毁掉了的一生

      Водитель такси хлопает дверью, усаживаясь обратно на водительское сиденье, после того, как помог мне с чемоданом, а я продолжаю стоять возле дороги, не желая двигаться с места. Почему-то не хочется принимать то, что снова начинается новая глава моей жизни.       Я смотрю на свой новый дом со смешанными чувствами, непроизвольно представляя, как теперь все поменяется. Этот переезд был тем, о чем я грезила долгие годы. Да что там годы, я буквально мечтала об этом большую часть своей жизни. Но только не так я себе все это представляла. Не думала об обстоятельствах, в которых это случится, о людях, которые со мной будут.       Мой взгляд падает на внезапно открывшуюся дверь дома, из которой показывается Саске. Это не случайность. Он смотрит на меня и двигается к лестнице, чтобы меня встретить. Похоже, он ждал меня.       Мне было четыре, когда родители развелись. Причиной развода была измена отца. И Саске был моим единокровным братом, с которым у нас был один отец, но разные матери. Он родился на два года позже, чем я, в то время как мои же родители еще состояли в браке — не трудно догадаться, что брак моих родителей был не особо крепкий, если вообще что-то для них значил.       А еще есть Карин — моя сестра, с которой у нас наоборот одна мать, но разные отцы. И разница в четыре года. Именно после того, как стало известно о беременности матери, они с отцом и разошлись. Но не думаю, что они хотя бы поругались из-за этого тогда. Скорее, это стало наконец для них веской причиной и поводом для того, чтобы подать документы на развод, чего они не удосужились сделать ранее.       Думаю, они просто не любили друг друга. Никогда. Но то, что мама забеременела мной, связало их по рукам и ногам.       Я не сужу их за это. Но я сужу их за то, что они так и не научились за всю свою жизнь принимать верные решения. Или… мертвых не судят?       Саске подходит ко мне, бросая краткое «привет», на которое я так же отвечаю. Он ничего больше не говорит, не спрашивает; молча берет мой чемодан и идет в сторону дома. Я иду за ним.       Мы познакомились с Саске чуть после развода родителей. После их развода я жила с матерью и наше знакомство произошло в один из дней, когда отец забрал меня провести с ним время. Нас не представили друг другу как брата с сестрой. Не знаю почему. Может, отец не хотел пугать меня, может, сам боялся моей реакции, может, посчитал сложным объяснить это маленькому ребенку, да что угодно. Но он не сделал этого. Может, в этом и была доля смысла — вряд ли бы в том возрасте до меня дошло происходящее, знай я правду сразу. Я бы ее знала, но не понимала. Мы были слишком маленькие для этого. Но все же, я считаю, что так было бы лучше. И я думаю, что он совершил ошибку, не вбив в мою голову сразу, что Саске мой брат. Дети проще воспринимают информацию. Скорее всего, я бы без лишних вопросов порадовалась бы тому, что теперь у меня есть еще и младший брат. В раннем возрасте же многие дети мечтают о брате или сестре, с которыми можно было бы играть и чувствовать себя менее одиноким. Кажется, я была именно таким ребенком.       Я узнала, что Саске мой брат только когда мне исполнилось восемь. Это был период, когда я впервые, мягко говоря, поругалась с матерью и в слезах просила, чтобы отец забрал меня к себе. Происходящее вдруг начало приобретать очертания и смысл. И это было странно. Маленькая я не могла привыкнуть к тому, что вдруг начала понимать.       Я понимала и до этого, что у отца новая женщина, новая семья. И мне не было больно от этого, даже, наверное, наоборот, потому что в их доме я видела любовь и чувствовала уют, которого в моем доме не было никогда. Я понимала, что отец живет в квартире этой женщины, и что Саске ее сын. Но когда я слышала все эти годы, как Саске зовет моего отца папой — не придавала никакого значения. Думала что-то вроде: «наверное, его отец тоже ушел от них… Мой папа может заменить ему отца, все в порядке, они ведь теперь живут вместе, и отец о нем заботится. Нет ничего плохого в том, что он его так называет». И я была либо слишком робкая, либо слишком воспитанная, уж не знаю, но у меня язык никогда не поворачивался спросить о чем-то подобном — о том, где отец Саске на самом деле.       А в один момент до меня все же дошло, что у нас на самом деле один отец. Что этот маленький мальчик, с которым я играла по выходным, когда виделась с отцом — мой брат. Эта информация оказалась в моей голове слишком поздно, чтобы я могла ее спокойно переварить.       Это не было ревностью или обидой. Это действительно просто казалось странным. Я не могла взять и резко поменять свое отношение к Саске только из-за того, что узнала. Я не могла вдруг посчитать его своим родным человеком, я не могла вдруг почувствовать какую-то близость между нами.       А тот год, что мы жили вместе, не пошел нашим отношениям на пользу. Думаю, я не нравилась ему в то время. Мы много ругались и даже дрались. По-детски, но все же. Вот он вполне мог испытывать ревность или обиду, судя по его поведению. Но он был и младше. Его можно понять.       Отец никогда не говорил мне этого напрямую, но я чувствовала, что то, что я стала жить с ними — значительно повлияло на его отношения с матерью Саске. Конечно, эта женщина мечтала о том, что они наконец-то заживут как нормальная семья: она, мой отец и Саске. Ребенок от прошлого брака отца не входил в ее планы. А я не была прилежным ребенком, я была проблемной, что еще больше все портило. И пусть я всего этого тогда не понимала — даже маленькому ребенку было видно, что дело было в нем. Мы прожили так год, а затем они разошлись. В один день отец просто сказал мне: «мы переезжаем», и на этом закончилась еще одна глава моей жизни. У меня был выбор — уехать с ним к дяде или вернуться к матери. Я выбрала вернуться.       После этого у отца никогда ничего не было постоянного: постоянного места работы, постоянного жилья, постоянной женщины. Мы снова виделись лишь по выходным до тех пор, пока мне не исполнилось одиннадцать. Тогда мать впервые выгнала меня из дома, и я снова стала жить с ним.       С матерью было тяжело.       Она всегда была женщиной с тяжелым характером. Красивой, умной, образованной, за ней постоянно бегали мужчины, но только рядом с таким человеком оставаться рядом никому не хотелось. У нее были консервативные взгляды, чрезмерное эго, строгое воспитание. Она не умела любить, хоть и хотела, не умела заботиться. У нее у самой было тяжелое детство, только вместо того, чтобы учиться на чужих ошибках — она же повторяла ошибки своих родителей, как я уже сейчас понимаю. Но другое время и другие обстоятельства дали о себе знать.       Говорят, яблоко от яблони недалеко падает, но мы с Карин словно были с другой яблони. Мне повезло, что я много времени проводила с отцом, который был полной противоположностью матери — его легкомысленное отношение ко многому в жизни сильно повлияло на мое воспитание. Карин же выросла чисто под давлением матери — как пример, перед тем как пойти в школу, ее направили к психологу, которому она ни слова не сказала за всю их первую встречу. Мама не могла понять, чего девочка так стесняется. А девочка просто росла робкой, запуганной, с заниженной самооценкой и уже была разбита внутри на части.       Сколько я помню свою мать — казалось, все, что она умеет — это ругаться, кричать и злиться, даже поднимала на нас руку. Если она не повышала голос, то разговаривала таким тоном, словно мы — самая большая заноза в ее заднице.       Это было у нее всегда, такой уж она была сама по себе, а в конце концов, отсутствие бабского счастья в ее жизни и двое детей по залету, с которыми она не справлялась, дали о себе знать. После ухода отца она начала выпивать, а ее воспитание превратилось в настоящую тиранию. И если мне еще было куда бежать, Карин было некуда. Вплоть до своей смерти, она так и не дала нам знать, кто был ее отцом.       Когда мне было 15 или около того — мать рассказала мне, как отношения с моим отцом выглядели с ее стороны. Как я и думала, они действительно недолго встречались и не планировали заводить семью. Но мама забеременела, и они решили попробовать, что было ошибкой. Отец изменил ей еще до матери Саске. Мама рассказала трагичную историю о том, как он не вернулся домой в свой день рождения, когда она его ждала с накрытым столом. Она словила его на лжи в тот день, что он не с друзьями, а с какой-то женщиной. Рассказала, как ей было больно и обидно, что она чуть ли не была готова выйти в окно. Ее остановила годовалая я, которую она не могла бросить. За что я, конечно же, должна быть ей благодарна, по ее словам.       Но только вот в тот момент я питала уже столько ненависти к своей матери, вспоминая, сколько раз она выгоняла меня из дома, как она лупила меня по голове, когда я плакала над домашним заданием в детстве, как она толкнула меня ногой в спину, когда я на коленях извинялась за какую-то мелочь. Она могла ударить за фантик в комнате — вот, какое у нее было воспитание. Она была мне настолько отвратительна, что ни один мускул на моем лице не дрогнул из-за сопереживания тому, как было больно ей. Я прекрасно понимала, почему отец ей изменил. Вопрос в другом — почему он вообще не ушел от нее сразу. Стоило попытаться? Да это смешно.       Я никогда не рассказывала отцу всего этого. Наверное, потому что я понимала, что еще не раз вернусь к матери по тем или иным причинам. Мне не хватало духу разорвать с ней отношения. Как бы больно она мне не делала, как бы я ее не ненавидела — она все еще мне была нужна в каком-то смысле. А еще я отчасти привыкла к этому. Я была воспитана так, что пойти и пожаловаться кому-то об этом — мне самой бы показалось слабостью. Многие люди живут куда хуже. Многим людям не повезло с родителями гораздо больше. У меня все не так плохо. Она дает мне крышу над головой и пропитание. Я обязана ей за это — вот, что было тогда в моей голове. То, что мне она мне диктовала.       И отцу не нужно было знать подробности, он и без того всегда был готов поддержать меня, принять меня, когда я просилась к нему. Но он не мог себе это позволить. Он жил у своего разведенного брата, и когда я жила у него, мне приходилось делить с ним комнату. Никто не говорил об этом, но я понимала, что это доставляет неудобства нам обоим. А еще у него был Саске. Доходило даже до того, что мы делили комнату втроем, но я никогда долго не выдерживала этого. Так и получилось: к папе приезжал Саске — я уезжала к матери; как только у нее становилось невыносимо — я бежала к отцу. С папой было хорошо, но неудобно, с мамой было плохо, но комфортно в быту. До своего совершеннолетия так я и жила — бегала от мамы к папе и обратно.       Именно поэтому то, о чем я мечтала уже тогда, и что так и не изменилось за все последующие годы — это мое желание приобрести дом. Дом не в плане материальном, хоть и понятно, что без этого само желание не имеет смысла — а в плане, что я с детства мечтала об одном таком месте, в которое я всегда смогу вернуться. Из которого я не захочу бежать. Где я буду по-настоящему чувствовать себя как дома. Не обязательно даже, чтобы меня там ждали. Но чтобы я могла и хотела туда возвращаться. Чтобы возможность вернуться домой была чем-то самим собой разумеющимся, а не так, как было у меня.       Когда мне было тринадцать, мать Саске скончалась, и он полностью переехал к отцу. Одно дело, когда мы делили втроем комнату иногда, когда он приезжал, но на постоянной основе это было еще более дискомфортно. Так что большую часть времени я стала проводить у матери. Только вот дома я стала появляться все меньше и меньше. Появились новые друзья, интересы. И я поняла, что то, что мне не уделяют внимание дома — то, чем я могу пользоваться.       Вначале все было безобидно. Я могла соврать на выходных маме, что еду к отцу, а если «жила» у него, то наоборот — а на самом деле остаться у кого-нибудь из друзей на ночевке. Отец с матерью не общались между собой, и это работало раз за разом. Отец доверял мне, а мать понимала, что я не та прилежная и покорная дочь, которой она хотела меня видеть, и никогда ею не буду — все ее внимание в те годы уже было приковано к Карин. Она перестала меня контролировать.       Переночевать у кого-нибудь было не просто детской забавой — я цеплялась за каждую возможность переночевать вне дома, настолько я не хотела там находиться. Со временем эти ночевки превратились в гулянки, а затем я поняла, что я могу спокойно не появляться нигде неделю, и никто даже не будет волноваться обо мне, думая, что все идет своим чередом. Вопрос был только в том — где и у кого я могу провести неделю.       А в шестнадцать лет дошло до того, что я жила у друзей чуть больше месяца. За мной не было никакого наблюдения, а мои переезды туда-сюда уже и не были переездами как таковыми. Я могла сказать матери, что еду к отцу и не уточнять, когда вернусь, пока отец продолжал думать, что я у нее. Но продлилось это не так долго, как я рассчитывала. Закончилось это тем, что подруга детства из соседнего двора узнала об этом, рассказала об этом своей матери, а та рассказала моей. Сильно ли мне досталось? Нет. К шестнадцати годам моя мать уже не имела надо мной власти.       Мое же расположение как мать она потеряла, когда в очередной раз, когда она выгнала меня из дома, я спросила ее: «а если бы мне некуда было бы идти, ты бы все равно это сделала?» Она сказала да. В этот момент «мать» умерла для меня. Больше я не нуждалась в ней ни в каком смысле.       Я знала, что была разочарованием. Не только для нее, для любого нормального родителя я была бы разочарованием. Но меня это не беспокоило. Меня вообще в подростковом возрасте мало что волновало. Я наслаждалась своей жизнью в те годы настолько, насколько могла себе это позволить. Наслаждалась так называемой свободой, которую чувствовала вне дома, наслаждалась гулянками, безнаказанностью за то, что занималась тем, чем не принято заниматься в моем возрасте. Меня не беспокоило то, что я с трудом закончила школу (действительно с трудом, меня неоднократно хотели исключить, и это чудо, что они так и не сделали этого), что я никуда не смогла поступить. Не беспокоило то, что я становилась как отец, который не был успешным человеком — я начала работать с ранних лет, куда только брали, на всякой неофициальной работе на полставки, так же продолжила и после совершеннолетия — я продолжала жить моментом, думая только о сегодняшнем дне. Продолжала бегать из дома в дом, где мне было удобнее в тот или иной момент, где я могла не беспокоиться о всем плохом, что происходит вокруг меня. А плохого происходило много. Я не думала о Карин, которую наша мать терроризировала вплоть до своей смерти. Я думала только о себе, как я могу избежать этого. Я не думала о Саске, который остался без матери в раннем возрасте и жил с отцом, деля с ним одну комнату. О том, как было тяжело ему и о том, какая ему нужна была поддержка в свое время.       Чуть после моего совершеннолетия скончалась бабушка по линии отца. Дедушка скончался еще раньше, а родители матери умерли еще когда я была совсем маленькая, так что их я даже не помнила. А вот родители отца меня очень любили, к сожалению, их было мало в моей жизни. Они жили в другом городе, поэтому мы крайне редко виделись. Но все наши встречи были, наверное, моими лучшими воспоминаниями, которые только есть у меня с моей семьей. А вот Саске они не признавали. Они открыто выражали неприязнь к его матери и совсем не интересовались им, словно не считали его своим внуком, чего я не понимала и никогда не пойму. Потому что он внебрачный ребенок? Глупо. Сказать, что их взгляды были консервативными — это ничего не сказать. Их отношение в данном плане было ужасно неразумным. На этой почве и отец не очень охотно поддерживал отношения со своими родителями в последние их годы жизни. Он действительно любил и меня, и Саске. И такое отношение к Саске задевало и его.       Когда бабушка скончалась, отец вместе с Саске переехали жить в их квартиру, а я стала жить у дяди. Да, я предпочла жить с дядей, ухватилась за такой шанс, лишь бы не жить с матерью. В очередной раз бросила Карин. На тот момент это были лучшие условия, которые только были в моей жизни, и я повелась на это. Я жила там год, и за этот год виделась с отцом и Саске лишь раз, когда брала отпуск на работе. Ехать в другой город на выходные никогда не казалось мне хорошей идеей. Не только мне, раз и они за год ни разу не приехали.       Затем дядя нашел себе женщину, и я посчитала, что мне лучше съехать. Жить с матерью не хотелось от слова совсем — я переехала к отцу, где прожила с ним еще год. Этот год стал еще лучше, чем прошлый. Я значительно выросла за этот год. Я нашла хорошую работу в новом городе, нашла интересных друзей, стала более ответственной, у меня начали меняться приоритеты. Оставив своих друзей и, как я начала уже мыслить на тот момент, свои поистине «плохие компании», оставив то, отчего я бежала все эти годы, у меня отпала потребность в так называемых «гулянках». Появилась стабильность в жизни, появились новые хобби, увлечения, благодаря которым мне стало интересно оставаться наедине с собой.       У бабушки с дедушкой была хорошая трехкомнатная квартира, так что у каждого была своя комната. Отец тоже нашел высокооплачиваемую работу, Саске учился в колледже. Впоследствии он, правда, его так и не закончил, но он хотя бы попытался. Я даже поступить не смогла и поэтому действительно была рада за него. У всех все наконец-то было хорошо, мы ужинали вместе как настоящая семья и даже пару раз выбирались в люди. Есть что вспомнить. А главное — хорошее.       Но это продлилось лишь год. Даже чуть меньше.       В один день я проснулась от того, что Карин прислала мне сообщение: «приезжай, маме плохо». И как бы мне не было плевать на мать, мне было не плевать на Карин. К сожалению, я поняла это слишком поздно — что я не должна была сваливать на нее все это. Я должна была помогать ей и поддерживать ее. Ее жизнь была намного хуже моей.       Когда я жила с ними, естественно, я не сидела сложа руки, когда слышала, как мать на нее орет, а тем более — когда доходит до рукоприкладства. Я могла дать матери отпор и всегда вставала на защиту сестры. Но только вот, я делала это, когда была там. А сейчас я понимаю, что большую часть жизни Карин меня не было рядом с ней.       Мать допилась. Только и всего. Если первой моей мыслью было после полученного сообщения, что у нее что-то со здоровьем — нет. Эта невыносимая женщина ушла куда-то пьянствовать, а в четыре часа утра вернулась хромая, в крови и без зубов. Просто-напросто с пьяну навернулась и упала с лестницы прямо лицом об асфальт. Как итог: несколько переломов, рваная губа и выбитые зубы.       После этого случая она перестала ходить на работу. Ее больничный закончился тем, что слишком уж ей понравилось сидеть дома и продолжать пить. Есть-то она не могла первое время, так что количество алкоголя, поступающего в ее организм, стало значительно увеличиться.       Мне было чертовски обидно за то, что мне пришлось все бросить и вернуться в этот дом. Мне не хотелось заботиться о человеке, который в свое время не заботился обо мне. Но я понимала, что если не я — это ляжет на плечи Карин. Шестнадцатилетней Карин, которой мать и так достаточно поломала жизнь. Я не хотела усугублять это. Вдруг откуда-то взявшаяся совесть и чувство вины не позволили мне поступить иначе.       Мне снова удалось найти хорошую работу. Мне никогда не было жалко ничего для Карин, но вот то, что пришлось финансово обеспечивать и мать — меня разрывало от этого. Особенно когда дело доходило до алкоголя. Я не собиралась тратиться на ее выпивку. Мы напрямую говорили о том, что ей нужно лечиться, и я готова была предоставить ей помощь, но только вот человеку, который не хочет, чтобы ему помогали, помочь невозможно. Она отказывалась от кодировки и лечебниц, и ее нельзя было насильно туда запихнуть.       Два года моей жизни снова прошли как в аду. Я работала как проклятая, чтобы обеспечить мать и Карин. До этого никогда прежде мне не приходилось думать о счетах за квартиру или о том, что нужны деньги на продукты. Пока я жила будь то с матерью, отцом или дядей — они брали это на себя, свою зарплату я тратила лишь на свои потребности и хотелки. Теперь же мне пришлось обеспечивать не только себя, но и еще двух людей. Я даже представить себе не могла, как это тяжело. Я удивлена тому, как подобное удавалось моим родителям. Мне пришлось отказывать себе во всем и экономить так, как я вообще не могла представить, что возможно так жить. За эти два года я осознала еще множество новых вещей, сделала множество выводов и полностью поменялась в характере. Стала более зрелой, решительной и надежной, но вместе с этим более черствой.       Любой контакт с матерью заканчивался очередными руганью и криками, а иногда дело доходило даже до драки. Моментами мне безумно хотелось выставить ее пьяную рожу за порог, но я не могла позволить себе до этого опуститься, хотя ее пьянство переходило все границы. Работа была для нее единственной причиной, по которой она начинала пить с вечера. Когда она перестала ходить на работу — мы перестали видеть ее трезвой.       Спустя около двух лет моей жизни в этом доме, ей диагностировали, к некоторому удивлению, пневмонию. Она не была трезвой, даже когда лежала в больнице. Каким-то образом, упросила кого-то принести ей передачку. Спустя пару недель ее не то, чтобы выписали — ее буквально выперли оттуда. Опять же, нельзя вылечить того, кому это не нужно. Она скончалась за три дня до совершеннолетия Карин. А похороны были в ее день рождения.       Я ни слезинки не проронила на похоронах, организация которых была полностью на мне, на что я смотрела лишь как на очередную мороку. Только вот в глубине души — мне никогда не хватит смелости признать это вслух — я радовалась тому, что понимала, что это конец. Всем станет легче жить после её смерти.       Карин тяжело далась смерть мамы. Какой бы плохой матерью она не была, она все еще была ее матерью. Она давала ей крышу над головой и пропитание. Она вбивала ей в голову все то же, что вбивала мне раньше. И разница со мной была в том, что они жили восемнадцать лет бок о бок. Для нее потеря матери была так же тяжела, как и любому другому человеку. Мать не выставляла ее из дома, как то было со мной. Наврала ли она тогда мне или в коем-то веке решила не повторять ошибки прошлого — не знаю. А еще, с годами ее выработанного алкоголизма, она иногда становилась добрее, когда была крепко пьяна. У Карин явно были свои плюсы с этого. Неимоверно жаль, конечно, что это проявлялось только по пьяне, но ее хватало на хорошие поступки в такие моменты и на добрые слова. Даже мне она как-то умудрилась с пьяну сказать, что любит. Но я рада, что я впервые услышала это от нее так поздно — когда это уже ничего для меня не значило, и я понимала, что это только ее вина. Когда я уже не испытывала стыд за то, что чувствовала к ней только ненависть.       В подростковом возрасте я частенько сталкивалась с тем, что начиная делиться с кем-то своими проблемами в отношении матери и рассказывая, какая она у меня ужасная — люди почему-то считали, что я преувеличиваю. Ну я же не хожу в побоях! Ну она же меня кормит! Одевает! Я просто дура, которая не ценит свою мать. У кого-то родителей нет вообще! Повзрослею — пойму.       Да, примерно тоже самое мне говорила и мать. Но только вот что я должна была понять? За что я должна была ценить ее? За то, что она не избивала меня до синяков? За то, что не давала умереть с голоду и холоду? За то, что не оставила родную дочь бомжевать? И то, даже этот пункт был под вопросом.       Была одна замечательная история, когда она в психах выставила меня за порог, даже не дав мне обуться. Мне было девять. Девять, черт подери, лет. И да, это была зима — я не могла даже выйти на улицу. Я была слишком мала, чтобы сделать хоть что-то. Я была недостаточно решительна, чтобы пойти, например, и попросить у кого-нибудь позвонить, чтобы отец меня забрал. Мне было страшно и обидно. И все, на что меня хватало — это реветь и долбиться в дверь с извинениями и просьбами пустить меня.       И находились такие, которые отвечали на это: «это был просто воспитательный процесс, она же знала, что ты так никуда не уйдешь».       А будь я старше, я бы ушла. Да, если бы это случилось, будь я старше, будь я такой же упрямой, как сейчас, питай я такую же неприязнь к ней, какую питала уже через несколько лет, да даже не будь у меня ни малейшей возможности связаться с отцом, черта с два я бы вернулась к тому, кто так со мной обращается. Какой в этом смысл, если это обязательно случится снова? Почему я должна пресмыкаться перед ней? Потому что она кормит и одевает меня? Да лучше сдохнуть, чем терпеть такое.       Даже сейчас я своего мнения не поменяла. Может, я ошибаюсь. Может, не будь у меня отца, я бы продолжала терпеть. Но, тем не менее, повзрослев, я поняла лишь то, что такими проблемами не стоит делиться с окружающими. Лучше держать в себе, чем потом еще остаться крайней. Оказывается, не все люди со стороны могут понять то, через что сами не проходили. Для них это будут слова в пустоту. «Бывает хуже» — вероятно, скажет большинство. Да, бывает. Только «хуже» понятие относительное. Человек, которому не с чем сравнить — не знает каково это и не поймет тебя. Никогда. Он не думает о том, а справился бы он, если бы у него было да хоть чуточку хуже? Он лишь болтает своим языком, не думая, ведь ему нет до тебя дела. Он не понимает, что слова о том, что бывает хуже — не мотивация вовсе. Когда твоя жизнь строится на том, что тебе делают больно — нельзя вдруг взять и пересмотреть свое отношение к жизни, просто потому что могло быть и хуже.       Наши отношения с Карин выстроились довольно неоднозначные. В детстве мы много времени проводили вместе. Я много помогала матери, несмотря на свой маленький возраст: гуляла с коляской, кормила и купала ее. Играла с ней и учила ее, когда она становилась старше. Она была моей семьей и это чувствовалось. И не то, чтобы это поменялось, когда мы выросли — но со своей беготней туда-сюда из дома в дом, в какой-то момент я поняла, что я пропускаю ее жизнь, в которой раньше постоянно принимала участие. И только во взрослом возрасте я поняла, что меня в ее жизни-то и нет уже толком. Потому что я слишком заботилась о себе.       И чем старше мы становились, когда мы обе были уже в осознанном возрасте — мы были настолько далеки друг от друга, что нам не о чем было говорить. Карин выросла довольно холодным человеком, молчаливой и в некотором роде даже с сучьим характером, несмотря на свою ранимость в детстве. И я это понимаю. Это просто ее барьер. Она стала такой, чтобы оградиться от нападок, которые ее преследовали все детство.       Со мной это никогда не проявлялось, но я видела ее со стороны. И почему наши отношения неоднозначные — да потому что их трудно описать, они ни туда, ни сюда. Она все еще обнимала меня каждый раз при встрече, как в детстве, когда радовалась тому, что я приехала от папы. Она рада меня видеть, она хочет, чтобы я была рядом. Она тоже чувствует, что мы близки, что мы семья. У нас присутствовала некая семейная динамика, которая проявлялась в быту. Любовь, забота, которая и должна присутствовать в семье, которая проявляется только в мелочах, в определенных ситуациях. Между нами не было барьера в данном плане. Но на этом все. Вся эта близость строится на кровном родстве, на чувстве заботы, которое испытываешь к близкому. Это все выработалось в нас в детстве, но вот дружеские отношения уже в сознательном возрасте мы с ней не построили. Когда мы разговариваем — ни она, ни я не в силах поддержать диалог друг с другом. Ей не интересна моя жизнь, своя ее интересует сильнее, но и ей делиться, больше чем поверхностно, она со мной не хочет. И это я тоже могу понять. Она чувствует то же, что и я в ее возрасте. Также как я отдавала предпочтение всему, только не ей, не семье и желала делать лишь то, что заставит меня чувствовать себя свободной от всего этого, так и она. Если бы изначально я проводила с ней больше времени, все было бы иначе.       С Саске же вышло наоборот. За все эти годы я так и не привязалась к нему, как к брату, и вряд ли это сделал он. Есть он и есть я. Полное отсутствие семейной динамики. В его жизни я участвовала еще меньше. Каждый раз я как будто знакомилась с новым человеком. Вначале был какой-то маленький мальчик, с которым можно было играть. Затем был мальчик, с которым я жила, и мы постоянно ругались из-за каких-то мелочей. То не могли что-то поделить; то он недоволен, что мне подарили тапочки лучше, чем ему; то я недовольна тем, что он без спроса взял мои комиксы. Это был всего лишь мальчик, который доставлял неудобства. Мы почти не играли и не проводили вместе времени в тот год. Единственное мое хорошее воспоминание с ним — как он обрадовался, когда я установила ему на компьютер игру, в которую сама играла.       Мы были детьми и не нуждались в построении каких-то взаимоотношений. Сейчас, когда я анализирую это, то понимаю, что оно тогда все работало совсем по другому. Нас свели обстоятельства, а нам не было дела друг до друга. У нас были разные увлечения и поэтому не было интереса в общении. Но и неприязнь такое не может вызвать. Будто мы оказались с ним в лагере в одном отряде, где мы видимся каждый день, но ведь это не обязывает нас дружить.       Но мы не просто были в одном отряде — мы жили вместе и нам приходилось сталкиваться с различными ситуациями, на которые каждый смотрел со своей стороны, из-за чего было много конфликтов. Но мы были всего лишь детьми. Детьми, у которых потом было столько дерьма в жизни — что сейчас большую половину никто из нас двоих даже не вспомнит. Поэтому все произошедшее в тот год между нами для меня как серое пятно в жизни. Было и было, не более.       Спустя еще какое-то время — передо мной был уже грустный мальчик, с которым мне иногда приходилось делить комнату. Мы были чуть старше, оба немного замкнутые в себе, а оттого совсем не капризные. Опыт нашего прошлого совместного проживания играл свою роль, за счет чего не было дискомфорта друг с другом. Да, дискомфорт был от того, что приходилось жить втроем в одной комнате. Но дело было ни в чем-то личном, ни в Саске, ни в наших с ним взаимоотношениях — они могли выглядеть довольно холодными, но на деле, нам было ни горячо, ни холодно друг от друга. У него были свои заботы, у меня свои. У нас все еще не было ничего общего, и нам было вполне комфортно сидеть по разным углам комнаты, уткнувшись, кто во что: кто в компьютер, кто в книжку, кто еще куда, ни слова ни говоря. Мы желали друг другу спокойной ночи и этого было более, чем достаточно.       Почему-то с Карин так не получалось. С Карин подобное казалось жутко неловким из-за осознания, что это близкий человек. Близкий человек, а тебе даже поговорить с ним не о чем, вот как так? Ты спрашиваешь ее о школе, а она лишь говорит «нормально». Иногда это становилось неловким, а иногда мне казалось, что я врываюсь в ее личное пространство — понимая, что оно нужно ей, как когда-то нужно было мне. Да, ее характер, ее жизнь, отсутствие меня в ее жизни, наша разница в возрасте — все это сыграло свою роль. Но осознание этого не делает это менее некомфортным.       Когда я переехала к отцу и Саске в возрасте девятнадцати лет, то он снова был для меня другим человеком. Он стал красивым молодым парнем, и мне снова будто пришлось с ним знакомиться вновь. Он был довольно отстраненным, но какой-то отрицательный настрой от него не исходил. Просто он таким вырос. У нас наконец-то появились вещи, о которых мы могли бы пообщаться. И мы общались. Не сильно часто, не шибко редко. Он был в моей жизни, я была в его жизни. Мы играли иногда по сети в одну игру, обменивались дисками с музыкой, ходили вместе в магазин. Все как-то шло своим чередом и было довольно спокойно друг с другом, но не более. Не было дискомфорта, но и не было близости. Мы были уже взрослыми людьми, и было уже поздно для построения какой-то семейной динамики. Есть он. И есть я. Мы живем вместе, нам есть о чем поговорить, но каждый все еще сам по себе. И, вероятно, так уже навсегда и остается. Так я тогда думала, во всяком случае.       После смерти матери я осталась жить с Карин. Я даже не думала над этим и не рассматривала другие варианты, это было чем-то само собой разумеющимся. Я чувствовала, как никогда, как на меня легла ответственность не только за себя саму, но и за Карин.       А еще через полтора года скончался отец. Несчастный случай. Это было настолько внезапно и настолько тяжело, что, честно говоря, я думала, что не вынесу этого.       Отец был моим спасательным кругом. Может, он не был хорошим человеком, хорошим мужем, не был достаточно успешным и не достиг ничего в своей жизни… Но зато он был хорошим отцом. Он правда любил меня, любил Саске и заботился о нас столько, сколько мог. Он был самым дорогим и важным человеком в моей жизни, которому я безумно благодарна за все. И без которого я бы не справилась.       Я неоднократно думала о самоубийстве, когда жила с матерью. И первая мысль, которая останавливала меня от этого была именно мысль об отце. Я никогда не хотела делать ему больно, я никогда не хотела подвести или разочаровать его. Я думала о том, как это будет — если я убью себя. Что он подумает? Как он отреагирует? А если он будет винить себя? А он не должен. В этом нет ведь его вины. Он ведь наоборот тот, благодаря кому мне хочется жить.       И однажды я непроизвольно дала обещание себе, что никогда не сделаю этого, пока мой отец жив.       А тут… Вместе с отцом скончалась моя причина жить.       И было настолько больно, что окружающий мир закрыло пеленой. Кто я? Что я? Для чего я? Для чего все это? У меня не было перспектив, не было цели, мечты, да ничего у меня не было. Жизнь после потери отца казалось сплошной чередой проблем. Почему что-то плохое происходит снова и снова? Почему он? За что?       Я никогда и представить не могла, что с ним что-то может случиться. А так всегда. Мы всегда думаем, что смерть, да и не только она — все те ужасы, что нам вещают по телевизору, все то плохое, что происходит — оно все происходит где-то там, у кого-то, в том же телевизоре, где угодно, но только не с нами. Нам кажется, будто нас это не коснется. И к этому нельзя быть готовым. К моменту, когда это действительно произойдет с тобой, твоими близкими. Это будет больно, и с этим ничего не поделаешь.       Вместе с болью и мыслями о смысле жизни, которого у меня не было, что еще больше лишало мою жизнь смысла, пришла тревожность, будто дальше будет только хуже. Страх, плохие мысли, а куда еще хуже? Не дай Бог что-то случится с Карин или Саске. Этого не должно произойти. Ни в коем случае.       Карин и Саске.       Мы все остались без родителей.       Не одной мне тут плохо.       Мысли об этих двоих давали мне небольшую мотивацию. Я самая старшая из них. Я должна о них позаботиться.       Небольшую — потому что была неуверенность, а нужна ли им эта забота? О какой вообще заботе речь? Они уже не были детьми, уже поздно для какой-то поддержки, которая, как я сейчас понимаю, была нужна им. Они оба уже были взрослые и самостоятельные, оба работали, оба могли себя обеспечить. Да, им тяжело, но так и я такая же. Что я могу им дать?       Похороны отца Саске взял на себя. Не то, чтобы у него был выбор. У меня не получилось приехать сразу. Я смогла помочь ему лишь с некоторыми вещами уже непосредственно перед похоронами. Карин тогда поехала вместе со мной, чтобы поддержать меня. Тогда она впервые познакомилась с Саске.       Я даже не могу представить, насколько это было тяжело для него. Потерять в раннем возрасте мать, затем отца. Потерять отца в 22 — это все еще слишком рано. И то, что он был совсем один, когда это случилось, не дает мне покоя.       Ни мать, ни отец не оставили завещаний. Квартира матери автоматически переходила нам с Карин, та же ситуация была с Саске и с квартирой отца. Я не хотела оставлять никого из них, я не хотела выбирать, в каком городе я буду жить. Но нужно было что-то думать. Озвучив свою мысль им обоим, Саске предложил продать обе квартиры, купить дом и жить всем вместе.       Поначалу я сама отнеслась к этому не очень хорошо. Теперь я старалась думать о будущем. Как долго мы так проживем? Много ли в этом смысла? Рано или поздно, кто-то из нас троих захочет жить отдельно, захочет самостоятельной жизни. Захочет строить свое будущее, завести семью. Жизнь в одном доме будет помехой этому. Не лучше ли, если у каждого сразу будет свое место? И пусть, я не знаю, где мое место, но зато для них все будет ясно. А я хотела, чтобы все было так, как будет лучше им. А Саске и Карин вообще никто друг другу. Их ничего не связывает, кроме меня. С чего бы им начинать жить вместе? Только ради меня? Это глупо. Я же понимаю, что это будет вызывать дискомфорт у них обоих.       Я была благодарна Саске за эту мысль, но это было выгодно и удобно только для меня самой. Я понимала, что он пытается найти компромисс и, будучи подавленным ситуацией, может и считает, что так будет лучше и ему, и Карин, но не совсем понимает, как оно будет на самом деле.       Только вот Карин тоже поддержала эту идею. А спустя полгода, когда мы с Саске вступили в наследство, и у всех было время на то, чтобы все обдумать — он снова вернулся к этому разговору и сказал мне, что это действительно то, чего он хотел бы.       А я не видела других вариантов. Как будто бы я могла так просто взять и ни с того, ни с сего вдруг найти свое место.       Так мы и оказались здесь. Снова в новом городе, желая начать новую жизнь.       Мы трое выросли в разных условиях, но одинаково не сильно благополучных. У нас у всех есть свои травмы детства связанные с семьей. Никто из нас не сумел прочувствовать, что это такое — полноценная и счастливая семья. И мы тащим на себе это бремя до сих пор, слишком подавленные событиями, которые происходили в нашей жизни.       Но теперь… Не знаю, получится ли у нас… Но мне бы хотелось, чтобы мы забыли о прошлом. О всем плохом, что в нем было. Действительно начали все заново, друг рядом с другом. Чтобы мы попробовали стать… семьей?