Я рядом, или как променять Флаффтобер на Райтобер

      Чеслав зачёрпывал отдельные фразы, пролетающие по палате лазарета горстями, и никак не мог насытиться. Ему казалось, что сама его жизнь превратилась в этакую оборвавшуюся, безрукую фразу на смешанном лузитано-верлинском диалекте.

Герр Хардбеллен, приветствую,

Скорей неси бинты!

Он командир посредственный…

Дежурю я! Нет — ты!

Люблю его с девичества,

Откуда этот звук?

А как же те приличия?

Взрыв, а потом вдруг стук!

      Горжек заносил эти строки в блокнот левой рукой, пытаясь вновь научиться соображать, как раньше. Чтобы мысли строились ровно, а не выпадали десятками, как отделение в атаке на пулемёт. Чтобы прекратилось смешение языков, когда половина головы думала на верлинском, а вторая на родном. Чтобы прекратился этот бред, эти дурацкие видения из аэропорта и бесконечный последний его крик, перед тем как он, оглушённый взрывом, покинул этот мир.       Смотреть в сторону Йокима не было сил. Первое время он хрипел и кричал во сне, после перевязок просто проваливался в всхлипывающий сон. Его сознание ещё не привыкло к лишению данного Богом сокровища. Чеслав же почти привык, и пускай у него больше не было правой руки, но всё равно где-то в голове ещё отзывалось ощущение крепко сжатой ложки. Он очень хотел есть, но в одиночку в лазарете, среди жёлтых простыней, было невозможно наесться.       — Двести крон отправил, в хаусмарках это сколько? — ворчал сидевший на соседней койке перебинтованный плотный мужчина.       Его затылок был похож на выжженную поляну, где среди ожогов едва пробивались, словно трава, волоски. Всю остальную голову скрывала повязка. У него был хороший верлинский, слишком хороший для солдата из железного легиона.       — Старыми сорок… — прохрипел Чеслав, откладывая изгрызенный карандаш.       — Старые шваль! Франтишек Великий сменил курс… — огрызнулся плотный на чистейшем лузитанском и быстро обернулся.       Чеслав невольно улыбнулся; его акцент помог ему. У соседа были такие же голодные глаза, и дурацкий вопрос о денежном переводе был просто крючком для утоления этого страшного, вездесущего чувства. И вправду: кому не плевать, сколько сейчас стоит королевская крона? Они хотели есть и они нашли еду. «Лазаретный каннибализм!» — его вполне устраивала такая формулировка; тем более, что красный большой рот собеседника был потрескавшейся выжженной пустыней, обильно смазанной кремом.       — Владко Гришич, Дубовички… — буркнул плотный. Он протянул было руку, но, словно обжёгшись, быстро поменял её на левую. Горжек, польщённый такой учтивостью, крепко пожал её и представился.       — Значит, Цириг? — Владко нахмурил только отросшие брови и мечтательно выдохнул: — Девки у вас там ладные, и пиво горнишное лучше не сыскать!       — Лучше наших девок только наши жёны! — сказав это, Чеслав спустил ноги с койки и запустил освободившуюся руку в тумбочку.       Владко неискренне хохотнул и сделал то же. Через минуту они уже неторопливо поглощали отложенное с завтрака, но не это было главным. На самом деле Чеслав был сыт по горло этим прогорклым больничным хлебом и застарелой колбасой, но вот желание общения было нестерпимым. Они наклонились друг к другу и разговаривали, чёрт подери, разговаривали, как нормальные люди, разговаривали на родном, уже почти забытом языке. Чеслав произносил обращение «пан» с тёплой ностальгией; откидывал шипящие гремучие верлинские формулировки, фонетику и построение предложений, вернулся к истокам. К материнской груди словинских языков. Сознание возвращалось в норму, мысли строились и не выпадали — казалось, ещё чуть-чуть и разум победит бред…       — И вот эта лярва с баллоном на спине в смешной маске заглядывает в окоп, — Гришич, потешно жестикулируя, показывал насколько глупо выглядел вражеский солдат, — и тут я его штыком!       Он словно сжал в руках родную винтовку с штыком и вонзил её в тело врага. По спине Чеслава пробежались мурашки. Глаза Владко перестали смеяться, сделались раздосадованно мокрыми, липкими.       — Кто же знал, что у него в этой котомке гремучка? Он на зажигатель нажал и загорелся как ёлочка на Рождество, а я вместе с ним… — сказав это Гришич замолк и, отпив из кружки, философски подытожил: — Холера знает, как теперь жене покажусь с такой харей! Доктор сказал, волосы могут не отрасти, так и буду босым ходить…       Чеслав проглотил горький кусок. Тот не утолил, только раззадорил аппетит. Горжек представил себе эту картинку во всех подробностях: окоп, вырытый поперёк Контанцского парка, звук бесконечных моторов панцирей, смешной гопландский солдат в коричневой форме и маске, с массивными баллонами за спиной. Врагу не пожелаешь встретить огнемётчика. А Гришич был другом. Горжек попытался свернуть тему, но, похоже, голод соседа был иного рода. Он хотел общаться, но, в отличие, от Чеслава, кроме этого простого, он хотел еще и сложного, а именно — правды и ответов.       — Освобождать, так всех, я понимаю… Но этих чумазых можно было и не трогать, они не заслужили такой штуки, как освобождение! Сидели бы себе дальше под своим кролем-еретиком, кстати, моим тёзкой… — хрипел Владко и, распаляясь всё больше, добавлял: — Всю эту шарманку надо было остановить ещё на Номади! На хрена чумазым вольница, скажи, а? Я понимаю, Васняков прикрыть, они навроде братья, но не такой-то ценой…       — Цену устанавливает Бог, а в Праже сейчас, наверное, тепло… — вздохнул Чеслав.       Он предпочитал не задавать таких вопросов — ни себе, ни людям. Он плыл по течению долгие годы, выполняя несложную функцию винтика в огромной и страшной машине Верлинского Райхсвера, нарёкшей себя «Справедливым возмездием Адама». И вот, когда у Горжека обломалась резьба, когда его вынули из этого механизма, ему меньше всего хотелось спрашивать о верности пройденного. Здесь не было и намёка на голод, здесь он был сыт по горло. Он видел достаточно.       — Да хоть жарко! Срать на все столицы, пока не придёт вечный мир Кайзера Франтишека! — оборвал Владко.       Он снова пустился в пространные рассуждения о том, на ком же стоило закончить «железный марш возмездия», и когда вся эта катавасия кончится.       Можно ли насытиться несъедобным? Чеслав глотал эти горькие куски, запивая кипячёной мерзкой тёплой водой. Знал — молчание было бы куда страшнее, а так, пускай и с леденящим ощущением у затылка, он наслаждался родной речью и отделял из общего горького потока крохи хлеба. Гришич много говорил о жене, сыне, доме, обширном хозяйстве и матери-верлинке; но все эти приятные бытовые мелочи, дарящие надежду, складывались в одно — в горький вопрос о будущем.       — Ну босой, ну инвалид, но я же не погиб! — грозил кому-то кулаком Владко и говорил дальше, не замечая что Чеслав уже не слушает.       У Горжека свело зубы от горечи. Он бегал глазами по строкам в блокноте, пытаясь хотя бы в них найти надежду.

Герр Хардбеллен, приветствую,

Скорей неси бинты!

Он командир посредственный…

Дежурю я! Нет — ты!

Люблю его с девичества,

Откуда этот звук?

А как же те приличия?

Взрыв, а потом вдруг стук!

      Да, только это и приходило на ум. Взрыв и стук, больше ничего.