Я рядом, или как променять Флаффтобер на Райтобер

      — Фитское отродье!       Герман, закатив глаза, крепко сжал плечи дёрнувшейся было вперёд Готики. Чтобы удержать её от драки, требовались все силы и ловкость. В теории, конечно, можно было и отпустить, но тогда под сенью Великого леса станет меньше на одного командира пещерных волков. Пастырь такое не одобрит. Происходящее было так глупо, и ведь они это обсуждали; но у Галлии, похоже, были не только плохие познания в верлинском, но ещё и плохая память.       — Готика, милая, это провокация, — нежно попытался урезонить вырывающуюся оскорблённую девушку Герман, попутно ища поддержки у друзей.       Скифии плевать, она разводит костёр, притворяясь при этом пещерным кустом. Привычно. Вандал смотрит на Галлию голодными волчьими глазами. Тоже привычно. Он ведь посвящал ей стихи, писал балладу про их победы, которые будут, когда они подрастут.       В сухом остатке, защищать подругу был готов только он, командир. «Не поубивайте друг друга, дети мои!» — перед уходом прозвучала такая просьба от наставника. Похоже, все по молодости сразу её забыли, кроме Германа. Быть старшим в такие моменты омерзительно больно. Пастырь мудр, но вот сводить два отряда в одной тесной пещере, даже на время облавы королевских егерей, это слишком…       — Да хоть акация, убью суку! — зарычала Готика, выхватывая из ножен блиц.       Герман едва успел перехватить её руку, предотвратить начало поножовщины. Хотя Галлия и не шевельнулась, даже не моргнула — побрезговала обнажать клинок. Просто продолжила издевательски по-лисьи скалиться.       — А на правду не обижаются! — нараспев заметила она и, сощурившись, прожгла Германа презрительным взглядом.       Хотя нет, не больно. Старшим быть важно.       Её отряд — безбородый Лангбард, Атилль и Дакия — тихонько хихикая, присоединились к Скифии. Тоже привычно. Волки никогда не полезут поперёк вожака на добычу. Удобно. Неудобно другое: конфликтующих не заткнуть, а обиду они будут хранить до следующей ссоры. Жаль, в Гересс-Меленгене не так много пещер, чтобы растащить их по разные стороны, так, чтобы они вообще не пересекались. Никогда.       — Возьми слова назад! Возьми, леший тебя задери!       Когда Готика переходит на угрожающий полушёпот, это значит только одно: она будет убивать. Правда Галлия, похоже, и про это удачно забыла. Такое ощущение, что вся её память уходит на генеалогическое древо и кровь, древнюю и чистую, как слеза Вальдины.       — Ничего не знаю, я не буду делить хлеб с подстилкой Янши. Я истинная лесянка, спасибо, но я брезгую! — осклабилась она, сверкая зелёными глазами.       Зря. Герман едва сдержался, чтобы не выпустить подругу из объятий — та точно бы убила её. Но Галлия вдруг осеклась, побледнела как полотно. Правильно. Готика тоже внезапно обмякла в руках Германа, задрожала, всхлипнула от обиды. Хихиканье у костра задохнулось в безмолвии. В пещере стало совсем тихо. Они слишком поздно почувствовали его возвращение, не услышали стук его тяжёлого посоха. Герман знал заранее и давно ждал этого момента.       — Никогда! Слышишь, никогда так не говори! — Пастырь, словно ураган, прошёл через «поле боя» к костру, попутно разведя склочниц в разные углы.       Сам он сел рядом со Скифией. Та почтительно протянула ему лепёшку с травами. Прерванной на ссору трапезе было суждено сбыться. Достав свой блиц, Пастырь начал нарезать хлеб и раздавать побледневшим от страха ученикам. Последний раз Герман видел его таким суровым в ту ночь. Готика с Галлией остались вне круга, у выхода, в тени наставника. Чёрт, она плакала: у неё, в отличии от некоторых, хорошая память. Хотя такое не забыть, конечно…       Герман, вздохнув, незаметно спрятал кусок выданного ему хлеба в карман.       — Всякий, кто среди нас, лесянин! Мы все истинные грюниты, вне зависимости от прошлого и крови! Всякий, кто взял оружие предков, прощён! Это наша борьба! Наш Ориентирум! Олл-хайль Вальдина!       — В вечности… — неуверенным эхом откликнулись ученики.       Герман затылком почувствовал взгляд Галлии. Всё равно не больно. Равенство никогда не подразумевало отсутствия старшинства, а старшинство никогда не подразумевало прощения за всё. Она, как вторая, должна это понимать, для этого не нужна память.       — Поэтому никогда, слышите, никогда так не говорите! Мы все единое целое в великом древе! — с желчной злобой закончил Пастырь и принялся за еду.       Его примеру последовал весь круг. Вот уже хлеб горчит и оседает на языке пятнами непропёкшейся муки. Наставник рассказывает о положении дел, о путях отступления, о том, как егеря с собаками не заметили ни его, ни разведотряд пещерных волков. Его голос потихоньку смягчается, он успокаивается, засыпает, облокотившись на Скифию; в глазах той редкая радость от момента. Оба отряда готовятся ко сну. Вандал порывается выйти из пещеры. Нельзя. Ночью это привилегия командиров.       — Фитси, подавись сам, — огрызается Галлия; в её планы вряд ли входит бессонная ночь на посту, ещё и на голодный желудок.       Холод ночи отражается в её глазах и в начищенном до блеска обрезе винтовки. Герман, не подавившись, проглатывает и оскорбление, и взгляд исподлобья, убирает хлеб. Девчонка. Что она вообще знает о них?       — Как хочешь, — кротко замечает он и, поправив зелёную накидку так, чтобы было видно блиц в ножнах и пистолет, шёпотом добавляет: — Никогда так не говори, иначе, клянусь памятью Ники, я отрежу твой поганый язык и выковыряю ушные раковины, чтобы ты, дрянь, больше не могла узнавать, кто среди волков откуда и через что прошёл! И тогда, поверь, ты забудешь о отце волхве и своём древнем чистокровном роде!       В пещере темно, хрупкий свод высушен теплом уснувших вповалку пещерных волков. Герман пробирается к костру, где, как хозяева, расположился его отряд.       — Она уже успокоилась, — обронила Скифия, указывая в угол.       Там, свернувшись калачиком, завернувшись в зелёный плащ, уснула она. Его сокровище. И слава Лесу. Герман, как обычно, садится подле наставника.       — Спасибо, Скиф…       Он отлично видел, как она тоже прячет хлеб.       — Не за что.       За её холодным безразличием всё-таки чувствуется нежность и самое главное — сочувствие. Она ведь знает, да-да! В отличии от Галлии, она знает, откуда Готика и кто такая Ника. Этого достаточно для того, чтобы быть ей бесконечно благодарным.       — Однажды она поймёт, что была дурой. Однажды…       Слишком многословно для Скифии, но Герман улыбается. Ему хочется на это надеяться. Что однажды, в далёком будущем, когда они уже будут взрослыми воинами, в них прекратят тыкать пальцами свои же товарищи по борьбе и поминать им колонию, погром и трусливое бегство. «Мы единое древо. Скифия — кора, я — листья, Вандал — корни, а она — плоды, и от неё произрастут другие деревья!» Чертовски хотелось в это верить, чертовски хотелось быть Истинным Грюнитом, тем, который строит мир, а не ссорится с товарищами. Быть тем, за которым будущее.       — Чистота крови не важна, важна чистота сердца…       Всё-таки это было слишком многословно для молчаливой Скифии.