Я рядом, или как променять Флаффтобер на Райтобер

      Склизкая от дождя земля, липкая гнилая листва и взгляд слепых глаз Пастыря. Кельт передёрнул затвор винтовки и прицелился в лоб стоявшего у осины, дрожащего рыжего мужичонки в виц-мундире учителя. Красные галуны, украшенные совами; и это ничтожество готовило смену Пятиградских рабов? Смешно. Его серо-зелёные глаза бегали по лицам вооружённых то ли в поисках жалости, то ли помощи. Ни то, ни другое не светило Курту Еспефалу. Порядки в Гересс-Меленгене были простые. Все, кто видел Пастыря, умирали.       — Ты Курт, сын Юды Строхайм и Кейа Еспефала? — Кельт уточнил не просто так; такая постановка вопроса была равноценна обвинению в предательстве.       — Я-я-я… — выдохнул Еспефал и, тут же припав на колени, простонал: — Не убивайте! Молю!       Кельт с отвращением сплюнул и, не глядя на товарищей, обратился к отцу.       — Это он, Пастырь!       На секунду ему показалось, что пустые глаза последнего сверкнули гневом — страшным, горячим, как слёзы матери. Запустив руку в бороду, он раздвинул полы своего плаща цвета дубовой коры и извлёк из ножен свой блиц. Еспефал побелел и дёрнулся было в сторону, но его остановили Дак и Велес — схватили за белые руки бумагомарателя, заломали их за спину. Расчётливый взгляд Фракия держал пленника под прицелом.       — Кровь! Он просит крови! — хрипнул Пастырь и, не обращая внимания на вой обречённого Курта, добавил: — Вы знаете, как я ненавижу своих братьев по призванию с другой стороны крепостного вала!       Кельт с благоговением принял клинок отца и направился к осине, подмигивая Даку с Велесом. Те восторженно согнули пленника в три погибели, так, что казалось, он может стоя достать носом до своих ботинок.       — Не убивайте! Не убивайте! Я простой учитель! Я ничего не видел! Я ничего не делал! — сипел, пытаясь вырваться, Курт.       Кельт молча провёл лезвием, спарывая учительский стоячий воротник, который защищал горло пленника. Капля горячей крови коснулась клинка и словно запустила электрический импульс по всему телу Кельта. Он не решился закончить дело. Почувствовал желание отца поговорить с трупом.       — Ничего не делал? — Пастырь возвысил голос так, что из-под крыши соседствующих с осиной елей в свинцовое небо вылетели несколько чёрных воронов.       Их карканье не успокоило Еспефала: тот надеялся на помилование. Дак с Велесом быстро разогнули Курта, чтобы он мог смотреть Пастырю в лицо.       — Я просто учил детей, как и мой отец, и как его отец! — прохныкал покойник, хватаясь за свежую царапину на горле, пытаясь остановить кровь.       Глупость. Он взмок от дождя и страха, у него не было лесянского плаща, он смотрелся глупо в этом белом виц-мундире посреди дремучего леса. Кельт оскалился: знал, что ответит отец.       — Я вершу то же самое и, пещеры Меленгене тому вечные свидетельницы, то же вершил мой отец, то же будет вершить и мой сын! — Пастырь с гордостью кивнул на Кельта и с холодной страшной рассудительностью продолжил: — Только вот я никогда не скажу, что мой труд — ничто! Предатель! Ты предал свою кровь!       — Я просто учил детей! — взвизгнул Курт, предприняв последнюю попытку на побег.       Но, увы, ему не удалось взлететь на осину: лишний вес учителя свёл на нет наследственность. Дак с Велесом вновь заломали его руки, в этот раз, судя по всему, всё-таки сломав одну. Еспефал взвыл. Кельт с наслаждением следил, как меняется лицо отца, как волны морщин меняют свой порядок, как сухие губы кривятся под густыми усами, как брови смыкаются на переносице.       — Палач! Ты не просто учил детей! Ты убивал в них надежду! — рыкнул Пастырь и, вдруг потухнув, резко отвернулся; вся его фигура выпрямилась, словно отпущенное грузом листвы и плодов осеннее дерево. — Ты учил их стыдится своей крови, ты учил их убивать в себе всё человеческое! Ты учил их жечь могилы предков и курить фимиам дракону!       Голос отца утих. Отряд перевёл взгляд на Кельта. Тот, даже не заглянув в серые глаза покойника, так же молча довершил начатое. Отцовский клинок вернулся в ножны чистым. Пастырь даже не обернулся, отошёл от гнилой осины. В его фигуре чувствовалось неудовлетворение, и Кельт понимал, почему. Очередной враг, очередной небрат по крови, и ничего нового. Все Пятиградские чиновники-фиты имели эту наивную особенность: будь то рядовой учитель или генерал-лейтенант таможенной службы — все они были свято уверены, что ничего плохого не делают. Под «ничего» скрывался длинный список загубленных жизней братьев Кельта, и он не собирался этого прощать.       — Не думаю, что в ближайшее время стоит начинать жатву… — кратко обронил Пастырь, ступая по скользкой тропинке с кошачьей осторожностью.       — Ну, думаю, школа после пропажи учителя дважды подумает, прежде чем пускать на свою территорию незнакомцев. Так что вы правы, — усмехнулся Кельт и добавил: — Жать плевелы и сеять хлеб, и так до бесконечности…       — Их посевные площади больше, зато у нас плоды краше, — парировал Пастырь, затем вздохнул. — И кто его просил за мной шпионить? Герой, называется, не додумался донести. Плевел, как и все вырожденцы!       — Фитское мышление непостижимей верлинского. У этого древа нет корней и кроны, оно мертво, — Кельт остановился на развилке тропинки, одна уводила вверх — в горы Гересс-Меленгене, другая — в Карс.       Их пути вновь должны были разойтись. Возможно, навсегда.       — Как поживает принц-полукровка? — вдруг вырвалось у него.       Кельт не знал, что больше способствовало этому — ревность или зависть. Он был старше, он был сильнее, он был влиятельней, но отец никогда не смотрел на него так, как на этого зеленоглазого недоросля с манерами аристократа.       — Ты про Германа? — Пастырь остановился, морщины на его лбу разгладились, сухие губы сложились в улыбку.       Кельт стиснул ложе винтовки со страшной силой. Отец, заметив кивок, бодро ответил:       — Посеянное всходит! Воюет с Галлией и строит своих. Думаю, лет этак через пять он будет твоей правой рукой…       Склизкая от дождя земля словно пыталась сожрать подошвы сапогов. Среди корней осины виднелся красный галун воротника учительского виц-мундира. Кельт внимательно следил, чтобы его отряд не оставил не единого следа их справедливого суда. «Не бросайте святыни псам!» Внутри всё клокотало и горело, но он не мог злиться на отца. Рука сама, по его примеру, гуляла по не такой густой бороде, но он не мог успокоится. Тело всё ещё пронизывало электричество.       — Ещё одним палачом меньше… — тихо прошептал Кельт, глядя, как Фракия заворачивает голову Курта Эспефала в грязную мешковину.       Дождевые капли стекали по плащу на землю, делая её ещё более зыбкой. Скользкая листва прела и вкусно пахла. Осень должна была скрыть тело; остальные сезоны навсегда избавят мир от династии палачей.