Травма

      Когда Петя светит своими умениями в соцсетях, выкладывая многооборотные прыжки, игру на рояле, катание на сноуборде и заковыристые задачки из университетского курса, болельщики под подобными постами нередко пишут что-то в духе: да есть ли что-нибудь, что этот парень не умеет! Теперь у Пети есть однозначный ответ на этот вопрос.       Как бы по-дурацки ни звучало, как клише из сопливой мелодрамы, — но он, похоже, совершенно не умеет жить без Женьки.       Вернее, поначалу Женька из его жизни особо не исчезает. Они всё-таки осилили не поругаться после того марафона из недопониманий и опрометчивых поступков на нацчемпе, так же переписываются и обсуждают, как встретятся на соревнованиях. Только теперь всё это ощущается по-другому, и помимо сладкого предвкушения встречи Петя испытывает ещё и тягостную неловкость. Быть отвергнутым тяжело, видеть Женьку и знать, что он ей неинтересен, ещё тяжелее, а продолжать быть в неё влюблённым невыносимо. Но и отказаться от встреч с Женькой выше Петиных сил. Он, как мазохист, продолжает ещё на что-то надеяться, во что-то ещё слепо верит. Может быть, Женя передумает; может, если быть чуть настойчивей, не отступаться, она однажды скажет «да». Ведомый этой надеждой, купленное кольцо Петя сохраняет. И носит его теперь на цепочке на шее, и всё верит, что ему однажды представится возможность сделать Женьке предложение и не получить в ответ немедленное, категоричное «нет».       Пока, впрочем, такой возможности и на горизонте не маячит. Когда Петя предлагает встретиться где-нибудь после новогодних праздников, вне соревнований — вот как раз парочка интересных выставок проходит или можно просто сходить на каток без нагрузок и обязательств, — Женька ему наглухо отказывает.       — Мне нездоровится, — заявляет она по телефону. И это звучит… странно. Женя обычно прямая и честная и не стесняется рассказывать ни про ушибы, ни даже про жёсткие сопли и красное горло, совсем не боясь растерять свою привлекательность в глазах Пети. И то, что сейчас она обходится максимально расплывчатым «мне нездоровится» и упрямо съезжает с темы при Петиных попытках узнать больше, как минимум, ощущается непривычным. Петя быстро перестаёт давить и выпытывать, уже понимая, что это ни к чему не приведёт.       Он трактует это просто и однозначно: Женька не захотела сказать впрямую, что не желает его видеть, но дело, судя по всему, именно в этом. Петя оптимистично полагает, что это временно, что всё скоро пройдёт, когда изгладятся неловкие воспоминания с нацчемпа. Он не навязывается, вряд ли от этого станет лучше, Женька точно не оценит, если на неё давить и принуждать её к чему бы то ни было. Петя думает, что правильным будет ненадолго отступить, дать ей пространство.       Он отступает и всё на свете упускает.       Женька всё-таки выходит на связь ближе к финалу гран-при. Она звучит так, словно извиняется, и предлагает встретиться как-нибудь вечером, посмотреть записи прокатов, вместе подумать, что можно успеть предпринять до финала и где улучшиться. Петя охотно соглашается. Он отдаёт себе отчёт в том, что соскучился по Женьке, по её прекрасному лицу, ясным глазам и прелестному смущённому смеху. Ему бы любой повод для встречи подошёл, а этот ещё и звучит как будто разумно и здраво. Сплошные плюсы.       После долгих обсуждений они договариваются встретиться у Женьки. Для этого Пете приходится ехать в пригород, но это малое неудобство, расписание электричек всегда под рукой. В Пушкине, пользуясь Жениными подсказками, Петя покупает пирог, приносит его к чаю. У него внутри всё искрит радостным предвкушением: совсем скоро, ещё совсем немного и он снова увидит свою любимую девочку — в корне неправильно так думать, Женька не разделяет его чувств, не желает на них отвечать, это вообще глупая, по-абсурдному романтическая не имеющая отношения ни к реальности, ни к адекватности мысль. Петя давит её в себе, выкорчёвывает, как дурной сорняк, а она всё пробивается снова и снова, и ничего с ней не поделать.       Это же надо было так втрескаться. Петя никогда раньше себя в подобной ситуации не представлял, не думал, что что-то согнёт его гордость подобным образом. А теперь — вот, мчится в снегопад по первому Жениному зову и ещё радуется этому. Совсем с ума сошёл.       Но глупо отрицать: сходить с ума подобным образом оказывается до странного приятно.       Женя встречает его на пороге и улыбается тонко и смущённо. Небрежно заплетённая светлая коса стекает по её плечу, а отдельные выбившиеся у лица прядки золотятся в свете ламп и чудесно обрамляют нежную улыбку. Петя в очередной раз очарованно отмечает для себя, какая Женька красивая; это знание уже вбито ему в голову накрепко, как гвоздь в затылок. Женя одна дома, она провожает Петю в комнату, просит перетащить к дивану журнальный столик, подключает ноутбук к телевизору, чтобы удобнее было смотреть с большого экрана. Пете нравится наблюдать, как она немудряще хлопочет, и помогать ей в этих незатейливых хлопотах. В этом есть что-то чарующе уютное. Он послушно передвигает столик, а Женя, справившись с ноутбуком, убегает на кухню.       — Я сейчас чай сделаю! И пирог принесу! — кричит она уже из коридора. — Ты пока убери всё со стола, ладно? Просто переложи куда-нибудь, пожалуйста, чтоб не мешало. Хоть на подоконник. Хорошо?       — Хорошо, — соглашается Петя. На столике почти ничего и нет: какие-то крема да полупрозрачная папка с документами. Крема Петя переносит на подоконник легко, а вот за папку он хватается неудачно. Из неё при попытке поднять рассыпаются листы, с мерным шорохом планируют на пол. Петя, чертыхнувшись, бросается их собирать. Ладно, под диваном ничего безнадёжно потеряться не должно, а уж остальное Женька ему как-нибудь простит.       В содержимое документов он не вчитывается, — вот ещё не хватало, это же личная информация — но слово «аборт» бросается ему в глаза с одного из листов.       Петя цепенеет. Его словно молнией поражает, и в висках стучит так, что голова едва не разламывается. Он снова и снова зачёрпывает взглядом текст документа, и понемногу для него начинает складываться цельная картинка. О, чёрт. Тогда на нацчемпе они действительно совсем не предохранялись, увлечённые моментом, даже мысли такой не промелькнуло. Выходит, после этого Женя забеременела… и не сказала об этом ни слова, просто молча пошла разбираться со всем сама. Вот что значили её расплывчатые слова «мне нездоровится». Теперь всё сходится воедино, увязывается в логичную цепочку.       Петя пытается отвлечь себя этой логикой, привязать себя к terra firma, но выходит из рук вон плохо. Опустошающее разочарование ширится у него в груди, как чёрная дыра, и пожирает изнутри. Конечно, он вряд ли сумел бы что-то сделать в такой ситуации и уж точно не мог давить на Женьку, склоняя её изменить решение. Но… разве он не заслуживал хотя бы узнать? Разве он не часть того, что произошло? Почему Женя просто выкинула его из этого уравнения, как лишнюю переменную? Быть может, это могло бы снова сблизить их хоть немного, вне зависимости от исхода, подарить им хрупкий второй шанс. Могло бы, но жизнь не знает сослагательного наклонения. Женя предпочла просто молча всё оборвать. Вот реальность, с которой теперь нужно жить.       Петя складывает все документы обратно, кладёт папку на журнальный столик и встаёт. У него голова болезненно кружится, и мир вокруг пошатывается, никак не может зафиксироваться, всё дрожит, как при землетрясении. Ещё несколько минут назад он представлял себе, как они с Женькой уютно сядут рядом на одном диване, и Петя, улучив момент, приобнимет её, а если Женя позволит это, то и рискнёт зайти чуть дальше, и, быть может, между ними даже повторится обжигающая, крышесносная близость. Какими глупыми выглядят эти мечты сейчас! Как наивно продолжать в них верить! Пытаясь не пошатываться самому, не вполне чувствуя под собой ноги, Петя шагает к двери и в дверном проёме сталкивается с Женькой.       Мгновение почему-то получается очень чётким, словно Петя рассматривает его на паузе. У Жени в руках две кружки с полупрозрачно дымящимся чаем, она вся мягкая и уютная, совсем домашняя, но смотреть на неё вопреки всему этому невыносимо. Её глаза смотрят на Петю легко, дружелюбно и без малейшего намёка на что-то большее, на призрак хоть какой-то страсти. Нет, мечтать здесь совсем не о чем. Женька действительно, как она сразу и говорила, всего лишь допустила слабость — а теперь полностью избавилась от последствий, вот и всё. Петя видит, как начинают подниматься Женины светлые брови, как удивлённо округляется её рот, и огибает её, выскакивая в коридор.       — Петя? — летит ему вслед голос Жени, полный недоумения. — Что случилось? В чём дело?       — Ни в чём, — лжёт Петя. Он обувается в считанные секунды и уже дёргает свою куртку с крючка: — Просто… мне надо идти. Извини. — Если бы только эта новость не застала его настолько врасплох! Если бы Женя удосужилась сказать ему заранее и у него было бы время принять, подумать и понять, как он ко всему случившемуся относится, было бы гораздо легче. А сейчас… В груди болезненно, мучительно жжёт, словно он наглотался раскалённого угля, и никак этот безжалостный жар не утихнет.       У него за спиной Женька коротко гремит кружками и тоже вылетает в коридор.       — Постой, постой! — уговаривает она и хватается за рукав Петиной куртки, почти виснет на нём, мешая немедленно сбежать из этой квартиры, где даже самый воздух теперь с трудом продирается через горло, ползёт как протянутый в лёгкие плотный колючий шарф. — Нет-нет, не уходи, пожалуйста! Что не так? Я чем-то тебя обидела? Прости, пожалуйста, если обидела, только… не бросай меня вот так, прошу! Я не понимаю! Что произошло?       Петя не уверен, что знает, как ей сказать: кажется, что всё будет звучать уродливой грубостью, подчеркнёт, что он рылся в её вещах, читал её личные документы, и никак будет не доказать, что в этом не было умысла. Но Женин голос звучит пронзительно, отчаянно, достаёт до самого сердца, и оставить её без объяснений нельзя никак. Да и потом, Пете всё равно кажется, что она будет за ним следовать и за руки хватать, пока ответа не услышит. Не без труда он давит горлом тяжёлые, скребущие слова: — Ты была беременна, да? От меня? Ты делала аборт?       Женя отшатывается.       — Какая разница? — первым делом слетает с её губ, словно бы машинально, и эти слова поражают как молния, вонзаются Пете в грудь раскалённым кинжалом. Ох. Вот, значит, как. Какая разница. Получается, он прав, и для Жени всё это совсем ничего не значит, она просто вырезала эти отношения из своей жизни как нечто совершенно лишнее, как бесполезный рудимент. Женька тем временем справляется с первым оцепенением и переходит в наступление: — Откуда ты знаешь? Кто тебе — нет, тебе никто не мог сказать. Откуда?       — У тебя папка там, на столе. Из неё документы рассыпались, и… я увидел, — неопределённо взмахивает рукой Петя. Ему не хочется углубляться в подробности и переживать момент шокирующего открытия ещё раз. Да и потом, как ему кажется, никакие подробности здесь уже не нужны. Достаточно сути — а суть такая, что расщелина непонимания между ними с Женей всё ширится, превращается в настоящую пропасть.       Женя прячет лицо в ладонях.       — Господи, как глупо это всё вышло, — шепчет она. Петя никак не может понять: она правда не замечает того, что произносит, или специально выбирает такие беспощадные слова? Он тогда в Красноярске умер и воскрес рядом с ней, в её объятиях — а для Жени это всё просто «глупо». — А что ещё мне было делать? У меня учёба! И соревнования на носу! Не могла же я просто всё это бросить на полдороге!       — Ты могла бы мне сказать, — возражает Петя и уже нашаривает ручку входной двери. — Хотя бы сказать, Жень! Не вести себя так, будто я тебе совершенно чужой, будто мы только на одну ночь пересеклись и больше никогда не увидимся. Просто написать одно несчастное сообщение! Неужели это было так сложно?       — Ну, знаешь ли. Я как-то не привыкла кому попало рассылать уведомления о том, оплодотворили меня или нет, — бормочет Женька. И в очередной раз её фраза обжигает, как пощёчина, и Петю почти что отбрасывает от неё.       — Кому попало, Жень? Теперь я у тебя кто попало? — ошеломлённо восклицает он. Господи. Ему нужно заканчивать этот разговор, потому что с каждой секундой становится только хуже.       — Ты мой друг, — севшим голосом напоминает Женька. Но её голос остаётся твёрдым, когда дальше она упирает на своё: — Я хотела сохранить эту дружбу. Не хотела вешать на тебя это всё. Связывать тебя этими сложностями.       — С друзьями не трахаются, — возражает Петя и устало закрывает глаза. Чёрт, а он бы и рад оказаться связанным, но что здесь поделаешь, если Женя не хочет. — По меньшей мере, не обсудив предварительно, что всех устраивает секс по дружбе.       — Но ты ведь сам сказал, что мы можем дружить дальше! Ты согласился! — защищается Женя. Ну да, тогда в Красноярске Петя так ей и сказал. Но он же понятия не имел, что после этого получит такой удар под дых, и, судя по Жениному отношению, не последний.       — Тогда я и правда думал, что смогу. Что у нас это как-нибудь выгорит, — искренне отвечает он. — Но сейчас… нет, Жень. Прости. Я не могу.       — Да не уходи же ты! — упрашивает Женя. Она, кажется, ещё пытается помириться, что-то сказать, на что-то уговорить, но Петя выскакивает за дверь и мчится вниз по ступенькам.       Ледяной ветер хлещет его по лицу и по шее, пробирается под расстёгнутую куртку и выстуживает, но Петя едва это замечает. Он бредёт через холодный вечер, почти неотличимый от ночи, давится рыбьим светом фонарей и тщетно уговаривает себя: это не конец света, ничего смертельного, девушек на свете много, на Женьке свет клином не сошёлся. Время однажды обязательно залижет эту рану, вытравит горечь, но как это время промотать до того момента, когда станет легче? Как в тумане Петя добирается до вокзала, запрыгивает в электричку, а потом обнаруживает себя едущим совсем не в том направлении, выскакивает в Павловске и потом долго стоит на платформе, ожидая обратной электрички.       Господи, да почему же так плохо.       Естественно, эта суматошная поездка не проходит бесследно. Наутро Петя просыпается простуженным, с совершенно красным горлом, через которое с трудом получается протолкнуть охрипший голос. Его знобит; он вызывает врача, принимает лекарства по рецепту и иными способами занимается плотной борьбой за своё здоровье. У него финал гран-при уже вот-вот, практически за углом ждёт. Нельзя прийти к нему в паршивой форме, облажаться и дать повод говорить, что чемпион вовсе никакой не чемпион, что на нацчемпе ему просто не повезло. Петя не готов такого допустить. Следом за разваливающейся в руины личной жизнью начать ещё и спортивную карьеру спускать под откос? Придумать что-то более паршивое сложно.       В каком-то смысле — уж как минимум, отчасти в моральном — болезнь ему даже помогает. Он сосредоточен на том, как скорее поправиться и прийти в форму, и у него просто не остаётся времени на излишние сентиментальные загоны. Иначе он рисковал бы загнаться намертво, совсем утонуть в сожалении к себе. Он и так отчасти пытается, тем более, что Женя продолжает его тревожить, пишет ему первое время едва ли не каждый день. Она, правда, не скандалит, ни в чём не обвиняет, выясняет отношения очень мягко. Но от этого всё только хуже, только сильнее запутывается. Если бы Женька закатила некрасивый, уродливый скандал, было бы гораздо проще её разлюбить. А так… Женя ощущается в переписке мягкой, виноватой, растерянной, и Петиному сердцу, и без того задёрганному, совсем худо.       Женя попрекает его обещанием, которое он дал ей в Красноярске. Тут Пете некого винить, кроме своей же самонадеянности. Обещая Жене сохранить их дружбу, он оптимистично полагал, что переживёт отказ как-то проще. Никакого «проще» так и не случилось. В конце концов, не выдержав, Петя так прямо и пишет:       >Я правда хотел продолжать быть твоим другом, но у меня не получается       >Потому что я люблю тебя       Некоторое время он ждёт, но на этом переписка замирает. Полное ощущение, что Женя понятия не имеет, как ей поступить с этим признанием. Выждав для приличия ещё немного, Петя роняет просьбу в замолкнувший диалог:       >Если ты не чувствуешь того же, то хотя бы не держи       >Пожалуйста       >Мне казалось, я выдержу быть нелюбимым рядом с тобой, но это оказывается слишком тяжело       >О.к.       Женя словно отплёвывается этим сообщением — в тексте, конечно, интонаций не разобрать, но каждая из сухих колючих точек, которые она умудрилась втиснуть в коротенький ответ, ощущается именно так. Ну вот и всё, думает Петя, это она и есть — точка. Женя его отпускает, осталось самому отпустить её.       У него настолько не получается, что это просто слёзы.       На финале гран-при они с Женькой друг к другу не подходят, а сама Женя даже и на лёд не выходит, только смотрит с трибун. Непривычно ощущать пустоту там, где раньше была Женина тёплая поддержка, искать Женю взглядом и вместо её привычной очаровательной улыбки видеть плотно сжатые губы. Петя не может отделаться от мысли, что он сам кругом и виноват в этих переменах, самого себя только и нужно бить по дурной голове. Но он всё-таки рассчитывает, что дистанция поможет им обоим лучше, чем попытки не изойти на мучения в глубокой френдзоне. И пока он честно запечатывает свои сумбурные чувства в коконе одиночестве, Женя… а она проводит время с Марком.       У Пети нет ни единого повода её в этом упрекать. Она вольна решать, в чьём обществе желает находиться, особенно после тех просьб, которые Петя выкатил ей в переписке. Ему надо выдохнуть и тоже увлечь себя кем-нибудь другим, не сохнуть безнадёжно по отвергнувшей его девушке — а он кулаки невольно сжимает, когда видит Марка рядом с Женей, и кровь в жилах кипит так, что непрерывно жжёт, как расплавленный металл.       Значит, Марк?       Почему Марк?       Петю потряхивает от жгучей ревности. На льду он мстит Марку с каким-то невменяемым удовольствием, каждый элемент исполняет, яростно соревнуясь со счастливым соперником. У него получается за два дня втоптать всех конкурентов по колено в землю, если не глубже, он уверенно забирает золотую медаль, но радость от неё выходит смазанной, отравленной. Потому что это ничего не меняет; потому что на трибунах он по-прежнему видит Женю рядом с Марком. И Марк что-то нашёптывает ей на ухо, смешит её и добивается улыбок, а его пальцы порхают по её запястьям и плечам, прикасаются бережно и даже как будто нежно. Петя отчаянно приказывает себе: отпусти! — но горечь и ревность продолжают душить его, и с этим ничего не получается поделать. Вечером после награждения он борется с этими чувствами, старается не давать им воли, не позволять им терзать его и ночью, ни во время бодрствования, ни в форме ночных кошмаров.       Он ведь теперь дважды золотой медалист и как будто кругом молодец. Так пусть же ему в награду за это приснится что-нибудь хорошее. Разве он не заслужил?       Он в пустом и тёмном концертном зале, на сцене, в одиноком луче софита играет на рояле какое-то бешеное попурри. Мелодии перетекают друг в друга, и каждая почему-то рыдает почти истерически, вгрызаясь в душу, и кончики пальцев горят от ударов по клавишам. Но это всё разом перестаёт иметь значение, когда из окружающей темноты вдруг появляется и ложится на крышку рояля тонкая белая рука.       — Ты замечательно играешь, — ласково говорит ему Женя. Она в облегающем чёрном платье, едва заметно накрашенная и красивая настолько, что в груди щемит. Её светлые волосы рассыпаны по плечам крупными локонами и делают её похожей на ундину, на русалочку. Обычно при слове «русалочка» первой рисуется рыжая диснеевская Ариэль — а Петя иллюстрации Бирмингема помнит, и Женя на них похожа, есть в ней нечто, шагнувшее в жизнь прямиком из той воздушно-хрустальной красоты.       — Зачем ты пришла? — прямо спрашивает Петя, убирая руки с клавиш. Женя шагает к нему, продолжает вести ладонью по крышке рояля, и свет софита жадно облизывает её восхитительную фигуру. Когда она подходит ближе, становится видно, что платье очень тонкое, льнущее к телу, как вторая кожа. Под таким любая лишняя складка ткани будет сразу видна. Петя не видит ни единой складочки, только отчётливо проступающие изгибы пленительного тела. На Жене, судя по всему, под платьем совсем ничего нет — от этой мысли бросает во влажный жар.       Женя нежно улыбается.       — Я пришла к тебе, — уверяет она. И подходит ещё ближе, останавливается в считанных сантиметрах, вызывающе близкая и благосклонная как никогда, какой Петя её наяву, кажется, ни разу не видел. — Ты ведь хотел этого? Вот я, здесь. Для тебя. Коснись меня.       — Не мучай, — шепчет Петя и жмурится, стараясь не поддаться сладкому, слишком сладкому дурману. — Ты ведь не останешься, я знаю. Ты никогда не остаёшься, ты даже во сне этого не можешь сделать. Опять убежишь к кому-нибудь другому.       Наяву он бы удержался — но, как назло, именно во сне он беззащитнее, чем наяву, и, стоит хоть на мгновение допустить слабину, подумать о том, как сладко _было бы_ — и всё немедленно идёт кувырком, и затаённая мечта прорывается сквозь ослабевшую волю, начинает править сном.       — Я не убегу, — нежно уверяет Женя, и руки Пети словно сами собой находят её талию, чувствуют жар кожи сквозь тонкую, ничего не скрывающую ткань. — Обещаю. Здесь я только с тобой, только для тебя.       Боже. Как невыносимо больно будет просыпаться.       Петя рывком тянет Женьку к себе, подсаживает прямо на клавиши рояля. Из-под её бёдер вылетает надрывный звук, невозможно пронзительная, хаотичная гамма. Женя в руках послушная, отзывчивая, горячая. Она охотно разводит колени, подпуская ближе, обнимает и с жаром целует, податливо откидывается на спину, подчиняясь легчайшему нажиму рук. Петя заводит ладони под короткий подол её платья, ведёт вверх по бёдрам, по бокам, перебирает каждую косточку трепетно выгнутых рёбер, движется ещё выше, к самым плечам. Ткань собирается в складки, легко скользит вверх по нежной девичьей коже. На Жене под платьем действительно совсем ничего нет; она остаётся перед Петей обнажённая, манящая и невыразимо красивая, тянется к нему, и одежда под её ловкими пальцами спадает в считанные мгновения. Петя вжимает Женьку в рояль, заставляя инструмент повторить пронзительный аккорд, и весь дрожит от предвкушения.       — Ундина моя, — выдыхает он Жене на ухо, пронзая её, начинает торопливо двигаться, снова и снова присваивает девушку себе. Женя податливо обнимает его, тянется навстречу, подмахивает бёдрами, впуская его ещё глубже. Рояль под ними исходит беспорядочными гаммами, отзываясь на каждый толчок, и они как будто на три голоса стонут в унисон, и какофония случайных аккордов постепенно начинает ощущаться как музыка, перетекает в полноценную мелодию, постепенно развивающуюся в звонок будильника.       Петя просыпается с глухим разочарованным стоном. Он вгрызается зубами в подушку и толкается бёдрами в матрац, торопливо, почти яростно сбрасывая жаркое напряжение. Ужасно. Влечение к Жене размазывает его напрочь, уничтожает, начинает превращать в какую-то руину. Петя упрямо твердит себе, что нельзя просто взять и рассыпаться всего-то из-за несчастной любви. Надо это пережить, надо быть сильнее.       — Отпусти меня, — бестолково шепчет он в пустоту. И сам понимает, что просит зря: Женя уже его отпустила, уже не держит. Это у него самого клинит голову и сердце, он за Женьку всё пытается цепляться вопреки всему. Надо с этим кончать. Есть же у него, в конце концов, гордость, сила воли и прочие полезные качества-стержни.       Стержни ни черта не помогают на турнире шоу-программ. Женька, как назло, в своём показательном выглядит красивой и яркой как никогда — с набелёнными волосами, с каким-то алым рисунком на лице, только подчёркивающим её выразительные глаза, и вся она собой настолько хороша, порывистая и сильная, что на неё даже смотреть опасно, потому что есть риск увязнуть в чувствах к ней ещё сильнее. Петя смотрит, как дурак. Ну и вязнет. И потом в своей программе вместо первоначальной задумки катает что-то совсем другое, надрывно пульсирующее. Конечно, на коротком интервью он рассказывает Хрусталёву всё по тексту: про музыку и музыканта, захваченного этой музыкой, про силу искусства и прочая, и прочая. Но сам отдаёт себе отчёт в том, что с этой ноты он во время проката сорвался, изобразил хоть и напоминающую то, что надо, но всё же фальшь.       Женя неожиданно оборачивается к нему, когда они уже сидят за бортиком, ожидая последних выступлений.       — У тебя красивый костюм, — говорит она очень серьёзно. — Сердце это горящее… очень эффектно. Правда, не совсем просто думать о художественной ценности, а не о твоих элементах стриптиза. Ты так и задумывал или просто не учёл?       Петя смотрит на неё во все глаза и не понимает, чего она хочет добиться. Сами слова можно было бы принять за издёвку, если бы не Женины интонации, знакомые до мелочей, мягкие, почти ласковые.       — Я об этом не думал, — наконец скованно отвечает Петя. Ему очень хочется спросить, что Женя имела в виду и зачем она вообще затеяла этот диалог. Он сдерживается, чтобы не терзать себя беспочвенной надеждой. Его скованность засушивает диалог немедленно, и Женя, кинув на него последний, как будто печальный взгляд, отворачивается. Пете этот словно бы прощальный взгляд ещё долго не даёт покоя, даже после турнира продолжает тревожить в неясных снах.       В шоу чемпионов Этери он срывается почти с удовольствием. Жени там нет и не предвидится, она отказалась намертво, а значит, во-первых, какое-то время Петя гарантированно её не увидит, а во-вторых, он будет по уши занят переездами и репетициями, и это вместе с учёбой навалится гигантским снежным комом, и времени на то, чтобы жалеть себя и баюкать своё разбитое сердце, попросту не останется. А дальше — дальше эта рана должна будет уже зарубцеваться наконец. По меньшей мере, это лучший план из тех, что есть у Пети.       Поначалу ему кажется, что это и правда помогает, что становится легче, что эмоции понемногу остывают, жгут уже не так неистово, а по вечерам он просто падает лицом в подушку и отрубается намертво, безо всяких снов. И поэтому первое время он участвует в шоу с огромным удовольствием, радуясь тому, как отлично это отвлекает от сердечных проблем. Но чудодейственный эффект быстро сходит на нет. Боль никуда не уходит, остаётся в сердце тупой иглой, и Петя мысленно проклинает всё на свете.       Совсем развалиться он себе, конечно, не позволяет. Честно отрабатывает на шоу всё, что должен, дисциплинированно уделяет внимание болельщикам, учёбу не запускает, успевает всё, что должен. Его приглашают поучаствовать в монгольских мастер-классах — об этом Петя думает с глубоким сомнением. Наверняка и Женька там тоже будет. Не могут же функционеры не похвастаться её умениями, отказаться от соблазна показать лишний раз на международке взрослую девушку с четверными, чтобы всем нос утереть. Раз Саша Трусова принципиально игнорирует все инициативы, которые выкатывает федра, кого ещё из взрослых звать? Вроде и некого больше. Это простые, сухие и беспощадные логические выкладки. Петя думает, что он не может бегать от Женьки всю жизнь, всё равно рано или поздно они пересекутся на соревнованиях. Думает, что надо учиться всё-таки жить дальше вне зависимости от того, есть Женя рядом или её нет. И соглашается поехать.       Всё, в общем-то, выходит ровно так, как он и рассчитывал. Женя действительно приезжает в Монголию в составе команды мастер-класса — а ещё приезжает Марк, как можно было про него забыть, его же до сих пор везде объявляют как олимпийского чемпиона, порой забывая даже добавлять «в команде». Конечно, он здесь будет. И они с Женькой, кажется, сблизились только сильнее за то время, пока Петя пытался всё забыть, чаще переглядываются, обмениваются улыбками и как будто понимают друг друга даже не с полуслова — с полувзгляда. И, чёрт возьми, смотреть на них всё ещё больно.       Грёбаное время. Обещало же вылечить.       Отвлекаясь от этого, Петя с головой уходит в подготовку к мастер-классам. Он тщательно продумывает упражнения, составляет инструкции для юных фигуристов, переводит их на английский и заучивает, чтобы не сбиваться, не нашаривать подолгу слова в памяти, а находить их сразу, легко. Усилия окупаются. У него выходит отличная тренировочная программа, такая, что даже Дима Козловский подкатывает со словами «хочу такую же». Петя уже успел несколько раз зацепить взглядом Женю и Марка, по-прежнему держащихся рядом, а потому его настроение неуклонно ползёт вниз. Он, конечно, ни в коем случае не срывается на детях, потому что это было бы отвратительно и недостойно взрослого сознательного парня, — а вот Дима уже не ребёнок, и ему такой благосклонности не достаётся. Петя, не настроенный делиться своими наработками, совершенно неделикатно посылает Диму составить такую же программу самому. Потом он, конечно, извиняется за резкость и всё-таки предлагает посильную помощь, но то, что было сказано, обратно уже не затолкать, за свою несдержанность Пете уже стыдно.       Ему откровенно неуютно представлять, что вот такое раздёрганное, полуизмученное состояние затянется ещё на сезон или, не дай Бог, на несколько.       Ладно. У него ещё будет целое ничем не омрачённое лето на то, чтобы попытаться прийти в себя.