Прошу, присаживайтесь

      Разместившись поудобнее на диване безучастном, холодном, жестковатом, в ожидании момента, когда сильно пожилой Петр Васильевич с пышным ватным ореолом вокруг блестящей лысины закончит расставлять папки по полкам, я с раздражением и усталостью думала о том, насколько ж бестолковое дело — пытаться объяснить родне саму концепцию понятия «супервизия».       «Ты идешь к психологу — как тогда ты можешь пациентов своих лечить, если у самой с головой не порядок?!»       «Я иду не за «лечением», а за профессиональной консультацией — в общих чертах».       «Значит, обманываешь людей: они-то думают, что идут к специалисту, а тебе консультации у нормального врача нужны. И вообще, это недомедицина!..»       Господи ж ты боже мой… «После таких бесед действительно потребуется психотерапия…» — ухмыльнулась я, скрестив руки поверх черного джемпера. Как раз в этот момент Петр Васильевич обернулся, чтобы занять свое компьютерное кресло, отвлеченно стоящее поодаль от стола.       — О чем думаете, Саша? — серьезно, но не сурово спросил он и тяжело, чуть кряхтя, сел напротив.       — О тяжкой доле специалиста нашей с Вами области.       — Подмечено весьма общо, — произнес он свое любимое странноватое словцо: все студенты с экзаменационным билетом на руках слышали его, если недостаточно пускались в конкретику. — Давайте, как и полагается, перейдем на конкретный случай. Кто Вам сильнее всего запомнился на этой неделе? Кто в размышления вошел, а дверь оставил открытой?

***

      — Я запустила их в кабинет, — шепнула бледноватая нервная практикантка, привстав из-за стойки ресепшна.       Я повесила пальто на вешалку для сотрудников за ее спиной и, нахмурившись, призадумалась.       — «Их»?..       — Да, это, помните, та женщина, которая записывала по телефону дочку на прием…       Ага, та, что чуть не довела отвечающую на звонки и записывающую клиентов практикантку до нервного тика. Такой рассказ шестикурсницы сложно позабыть.       — …Она пришла с дочерью. Я сказала, что Вас еще нет, что они рано пришли, но она начала тыкать в меня пальцем вот с таким маникюром! — Девочка изобразила в воздухе пойманного карася. — И давай кричать, что не хочет сидеть тут, потому что — ну а вдруг больной псих какой придет и нападет на нее… Короче, проще было запустить их в кабинет. Извините…       — Да все в порядке. Лучшая стратегия для тебя — избегать любых конфликтов, так что справилась ты хорошо, а остальное уже на мне.       Она благодарно кивнула, улыбнулась, опустилась обратно в компьютерное кресло, расслабилась. Правильно: желающих записаться на прием, как и уже пришедших, ожидающих его, ресепшионистка должна успокаивать своей эмоциональной разгруженностью, а не стрессовать еще больше.       Перед дверью в кабинет я сняла шерстинки с рукава черной рубашки. Стряхнула несуществующие пылинки с таких же черных брюк. Потуже затянула резинку, высоко поднимающую длинный смоляной хвост. И только тогда открыла дверь и переступила порог — как и всякий рабочий день.       В светлой, персиковой комнате пару дутых миндальных кресел занимали две совершенно не похожие друг на друга женщины. Ближе к двери сидела мать, деловито, со сосредоточенностью коршуна сжимающая в действительно впечатляющих когтях яркую сумочку. Ее осанка была равна, но не естественна, а фальшива, искусственна, вымученна — выдрессирована. Полноватая, ярко, несочетаемо одетая, по-советски накрашенная, с коротким пышным черным каре, она стреляла глазами, вполоборота осуждая меня за каждый шаг к свободному креслу напротив, ведь, по ее точки зрения, я опоздала и заставила ее себя ждать. Часы за спинкой ее кресла были не согласны, однако ей до этого дела не было — часы нагло врут.       Садясь на свое место, я с приветливыми искорками в глазах наскоро осмотрела свою истинную клиентку. Слабый, разбавленный свет из выходящего во двор окна падал на ее бледную кожу, лишенную всякой косметики, на искусанные губы, поджатые, тонкие, на лезущую в глаза темную ровную челку. В багровом свитшоте она утопала, и не то чтобы это был оверсайз: и без того худая, хрупкая, девочка зажималась, не столько обнимала себя за локти, сколько стискивала их не то на нервной почве, не то от ненависти к себе. Она глянула мне в глаза, мы встретились взглядами, и она тотчас перевела свой на старые кеды, меланхолично трущие друг дружку.       — Добрый день, — поздоровалась я, попеременно глядя на обеих. — Меня зовут Александра. Чем я могу Вам помочь? — обратила я последнее именно к матери.       — Уж не знаю, чем кто-нибудь вообще тут может помочь, кроме психиатра, — наконец выдохнула концентрированное электричество она, с осуждением сверля дочке висок. — Потому что в голове у этой черти что!..       — То есть беседа со мной требуется девочке, — сухо проконстатировала я, откинувшись на правый подлокотник. — А Вам я чем могу помочь?       — В… В смысле? — растерялась женщина. — Мне помощь не нужна, я-то как раз нормальная!       — Тогда что Вы тут делаете? В кабинете.       Я смотрела на нее, не мигая; она хлопала глазами, напомаженный овал не смыкался.       — Я — мать. Я имею право знать, что тут происходит!       — Если бы Вы привели дочь к гинекологу, вместе с ним бы во влагалище смотрели? Или позволили бы выполнить свою работу?       Девочка колыхнулась за занавеской волос, губы ее тронула улыбка, похоже, впервые за долгое время. Взрослой же мой пример не пришелся по душе. Она поджала губы, те аж чуть не исчезли из виду. Сдержанно встала. По ее мнению — тронула дочку за плечо. По моему — больно ткнула когтем.       — Я — за дверью, — каменно высекла она и мерно поцокала толстыми каблуками. Едва дверь захлопнулась за ее спиной, подросток в кресле напротив меня судорожно выдохнул. Ее точеные кисти перестали стискивать острые локти, а перьями, зафиксировав привычную позу, легли под ними на штаны.       — Давай начнем еще раз, если ты не против, — тепло заговорила я, и вновь наши взоры встретились, на этот раз надолго. — Меня зовут Александра. А тебя?

***

      — Постойте, — поднял суставчатый палец старик. — Не кажется ли Вам, что Вы изначально довольно воинственно восприняли мать? Вы узнали о ее поведении до первой встречи, составили негативное мнение о ней — и выплеснули на нее.       — Когда? — улеглась я на диван, кулаком поддерживая щеку.       — Когда выставили ее за дверь, конечно же. Сначала надо было выслушать, узнать ситуацию.       — Так не она же клиентка.       — И что? Это — мать, она может многое рассказать.       — Как и друзья, родственники, любовные партнеры человека, который выбросился из окна, а ведь те так и не заметили, что у него депрессия.       — Когда у Вас был такой случай?       — Такого, к счастью, не было — это пример. Зачем мне слушать мнение матери, у которой нет близкого эмоционального контакта с моей настоящей клиенткой, если «заранее составленное негативное мнение», — по-медвежьи пробасила я, — только навредит? Я должна узнать у клиента, что происходит с клиентом, от самого клиента. Нет?       Старый психотерапевт качнул головой, будто у него затекла шея. Соглашаться, уступая в аргументированном споре, он не любил — и с таким же выражением лица ставил «отлично», когда мне удавалось отстоять свое «неправильное» мнение. Так что и сейчас я ожидала — протянет мне зачетку, как в старые-добрые, и трескуче озвучит: «Берите. Идите…», вежливо опустив «…Чтоб глаза мои Вас больше не видели».

***

      — Юля, — тихо кивнула она в ответ.       — Тебе удобно?       — Да…       — Тепло? Могу батарею включить посильнее.       — Нет, все хорошо. Спасибо… — Она говорила так, как если бы в другом конце комнаты, под часами, кто-то досыпал и нельзя было его будить, а то потом проблем не оберешься.       — Итак. Почему ты здесь, как считаешь?       Зависла тяжелая для нее пауза. Пальцы замяли друг друга.       — Потому что маме стыдно было сразу пойти к психиатру…       — А ты думаешь, тебе нужен психиатр?       — Не знаю… Наверное…       — Из-за чего?       Хоть я и не слышала самого биения, по сбивчивому неглубокому дыханию девочки отчетливо понимала, насколько панически, изможденно сокращается сейчас ее сердце.       — Вы подумаете, что я сумасшедшая…       — Ты думаешь, что ты сумасшедшая, — раз сказала, что, наверное, тебе нужен психиатр. Но я так не думаю. Знаешь, многие люди считают себя таковыми, а оказывается, что дело в другом. Да и если кому-то действительно нужен психиатр, это ведь такой же специалист, как и я, как терапевт, как хирург, кардиолог. Психиатры не надевают на людей рубашки с длинными рукавами, не бьют током! — психиатр говорит с пациентом, слушает его, может прописать какие-нибудь лекарства, как терапевт — таблетки от кашля. Нет ничего ужасного в том, чтобы ходить к психиатру в наши дни. Но мы ведь с тобой не знаем, нужно ли вообще тебе это, правда?       — Н-наверное, — чуть явнее улыбнулась она.

***

      — Вы часто лжете своим клиентам? — вздохнув, уточнил Петр Васильевич. — Вы ведь понимаете, что бывают случаи, когда психиатру необходимо ради блага самого пациента обездвижить его при помощи рубашки. Или при помощи фармакологии.       — И зачем это знать ребенку, считающему себя психически больным?       — Вы не можете решать за клиентов, что им стоит знать, а что — нет.       — У Вас есть внуки?       — Допустим, — усмехнулся он.       — Если у Вашего внука умрет хомячок и мальчик будет горько плакать, Вы скажете ему, что хомячок попал в Рай для грызунов и ему там будет очень весело с другими зверушками, или что телу хомяка предстоит в земле на самом деле?       — Саша, не надо ерничать, — устало взглянул он на севшую меня исподлобья. — С внуками я — обычный человек, но на работе мы перестаем быть собой, должны отойти от собственной личности и стать специалистами, быть аутентичными, принимающими, не дающими оценок…       — Да-да-да, хорошо, это не Ваш внук, а плачущий ребенок, которого в связи со смертью его хомячка привели к Вам на прием. Он спросил: «Что происходит после смерти?» — ревет, слезы ручьем, жалобный, как щеночек.       — Я не буду ему врать. Скажу, что никто не знает.       — Но ведь все все знают, — саркастично улыбнулась я.       — Нет, не знают, потому что описанный Вами мальчик, Саша, будет интересоваться душой хомяка, а не его бренными останками.       — А откуда Вы знаете? Вы его спросите об этом? Ведь нельзя решать за клиента. А если Вы спросите, он стопудово зацепится за второй вариант, потому что о хомячьем Рае он мог слышать от своей семьи, а вот о разложении тела ему никто никогда не рассказывал. Что же его заинтересует больше?       — Тогда нужно изменить фокус ребенка, направить его внимание на его чувства, а не на конкретные ответы о нашей реальности.       — То есть решить за клиента, о чем ему стоит сейчас думать, а о чем ему лучше не знать, — медово пропела я, не спуская с него, высушенного, как хрустящий лист, своих горящих глаз.       — …Что было дальше?..

***

      Она молчала минуту, дольше ее психика не выдержала, несмотря на мои слова о том, что тишина — это нормально, что у нее есть сколько угодно времени, чтобы собраться с мыслями. Молчать в чьем-то присутствии непросто. Наше общество слишком шумное и как будто бы склоняет всегда открывать рот.       — Я… чувствую себя зверем… — боязливо призналась она и метнула взгляд в ожидании бурного клокочущего осуждения. Но я — не ее мать. Я кивнула, внимательно глядя в ответ, слушая, слыша. — Это… сложно описать… Просто в какие-то моменты… очень часто и надолго… я перестаю быть собой… Я не могу думать о том, что люблю. Вообще никаких мыслей в голове не «произнести». Я не испытываю любовь к тем, кого на самом деле люблю. Только… — Вместо окончания Юля с отвращением помотала головой.       — Только — что?       — Только злость… лютую ярость… — Ее голос задрожал, глаза повлажнели. Она привыкла не пускать слезы наружу, но от этого их желание освободиться меньше не стало. — Я боюсь себя в такие моменты… Мне точно нужно к врачу!.. Чтобы не навредить никому…       — Кому, например? — спокойно спросила я. Она снова покачала головой, спрятав глаза за челкой. — Маме?       — Себе… в первую очередь…       Она тяжко, громко, отчетливо сглотнула. Вытерла сухой нос. Почесала до красных полос щеку. Другой рукой поправила ворот свитшота. Нервы сбоили.       Привстав, я шумно поволокла свое кресло вперед, ближе к ней, отшатнувшейся в страхе. Села, протянула к ней обращенные к потолку ладони.       — Дашь мне свои руки? Пожалуйста.       Ее миниатюрные, абсолютно ледяные пальцы легли поверх моих ладоней, и я бережно, но крепко сжала ее кисти.       — Закрой глаза. Слушай мое дыхание и постарайся повторять.       Я дышала намеренно громко, но размеренно и глубоко. Спрятавшаяся вновь, на этот раз за веками, Юля делала то же, и бурные темные волны отступали понемногу от ее пустынного песчаного берега.       — Можешь не открывать глаза, если не хочешь, — предложила я, по-прежнему держа ее руки. Она дышала уже сама, поймала парусом свежий ласковый ветер. — Что это за зверь, какой именно?       — Волк…       — Как он реагирует на людей вокруг?       — Он… рычит и скалится… готов броситься на них и загрызть…       — Даже если они стоят к нему спиной, не смотрят на него, не представляют для него опасности?       — Они всегда стоят спиной… Но это-то и злит его…       — Если бы кто-то повернулся к нему лицом, сел перед ним на пол и заглянул ему в глаза, что волк сделал бы?       Юля ответила не сразу, задумалась, представила картину — такую странную, доселе незнакомую.       — Если этот человек не собирается нападать — правда не собирается, не притворяется, — то волк понюхает его и отойдет. Будет следить за ним незаметно, чтобы на него не набросились. На всякий случай. Не сможет спокойно спать. Будет вздрагивать и просыпаться от любого звука… Лучше — чтобы людей вообще вокруг него не было, тогда он сможет отдохнуть…       Я выпустила ее руки: плавно они уплыли на подлокотники. Девочка неизменно избегала взгляда глаза в глаза, однако по собственному желанию открыла их, вот что важно.       — Как часто тебе удается побыть одной? — Я откинулась на спинку, и клиентка неосознанно отзеркалила меня.       — Редко… В ванной, в туалете, — горько усмехнулась она. — У меня есть комната, но… если маме что-то нужно, она заходит. Даже если я переодеваюсь и кричу, что я не одета и входить нельзя… Говорит: «Ой, да что я там не видела!»… или типа того…       Ненароком я тяжко вздохнула. Юля услышала, зайцем встрепенулась, глаза ее забегали. Черт, это я зря…       — У меня для тебя хорошая новость. Ты не сумасшедшая.       — Во многих нормальных людях сидят волки? — разбито попыталась улыбнуться она.       — Да! — в том-то и дело. В каждом человеке может быть с десяток такого зверья. Поправь меня, если я ошибаюсь, по твоим ощущениям, но твой волк — это страх боли, которую могут причинить тебе люди; это злость от отсутствия личного пространства; обида из-за непонимания со стороны, казалось бы, самого близкого тебе человека, который упорно изо дня в день стоит к тебе спиной. Наши звери — это наши эмоции, которые мы не можем выпустить наружу. И поэтому эти звери грызут и царапают нас изнутри.       Она кивнула, брови домиком держа. Не сказать, что ей стало легче: психическое расстройство как будто бы проще вылечить, чем остаться наедине со своим загнанным волком.       — Есть еще пара хороших новостей. От застоявшихся эмоций можно избавиться. Частями: сначала от одной, потом от другой части волка. И постепенно он перестанет вытеснять тебя из собственной головы. Мы можем заниматься этим, если ты захочешь еще приходить.       — Мама не захочет…       — А вот тут вторая хорошая новость из упомянутой пары: я могу помочь твоей маме начать понимать тебя — захотеть начать тебя понимать в том числе. И ты, и я — вместе мы можем повернуть ее к тебе лицом, посадить ее на пол перед волком, чтобы не смотрела на него сверху вниз. Тебе бы этого хотелось?       Она почти незаметно покивала, но озвучила иное:       — Разве такое может быть?..       — Давай вместе выложимся на все сто. И там уже посмотрим. Главное — ты больше не одна. Не наедине со своей мамой — и со своим волком.