Прошу, присаживайтесь

      Едва он вошел, я поняла, что что-то в корне не в порядке. Потому что на лице его была не совсем приветственная улыбка: губы были поджаты, растянуты больше в прямую линию, чем в упавший на подоконник полумесяц. В растрепанных темных волосах таяли снежинки, щеки были опалены морозом до болезненной красноты, как и кисти рук; добирался досюда без шапки, перчаток — недобрый симптом в такой-то морозец, скребущийся пока лишь намеком на узор в окно. Рубашка не была заправлена в брюки, но застряла за поясом одним жалким краем. Нижней пуговицы не хватало, торчала нитка, завившаяся от постоянного трения о внутреннюю выстилку куртки. Штанины были заляпаны со всех сторон мелким горошком, кеды, не по погоде обувка, — и того пуще. На шнурках красовались крупные узлы, затянутые не то по неосторожности, не то чтоб отмотать время вспять, скрыть разрывы. С такими клиентами чувствуешь себя Шерлоком Холмсом, но это поганое чувство, потому как ничего хорошего прочесть по ним не выйдет.       — Можно? — спросил он, задержавшись у двери.       — Прошу, присаживайтесь, — указала я ладонью на кресла. Он закрыл дверь бесшумно, придавил ее всем телом. Выбрал кресло подальше от окна, словно слабый свет, отражающийся от сахарных сугробов давно не расчищаемого двора, обжигал его бледную кожу, просвечивал ее насквозь, не считая темных мешком под глазами. — Меня зовут Александра. А Вас?       Он вздернул чуть брови, иронично глядел из-под них, будто момент для знакомства был совершенно неудачный. Я откинулась на спинку, сложив руки у живота, — расположилась комфортно, но он не сделал то же, так и сидел на крае с напряженной, неестественно ровной спиной.       — Итак. Как Вы себя сейчас чувствуете?       Он сделал ту вымученную гримасу явнее, едва заметно мотнул головой, не спуская с меня стекленеющих глаз.       — Не хотите об этом говорить? А о чем хотели бы?       — Ни о чем, — через силу вымолвил он.       — Пришли не для того, чтобы говорить, а чтобы побыть в тишине?       — Тишины мне хватает, — качнул он вновь головой и следом обернулся на дверь. Не встревоженно. Спокойно. Как если б там стоял на стреме невидимый друг.       — А чего тогда недостает?       Я надеялась втянуть его в беседу вопросами, однако он нашел иной способ «расположить» нас обоих к разговору. Рука, угловатая, жилистая, медленно погрузилась в глубокий карман темных брюк, пальцы вытянули на свободу что-то небольшое, продолговатое, и прежде, чем мой взгляд сумел выловить четкий образ предмета, в полнейшей тишине до слуха донесся щелчок, который не спутаешь ни с чем, хоть раз имея дело с похожей вещью. Свет зимы, затаившей морозное дыхание у ближайшего окна, скользнул ярким бликом по выдвинувшемуся лезвию перочинного ножа…       В первую же секунду я себя выдала: напрягшимися мышцами губ и бровей, пальцами, от неожиданности крепко сжавшими друг друга, — но во вторую уже сумела, несмотря на мысленное резкое и крайне емкое словцо, подделать невозмутимость и спокойствие.       — Это для меня? — кивком указала я на нож. И почему тут никто не подумал соорудить тревожную кнопку…       — Нет, зачем, — весьма логично рассудил он. — Я ведь Вас не знаю.       — Готовитесь ко встрече с кем-то?       С едва уловимым смешком он, на этот раз куда энергичнее, помотал головой.       — У Вас медицинское образование?       Его вопрос застал меня врасплох настолько, что удивилась я ему куда больше, чем ножу.       — В некоторой мере. А что?       — Болевой шок — это действительно существующая штука? — спросил он, зацепившись взором за блеск девственного металла. — Или в фильмах все врут?       — Смотря в какой ситуации. Новость о том, что болевой шок — не выдумка, Вас расстраивает или больше радует?       — А в каких ситуациях он «включается»? — точно бы не слышал он меня.       — А в какой ситуации Вам бы хотелось, чтобы он сработал?       Он поднял глаза, наши взгляды встретились и задержались друг на друге. В его пластиковой остаточной полуулыбке концентрата устрашающей странности было значительно больше, чем в оголенном оружии, хоть и по размерам скромном — от того не менее смертоносном. И все же, невзирая на прямо-таки кричащие в динамик подсознания характерные черты, я не посчитала его безумным, утратившим связь с реальностью и самим собой. Может, поэтому сохранять спокойствие и было легко: интуиция ли, спасительный самообман ли, но что-то напевало на ухо колыбельную для нервов.       — Если я сейчас перережу себе горло, — вымолвил он — словно выстрелил возле моей головы, оглушив, обезоружив, — я испытаю болевой шок? Насколько быстро человек умирает в такой ситуации?       — А где собираетесь резать? — предательски громко сглотнув, все ж продолжила я.       — Сбоку, наверное, — будто бы онемевшей кистью показал он на сонную артерию.       — Быстрая, но все-таки довольно мучительная, паническая смерть. Зачем, почему именно этот способ? Другие люди обычно запястья режут, но никак не горло.       — Чтобы точно не спасли. Запястья зашивают.       — Горло тоже. Если и в том, и в другом случае кто-то успеет пережать раны. Если хочется покончить с собой наверняка, то делают это в одиночестве, не приходят к человеку, у которого, по Вашему мнению, медицинское образование.       Он устало вздохнул, оскорбленно не заглядывая мне больше в глаза, и на грани шепота изрек:       — То есть я не хочу умирать, Вы считаете…       — Никто из тех, кто имеют суицидальные мысли или даже совершили «успешный» (с их точки зрения) суицид, не хотят умирать. Но проблема заключается в том, что они не находят в себе сил жить имеющейся у них жизнью, отчего смерть начинает рассматриваться как хоть какой-то выход. Что делает Вашу жизнь невыносимой?       — Ничего… — меланхолично качнул он головой — так, словно это легкий ветер двинул пустой бумажный пакет.       — Боль?       — Нет…       — Страх?       — Нет…       — Печаль?       — Да нет же…       — Тогда что?       — Ничего — я же сказал, — резко поднял он глаза. Судя по движению, по тону, по взгляду, впору было это выкрикнуть, но громкость его голоса так и осталась внизу, точь-в-точь свет неуклонно, слишком быстро разряжающегося фонаря. — Я ничего не чувствую. Мне не грустно. Не больно. Я ни по кому не скучаю. Ни о чем не переживаю. Ничего не боюсь. Ничего. И все. Этого достаточно.       — Достаточно для чего?       — Для того, чтобы захотеть все закончить. Я устал. Если человек хочет спать, он может лечь и выспаться. Отдохнуть. Это то же самое.       — Вот только человек проснется потом. А Вы — нет.       — Так в этом и суть.       …Хотела бы я проснуться. Какой-то сюр. Жуткий и темный. Если б не актуальность происходящего, я бы ужаснулась тому, сколь мало сопереживания испытываю по отношению к этому человеку — желание понять, разложить все по полочкам вытеснило его практически напрочь.       — Но почему Вы пришли ко мне? — не сдавалась я. — Задать вопрос про болевой шок, обнадежить себя отсутствием предсмертной агонии? Тогда бы Вы ушли, не раскрыв своих планов. Я — преграда для Вашего «успеха», ведь могу Вас спасти. Значит, надежда найти иной выход в Вас жива, разве не так? — Он качнул головой в ответ. Тц, хотя бы слушает. — Тогда для чего я, кто я в этом плане? Компания? Вы утверждаете, что ничего не чувствуете, но раз компания в последние минуты нужна, тягу к людям испытываете, желаете эмоциональной близости?       Отстраненно качая головой, он достал из другого кармана смартфон. Держал его, подложив открытый нож вместо попсокета. В этом поступке не было отстраненности, показного посыла меня с неверными идеями куда подальше. Он запустил что-то и, замерев, рассматривал.       — На что смотрите?       — Мое фото, — неосознанно погладил он сбоку подушечкой большого пальца телефон. — Периодически я делал селфи, гадая, какой снимок станет последним. Получается, этот, — как смирившийся с неизлечимой болезнью, тихо заключил он. — Удачный…       — Есть в этом что-то, правда? — склонила я ухо к плечу. — В предсмертных речах. Предчувствие облегчения.       Он пружинисто кивнул. Нахмурился, явно не желая ловить себя на мысли о проблеске понимания с моей стороны, и, не меняя выражения лица, застывшее, уверена, случайно, с налетом раздражения высек:       — Я не хожу от врача к врачу, угрожая самоубийством.       — Я этого и не подразумевала. Я так не считаю. Я, кажется, прочувствовала сейчас желание поговорить с кем-нибудь перед смертью. С кем-то, кто воспримет мысли и чувства, связанные с данной темой, спокойно, без паники, истерики, обвинений и жалобных просьб, эмоциональных манипуляций. Кто будет слушать и говорить не о себе. Наверное, кто не станет предпринимать попытки изменить Ваше решение… — Он кивнул с осуждением меня в темноте зрачков. — …но тут уж никак иначе, извините: и профессия такая, и взгляд на жизнь в целом. Но, в остальном, хорошо ведь общаемся?       — Не так удушающе, как могло бы быть.       Какой комплимент.       — Когда Вы стали ощущать это «ничего» внутри?       — Не знаю. Может, со школы. Может, всегда, — пожал он плечами, пряча телефон в карман.       — И как справлялись раньше?       — Никак.       — Что-то ведь изменилось, раз задуманного Вы не сделали раньше.       — Устал.       — А что раньше не давало усталости взять верх?       — Вы давите.       — Простите, — не сдержала я мягкой улыбки.       Мы сидели в тишине, он — крутя в пальцах лезвие, я — провожая взглядом неторопливо снисходящие до нас, простых смертных, снежинки.       — Знаете, почему людям грустно? — первой нарушила молчание я. Он поднял лицо больше из вежливости, чем из интереса. — Почему радостно? Почему страшно? Все определяет химия, гормоны в наших мозгах. Система проверенная эволюцией, но не доработанная ею. Ведь эволюция — не сила с вектором, направлением, а всего лишь неописуемо многочисленный набор случайностей. Иногда — условно — «гормоны отключения эмоций» начинают вырабатываться для того, чтобы сохранить остатки внутренних ресурсов — чтобы человек с ума не сошел от переживаемой бури чувств, в подавляющем большинстве случаев строго негативных. И когда среда вокруг этого человека более-менее нормализуется, когда источников стресса становится хотя бы самую малость поменьше, система выключается, эмоции возвращаются — разум человека спасен от полнейшего выгорания. Но иногда механизм защиты не выключается. Не психологической защиты, а биохимической, физиологической. Гормоны изначально регулируют наши эмоции, а испытываемые по их вине эмоции в свою очередь регулируют выработку тех или иных гормонов — и так получается замкнутый круг. У людей в депрессии он работает показательнее всего.       — Я не в депрессии. Мне не грустно. Жизнь не ужасна, люди не злы, я не бедный и не раненый.       — Хорошо, что Вы так не считаете. Я и не говорю, что Вы в депрессии. У отсутствия эмоций может быть несколько причин. И часть из них точно решаема. Но для начала надо обследоваться. У врачей. У психиатра.       — И зачем мне это делать, если выход — вот? — поиграл он слепящей жемчужиной в пальцах.       — Тут я, увы, не смогу ответить за Вас. Но ведь желание разделить с кем-то предсмертные минуты у Вас появилось. Не все место внутри занимает то самое «ничего». Можно повоевать с ним за внутренние земли.       — Тратить и без того кончающиеся силы — ради чего…       — Не знаю, — обняв себя за плечи, обратила я лицо опять к окну. — Давайте вместе посидим-подумаем. Помолчим сколько угодно, если надо собраться с мыслями. Это явно лучше, чем кашлять кровью в муках на полу.       Виском я почувствовала его взгляд, тяжелый, отдающий ментальной болью не только в мою голову, но и в его собственную. Нож щелкнул, надолго ли спрятав облизанный дочиста клык.       — Пожалуй…