каждого угла может поджидать опасность, будто вот-вот кто-то схватит его или за поворотом он упадёт в яму с ядовитыми змеями. Здесь ни души: ни слуг, ни стражи, никого и ничего помимо погребальной тишины и мерцающих местами факелов, языков красного пламени, на стенах, на которых также местами изображены разнообразные рисунки исторических событий божественных деяний. Наконец Чимин видит впереди дверь и исходящий из неё словно солнечный свет. Он ускоряется с мнимой надеждой, сдавливающей грудную клетку, давит на массивную древесину, надеясь очутиться в солнечных объятиях бога Ра, и… оказывается в тех же покоях с большой кроватью и алыми простынями. — Нет, нет, нет… — хрипит тот, пятясь назад, как спиной врезается в нечто твёрдое и горячее. А в следующее мгновение воздух выбивается из лёгких, сердце точно прекращает биться, когда сильная мускулистая рука обволакивает его талию, а другая оглаживает щёку. Тихие смешки на самое ухо пускают мурашки по всему телу и вынуждают спину, прижатую к мужскому обнаженному торсу, покрыться холодным потом. — Какой же ты забавный, думаешь, я позволил бы тебе сбежать? — низкий голос с насмешливыми нотками, и ладонь мужчины накрывает подтянутый животик дрогнувшего юноши, пальцем поддевает золотую цепочку, обрамляющую тонкую талию, скользя ещё ниже. — Зачем же великому божеству войны и смерти, Чон Чонгуку, этот никчёмный смертный раб? — Чимину удаётся совладать со своим дрожащим голосом и трясущимся от горячих прикосновений телом. — О? — выдыхает протяженно тот, резко поворачивая танцора к себе лицом, ни на секунду не отрывая от него взгляда и рук. — Знаешь моё истинное имя — так золотая кошка родом из моих земель Верхнего Египта. Чонгук улыбается так хитро и широко, но в глазах пляшут красные бесы сокрушительной бури, захватывая в свой плен напуганные глаза с таким благородным разрезом. Он сильнее вжимает в себя юное тело, сжав его в своих мощных руках, уже твёрдым пахом упираясь в живот танцора, с вожделением глядя на него сверху вниз. — Бог Сет, — тихо начинает мужчина, склоняясь к бледнеющему лицу танцора, — бог ярости, песчаной бури, смерти, разрушений, хаоса, жестокий тиран и безжалостный воин, братоубийца, мужеложец… И никто не помнит, что некогда меня, Чон Чонгука, почитали как бога любви и покровителя мужской сексуальности, — его губы расплываются в похабной ухмылке, дыхание обжигает сжатые уста Чимина, контур которых он обводит большим пальцем. — Может, секс мне нравится больше, чем убийства. — Вы можете выбрать любого самого красивого принца благородных кровей Египта, а я никто, меня просто растили для фараона… — стоит это произнести, как он тут же жалеет об этом. Будучи наслышан о слишком быстро переменчивом нраве этого бога, Чимин теперь ощущает это на своей шкуре. Улыбка сходит с его лица, искажающегося злобой, вместо неё теперь раздраженный оскал, глаза наполняются красной кровью. Он грубо хватает юношу за локоть, тянет за собой и швыряет на кровать, нависая над ним сверху. — Ты мой, слышишь, мой — ты принадлежишь богу Сету, а не фараону! — яростно рычит Чонгук, с силой сжав два его запястья в своей одной руке, заведя вверх за его голову. — Я уже выбрал самую прекрасную и волшебную драгоценность пустыни, потому ты здесь, в моих владениях, прямо в моих руках. Чимин дрожит от страха под натиском сильного большого тела, чувствуя его мощь лишь от одной руки, до красноты стискивающей его тонкие кисти. Он даже не пытается вырваться или сопротивляться — знает, что ничего не сможет сделать, лишь ещё больше разозлит божество, вызовет его гнев и испытает ещё больше боли. Ему стоит только смириться со своей участью, с тем, что сейчас на него так желанно смотрит сам Чон Чонгук, что широкая ладонь заветно оглаживает всё его тело. Она цепляет ожерелья на изящной шее и тонкие нити золота, соединяющие широкие рукава дорогой прозрачной ткани, укладываясь красивыми волнами на вздымающейся и опускающейся грудной клетке. Пальцы касаются манящих бусинок на ней, делают круговые движения, распаляют своим жаром нежную кожу, и мужчина успокаивается от своей злости, вновь возвращая на лицо улыбку и потеплевший взгляд вожделения. — Ох, Чимин, это ты должен быть божеством сексуальности и красоты, — шепчет с хрипотцой тот, глазами, полными восторга, поедая его целиком, обхватив двумя руками его бёдра. — Откуда в-вы знаете моё имя? — заикнувшись, вжимает голову в плечи тот, не представляя, как реагировать на подобные слова и его действия. Чонгук же усмехается и вдруг припадает губами прямо к его животу, целуя чуть выше пупка, втягивая ртом мраморную кожу. Юноша от этого дрожит всем телом и невольно упирается ладонями в могучие плечи, не позволяя ему дальше провести влажную дорожку вверх. — Я бог, — словно одновременно отвечая на заданный вопрос и предупреждая насчёт подобной вольности Чимина, хрипит мужчина, медленно поднимая на него голодный взгляд потемневших глаз. И одним ловким движением вновь обхватывает его руки, поднимает над его головой, связывая хрупкие запястья собственным красным поясом. Он подлезает выше, чтобы угрожающим, но в то же время спокойным, пробирающим до холодного пота тоном размеренно проговорить: — Моя прекрасная драгоценность, не вынуждай меня злиться и показывать тебе мою другую, тёмную сторону, из-за которой меня прозвали безжалостным, бессердечным тираном. А после вдруг шершавым языком проводит по его уху, поддевает зубами мочку и усмехается, чуть отодвигаясь, чтобы посмотреть ему в расширенные и испуганные глаза, сами собой собирающими в себе жгучую влагу. Он, на удивление, мягко проводит подушечками пальцев по его бледным щекам, губам, подбородку и шее, скользя ими вниз до самого низа живота. — Ну-ну, тише, — с застывшей улыбкой приговаривает при этом, другой рукой накрывая его грудь с левой стороны, ощущая бешено колотящееся там сердце, — мне нравится страх в глазах людей при взгляде на меня, но в твоих восхитительных глазах я хочу видеть другое чувство. Тебе нечего бояться, если будешь себя хорошо вести — напротив, я сделаю тебе приятно. — П-прошу… — внезапно сипит Чимин, набравшись смелости, не переставая дрожать от страха перед ним и перед тем, что его ждёт, — бог Сет, я… — Знаю, — ещё лукавее улыбается тот, вновь огладив его животик, склоняясь над ним и целуя под рёбрами, руками придерживая за молочные бёдра. — Золотая кошка невинна и чиста, — ещё несколько горячих поцелуев россыпью по солнечному сплетению. — Непорочный цветок, тронуть который против его воли даже для такого бессердечного ублюдка, как я, будет непростительно. Если, конечно, не разозлишь меня. Он оставляет влажный поцелуй прямо на пупке, лизнув ямку, а губами взявшись за цепочку на талии и оттянув её, бросая краткий предупреждающий взгляд на него исподлобья. И Чимин не понимает, что с ним. Не понимает, что за чары использует это божество, как оно способно подавлять волю и чувства других, так и околдовывает собой, своими высшими силами. Потому что вместо бледности к щекам приливает очаровательная краска, сердце уже стучит в своём сбитом ритме не из-за леденящего душу ужаса и страха — из-за того, что поцелуи мужчины такие горячие и вызывающие. Там, где касаются его губы — полыхает ярким пожаром кожа. Каждое его прикосновение после себя оставляет истому, растекающуюся негой по телу. Когда язык Чонгука облизывает твердеющие соски по-очереди, вылизывает их, пошло причмокивая губами, этот пожар резкий вспышкой оказывается внизу живота. Чимин никогда прежде не ощущал подобного, никогда даже не думал о подобном, по удручающим рассказам готовясь к тому, что фараон прижмёт его лицом в кровать и сразу же грубо будет брать, невзирая на его кровь и боль. Но сейчас… сейчас вся жизнь юноши сокрушается на глазах с каждой секундой. Всё то, что он знал, что понимал и ожидал — как замок из песка рушится сверху вниз, оставаясь лишь кучей песчинок на земле. Изящное тело плавится под горячими сильными руками бога, на нём остаются красные собственнические отметины и укусы. Золотые цепочки звенят при каждом моменте, когда юноша вздрагивает от жадного укуса вокруг твёрдого соска. И Чонгук выпрямляется, с довольной ухмылкой и особым восторгом в горящих глазах разглядывая великолепное, эстетичное тело в своих руках, растянутое среди алых простыней, покрытое такими же багровыми метками. — Проклятье, — он издаёт гортанный хрип и сильнее прижимается своим выпирающим возбуждением во внутреннюю сторону бедра юноши, невольно начиная тереться о него, — как же ты красив, Чимин, ты самая красивая и ценная диковинка Верхнего и Нижнего Египта, и ты только мой: я больше не позволю никому и пальцем к тебе прикоснуться. Даже смотреть на тебя без моего разрешения никому не дозволю — ты только для меня одного, золотая кошка. От искренности в низком голосе и ярких глазах, от вложенного в них чувства восхищения и того, как желанно он толкается сквозь одежду в ноги Чимина, тому становится ещё жарче и не по себе из-за возникших собственных ощущений. Он робко поворачивает в сторону голову, стискивая челюсти и взгляд утыкая в стену. А в следующее же мгновение Чонгук резко стягивает с него широкие штаны из лёгкой ткани, заставляя того покрыться мелкой дрожью и вновь вернуть перепуганный взгляд с затаившим дыханием на пристально глядящего на него мужчину. — На меня, — требовательно отчеканивает тот, страстно сжимая упругие бёдра юноши. — Смотри на меня и не смей отводить от меня глаз — я хочу в них утонуть, словно в водах глубокого Нила. Чимин гулко сглатывает, пока тело снова пробивает в новой тряске. Но на этот раз не от страха. От незнакомого жгучего чувства внутри, от того, каким же пускай и диким, даже одержимым, но жаждущим и восхищенным взглядом смотрит на него этот действительно божественно красивый мужчина. Его стан могуч, плечи широки, каждый рельефный мускул, казалось, напряжен, выделяется ярко, подсвечиваясь языками пламени с факелов в покоях. Юноше кажется, что он уже тонет, задыхаясь, упав в пучину зыбучих песков, что словно затягивают его всё больше и больше, а ухватиться не за что. Потому что когда горячие губы касаются внутренней стороны бедра, с собственных уст срывается жалостливый и неосознанный звук, похожий ни то на всхлип, ни то на приглушенный стон. Что бы то ни было, но этот звук явно доставляет ушам Чонгука удовольствие, раз он сам с шумом выдыхает и принимается с ещё большим рвением и желанием выцеловывавать молочные бёдра, мять их губами и зубами, вылизывать языком и вбирать ртом. — А-ах, нет, Сет, н-не надо…! — всё же вырывается против воли из горла начавшего извиваться под ним юноши, который не представляет, как вынести эту… сладостную муку. — Агх! Мужчина оставляет теперь болезненный след от зубов в месте, которое только что жадно целовал и лизал горячим языком. Вновь выпрямляется над ним, медленно подлезает выше, чтобы оказаться на уровне его лица, а стоящим колом членом упирается ему в живот, специально потираясь им о мягкую кожу и тонкую цепь там. — Сет да Сет, — сипло произносит он, слегка склонив голову набок, ускоряя движения таза, чтобы быстрее и сильнее скользить плотью по напрягшемуся прессу юноши, — называй меня моим истинным именем, Чимин, мне не нравится, когда с твоих губ слетает это. А когда мне что-то не нравится, то это злит меня. Чимин даже среагировать не успевает, оцепенев от за раз нахлынувших на него всех ощущений, смешавшихся в однородную массу, которую не знает, как вынести. Казалось, ещё чуть-чуть, и всё это просто разорвёт его изнутри, ничего от него не оставив целостного. А Чонгук возвращается в прежнее положение, берёт его грациозные ножки и поднимает их вверх, плотно соединяя его бёдра, меж которых проталкивается головка его мужской плоти. Юноша давится воздухом и застрявшим в горле комом испытываемых чувств в этот миг. Его глаза округляются, губы размыкаются в немых фразах, а тело охватывает ещё более жгучее пламя. То, что делает этот мужчина, является чем-то запретным и уму не постижимым, чем-то постыдно грязным и удивительным одновременно. Он крепко держит его лодыжки, уложив их на своё плечо, одной рукой, другой же обхватывает в кольцо сами бёдра, плотно прижимая их вместе друг к другу, чтобы жадно толкаться массивным членом между ними. Чонгук двигает тазом рвано, ударяясь мoшонкой о мышцы бёдер, отчего по покоям разносятся громкие пошлые шлепки и хриплые мужские вздохи вместе с неясными звуками юноши, непроизвольно вырывающими наружу. Член скользит вперёд-назад всё быстрее, от трения краснеет нежная молочная кожа и сводит ноги от такого положения. Но Чимин не хочет признавать, что подобное действие производит на него двоякий эффект, что он не отрывает глаз от этого мужчины не только потому, что тот запретил это делать, что там, внизу, в таком запретном для прикосновений месте, всё горит уничтожающим пламенем и тянет так сильно и невыносимо, что приходится кусать губы до крови и сжимать кулаки на затёкших руках, покоящихся над головой. — Попроси, — с ухмылкой вдруг проговаривает Чонгук, заметив реакцию юного тела на то, что его трахают между бёдер. — Попроси, чего желаешь. — Остановитесь… — неуверенно шепчет тот. И бог недовольно скалится, следующий толчок делая таким сильным, что челюсти Чимина ударяются друг о друга, а из глаз сыплются искры. Он заносит руку и страстно шлёпает звонко вскрикнувшего юношу по ягодице, оставляет там ладонь, властно сжав её. — Проси, чего желаешь на самом деле, моя прелестная драгоценность. Чимин кусает губы, ёрзает и невольно выгибается в пояснице, пока мужчина пронизывает его выжидающим взглядом, оглаживая половинку упругого зада, продолжая размеренные межбедренные толчки. — Я буду мучать тебя день и ночь, пока ты сам не будешь молить меня о своих желаниях, — хрипит с придыханием бог, сверкнув злорадной ухмылкой, пальцами перебираясь выше по плавному изгибу этого изящного тела, зазвенев всеми дорогими цепочками на нём, якобы случайно невесомо коснувшись его напряженного полового органа. Это пускает дрожь по каждой клеточке, ощущается, точно жало пустынного скорпиона, распространяющее терпкий яд по всему организму. Чимину стыдно от самого себя, от дурманившего собой, своим видом, своими речами и действиями мужчины, от того, что он чувствует сейчас и как это разрывает его на кусочки, не оставляя ничего целостного и правильного. — Молю, Чон Чонгук, сделайте что-нибудь, чтобы прекратить этот невыносимый жар внизу, — постыдно выпаливает Чимин с заалевшими щеками и затуманенным стеклянным взглядом. И бог слышит его. Он с вожделением обхватывает аккуратный юношеский член, с наслаждением и толикой радостного безумия глядя на то, как подрагивает и извивается под ним это мягкое, разгоряченное тело, чувствует его жар, слышит с восторгом стук вырывающегося из клетки рёбер человеческое сердце. Ему это нравится. До одержимости нравится и приносит такое сильное удовольствие, что семя из него готово вот-вот излиться. Чонгук начинает быстро водить рукой по чужой плоти и вдалбливаться собственной между плотно сжатыми бёдрами. Приглушенные всхлипывания от безысходности и отчаяния из-за осознания собственных удовлетворяющих его приятных ощущений в этот момент заставляют всё божественное нутро пылать ещё ярче. Последний грубый толчок, давление на головку члена в ладони — один с громким рычанием, другой с протяженным, но ломаным стоном кончают в порыве оргазма. Белёсая вязкая жидкость двух мужчин смешивается на обнаженном зацелованном и закусанном теле, пачкая драгоценные камни на свисающих кулонах и цепочках, обрамляющих юношескую грудь. И Чонгук завороженно смотрит на это, тянется к нему и с неописуемым восторгом размазывает семя по нежной коже изящного торса. Только когда возвращает взгляд на лицо Чимина, обнаруживает того, не выдержавшего столь сильного всплеска ощущений, без сознания. Могучим диким зверем бог Сет нависает над полностью беззащитным и беспомощным человеком, которого жаждет поглотить без остатка. Дыхание становится тяжёлым, глаза меняют оттенок на багрово-красный, единственные светясь в кромешной тьме, когда покои погружаются во мрак, ведь завывший погребальный ветер в них тушит факела на стенах. Чонгук желает его. Желает до одержимого безумия и самых грязных мыслей. Но сам же отдёргивает себя, зная, что ещё не время. Дабы насладиться пиром, живот должен быть пуст — так и он готов выждать ради момента, когда сможет вдоволь насладиться Чимином, поглотить его целиком. Лишь бы не сорваться. — Ты и вправду олицетворение священного кота, — задумчиво бормочет себе под нос мужчина, когда через какое-то время юноша сжимается калачиком в постели, похожий на маленький клубок. — Как бы бессердечному яростному богу хаоса ненароком не уничтожить тебя?..