есть только ты

HeadHunter — i think im still damaged

      Чанбин молчит всю дорогу. Чан слышит в звенящем между ними напряжении мнимое осуждение и принимает его, потому что Чанбин прав. А Чан — нет, но ничего с этим поделать не может. Раскрученные редкими порывами ветра снежинки заискивающе блестят в блеклом фонарном тепле. Мотыльки магии умиротворенно снуют туда-сюда всплесками цвета. Раньше Лютный переулок не был таким безобидным и тихим, в его сердце жил мрачный, сжирающий души зверь и питался страхом — сосредоточие всех темных волшебников, их ауры и стремлений. Нагонял тоску и бурлил гневом — самой разрушительной из эмоций, уничтожающей. Чан не понаслышке знает, что способен гнев сотворить с душой волшебника, поэтому выбирает свет. Но все равно периодически тянется во тьму. Несмотря на сложности, метафизика их мира проста:

Волшебник определяет вокруг себя мир. Мир в ответ определяет всю его суть и отражает в себе, способный принять любую, даже самую причудливую форму.

— Ты уверен, что нам сюда? — спрашивает Чанбин, сворачивая за угол. Тишина стоит такая, что отскакивает от стен эхом любой судорожный вздох — Чан сцепляет зубы крепче, когда жаром рвет раненое плечо, и в ответ только кивает. И вскидывает наполненные виной глаза. — Прекрати. Главное, что жив остался. Чан с благодарностью мычит. Чанбин вспыльчивый, но быстро отходит. Во всех его вспышках, искренних и живых, наполненных силой безвозмездных переживаний, скрывается банальное дружеское беспокойство. Чанбин — он, как неумный поток волны, сносит на своем пути все, когда закипает, но стоит ему заземлиться — и возвращается штиль. Нынешней ночью во время патруля все идет не так. На Чана сваливается молодняк, не готовый к неожиданной атаке исподтишка, и трясется не то в дурном желании броситься безрассудно в бой, не то от вполне нормального для ситуации страха — сбежавшие из-под надзора темные маги забавляются со смертью и действуют так стихийно, что никакие стратегии против них не работают. Грань между жизнью и смертью в их случае всегда такая же тонкая, как грань между игрой в чувства и их реальным воплощением — ошибка-другая, и забава кончается. Чан навидался достаточно смертей за пять лет службы в Аврорате, чтобы не позволить перспективному молодняку стать очередной партией в игре на выживание — Авада Кедавра рикошетит всегда от одной головы к другой, и он подставил свою — как в танце. Беги за смертью, чтобы убежать от нее. Чан старший. Наставник. Главный и опытный аврор, ведущий за собой остальных. Он ерничать перед руководством уже давно забросил — повзрослел, нарастил броню бесстрастности и перестал сопротивляться давлению, потому что после стольких лет работы в бесконечном стрессе в какой-то момент отключаешь все свои чувства и молча делаешь то, что считаешь нужным. Даже если Аврорату это не нравится. В данном случае его отказ гарантировал, что молодняк улетит в патруль с Уолтом, а Уолт — это всегда хаос, травмы и истерики на поле боя, а потом бесчисленное количество отчетов и упреков в сторону всех вокруг. У многих британских магов, вопреки стереотипу, выдержки оказалось в разы меньше, и это существенно осложняло работу в команде — когда даже один из вас не способен здраво оценивать обстановку, количество жертв растет в геометрической прогрессии; поэтому Чану не оставалось ничего другого, кроме как согласиться. Повести молодняк за собой. И он бросился в неравный по силам бой, отвлек на себя внимание, пока Чанбин прикрывал трансгрессирующих молодых авроров и орал ему в спину проклятия, заботливый и преданный до того, что Чана выкручивало виной наружу. Но он все равно лез в самое пекло, потому что его тянуло что-то извне, сравнимое с ощущением свободы — предчувствие, густое и манящее, как яркий, незабываемый сон, который каждую ночь надеешься снова увидеть, обещало утолить жажду адреналина. Чан совсем бестолково хватал за руку это предчувствие, потому что неизменно оно приводило его туда, где он должен быть, — сначала на порог смерти, а потом к нему. И улыбка сама по себе расползалась на губах. Сколько уже раз он огребал за неуместное веселье в жерле смерти. Сколько раз... Его отчитывали на ковре Аврората под строгим осуждающим взглядом Министра Магии; его отчитывали коллеги, навещая в Мунго; его отчитывал Чанбин при каждом удобном случае — когда они ели, пили, встречались семьями на Рождество, отправлялись в очередной патруль и чудом возвращались. Однажды его отчитала собственная мать, как маленького, потому что для родителей дети остаются детьми, даже когда взрослеют. Чан так к этому привык, что в какой-то момент перестал реагировать и объясняться, максимум его чувств всегда касался только границы вины за собственную неуправляемость и сменялся раздражением от мысли, что другие о нем беспокоятся. Но никогда чужие нотации его не трогали по-настоящему — так, чтобы хотелось скулить от бессилия. Вряд ли в самом деле существовало нечто, что могло утолить его внутреннюю тьму и обуздать ее. Но Чан отчаянно искал. Тянулся. И иногда казалось, что был близок — когда в очередной раз, раненый и до смешного собой довольный, проходил знакомый закуток между Лютным переулком и Косой аллеей и оказывался на нижней ступени, овитой живым говорливым плющом, не впадающим в спячку даже зимой. — Спасибо, — Чан опирается поясницей о перила и толкает Чанбина кулаком в плечо. — Когда-нибудь мне надоест, — ворчит Чанбин, — и я затащу тебя в Мунго насильно. На реабилитацию, — он чешет затылок, не сдерживает вздох усталости. — Мы еще поговорим. — Не сомневаюсь, — смеется Чан и трясется от собственных смешков всем телом. Плечо простреливает болью в этот раз сильнее. Сегодня они уже говорили...       ...от летящего в спину Круцио! спасает Чанбин, наваливаясь сверху. Чан открывает глаза и толкает его в сторону, выставляя очередной блок. Волшебная палочка в его руках уже трещит, переполненная мощью выбрасываемых раз за разом заклинаний, все сильнее ноет пострадавшее плечо, но за светом удовольствия от бойни Чан совсем перестает чувствовать боль и рвется в самую гущу — в столп искр, в их мерцающее сосредоточие. Не успевает. Чанбин хватает его за запястье и тянет на себя, затаскивая в водоворот. Тела сплющиваются, несутся на бешеной скорости, скрученные в спираль располовиненных конечностей; попробуй разобраться, где чья. Тугая воронка выплевывает их на жесткий ворс ковра, и Чан кашляет, поднимаясь на колени. — Ты сдурел?! — тут же орет Чанбин и тянет на себя за оборванный подол мантии. Адреналин сходит на нет, но продолжает пульсировать в руках неутомимая магическая мощь, готовая к очередному выбросу. Чана продолжает потряхивать. — Зачем ты трансгрессировал со мной? — устало спрашивает Чан и сдергивает с себя чужую руку. — Я только разошелся! — Боггарт тебя задери, — шипит Чанбин. — Неуправляемый долбоклюй. — Таких магических тварей в нашем мире нет, — на автомате поправляет Чан. — Это маггловское выражение, подучи теорию, а то не сдашь плановую аттестацию в следующем месяце. — Он еще и огрызается, — закатывает глаза Чанбин и поднимается на ноги, отряхивая колени. — Тебе меньше нужно времени проводить с- — Ты куда? — с подозрением спрашивает Чан, потирая пульсирующее плечо. Он едва способен двигать пострадавшей рукой, и Чанбин это замечает — в его глазах столько осуждения и тревоги, что Чан понимает все без слов. — Только подойди к камину. — Я доставлю тебя в Мунго, — Чанбин уже сгребает в руку летучий порох и разжигает с помощью магии зеленый огонь в камине. — Мне нечего там делать. — Ясно, — с сарказмом вздыхает Чанбин. — Любимый дежурный колдомедик сегодня не в ночную. Чан чувствует, что немного краснеет — щеки предательски покалывает, и заходится в бешеном ритме сердце, разгоняя кровь. Он открывает рот, чтобы возмутиться, но Чанбин оглядывает его пронзительно и остро, склоняя голову к плечу и словно спрашивая ты серьезно?, а потом с тяжелым вздохом спрашивает: — Где он живет? Я провожу.       ...так что Чан благодарен. Честно. Ради Чанбина и его святой выдержки он мог бы пересмотреть свое безрассудство, но не сейчас. Не когда цветущий фиолетовым плющ жмется в знакомом шелесте к щекам, оплетая запястья, и тянет к двери. Чанбин трансгрессирует, утопая в пространственной воронке; Чан считает ступени, не отнимая от них взгляда — полоса мягкого, золотистого света уже ложится на них из квартирной щели. И глаза сами по себе рвутся вверх. Минхо уже стоит на пороге, привычно хмурый и молча вздергивающий подвижную бровь. На его плечах воротником греет шею обычный кот — таких заводят магглы, но у Минхо, чистокровного волшебника в десятом поколении, их целых три и маленькая золотистая хвосторога, раскапывающая угли в камине, пока еще способна уместиться в ладони — однажды Чан видел, как Минхо отпускал ее на волю, и она, распластав крылья при взлете, выросла до целого взрослого дракона, затмив собой небесную ширь. Минхо хорошо ладил с животными, понимал их, становясь им другом, но с людьми так естественно сближаться у него не выходило. Чан держится за пульсирующее раной плечо и неловко поднимает уголок губы в приветственной улыбке. Обожания в его взгляде так много, что Минхо фыркает и скрещивает на груди руки. — Опять? — вместо приветствия. Строгий взгляд способен сковырнуть рану, сделать ее существеннее и глубже, разворошить, как ворошат легилименты чужие воспоминания, пробираясь в тугие хитросплетения памяти. Чан жмется на пороге, переступает с ноги на ногу и взгляда оторвать не может от чужого лица — Минхо по-домашнему взъерошенный, привычно ершистый, как и колючий, согревающий тело свитер на нем. В его глазах тлеет совсем незаметный огонек беспокойства. — Опять? — смешливо передразнивает Чан и тут же жмурится от прострелившей плечо боли. Взгляд Минхо метко падает в место полученной травмы. Чан вздыхает, сдавшись: — Да, опять. Минхо молча отходит в сторону, и Чан проскальзывает внутрь. Растаявший от тепла снег бежит с его мантии ручейками, скапливаясь в лужи у кромки ковра; Суни спрыгивает с плеч Минхо и любопытно трогает лапой влагу, тут же ее одергивая и принимаясь облизывать. В нос забивается запах вишневого пирога и душицы. Чан вздыхает поглубже и чувствует, как его отпускает — тело само по себе расслабляется до того, что край мантии съезжает до предплечья, и поднимается воронкой глубинное чувство благодарности — к Минхо, к уюту его дома, в который он из раза в раз пускает. Его дом наполнен жизнью, и жизнь эта ненавязчиво, необходимо наполняет самого Чана. И бежать за смертью уже не хочется. — Показывай, — рубит Минхо. Он немногословен, ворчлив и весь острый, как сколотый край айсберга, способный потопить корабли, но Чан слышит его голос, мягкий бархатный тембр, когда он воркует со своими питомцами или когда отворачивается к стене, желая спокойной ночи. Кончики его ушей мягко горят красным, выглядывающие из-под трогательно завитых на кончиках прядей, и однажды Чан тянет к ним руку, чтобы коснуться. И касается, не встречая сопротивления. Минхо поворачивается спиной и шаркает махровыми носками, пока идет к своим ящикам с зельями. Домашние широкие шорты едва прикрывает его коленки, на тонкие обнаженные щиколотки пшеничным ажуром ложится свет. Аура вокруг его тела светится фиолетовым ореолом, нежит каждый неосторожный взгляд, который позволяет себе Чан, опускаясь в плетеное кресло. К его ногам тут же лениво ползут коты, заинтересованно ведут ушами и обнюхивают измоченные в снегу края форменных брюк. Чан тянет к ним ладонь, и они по очереди жмутся в нее носами, множа густое, наполняющее воздух тепло. — Привет, Суни, — тихо улыбается Чан. — Привет, Дуни. Здравствуй, До- Дори без лишних приветствий запрыгивает на его колени и обнюхивает лицо, топчется лапами, устраиваясь поудобнее, и ложится обжигающим клубком шерсти, бесцеремонно лишая Чана возможности встать или повернуться. Томно прикрытые глаза угрожают, просят не шевелиться. — Чем ты таким пахнешь, что коты от тебя не отходят? — не оборачиваясь, спрашивает Минхо и закатывает рукава свитера по самые локти. В уютной тишине звенят перебираемые его ловкими маленькими пальчиками склянки. — Тобой? Минхо с угрозой оборачивается и ведет широкими плечами. Чан закусывает губу и кутает руку в кошачью шерсть. Боль пульсирует отдаленно, на заднем плане. Где-то поблизости пульсирует нечто куда более ощутимое — смущение, и Чана от этого пульса совсем пробирает. Пульс-то не его. Минхо. Он ловит его отголоски во всем, до чего только может доглядеться — в дрогнувших чужих пальцах, в совсем быстром, незаметном движении — Минхо дергает мочку уха и хмурится, зажимает губу, сдерживая улыбку. Тянет попавшийся в руку шнурок от домашних шорт — и снова начинает заниматься делом. Метафизика их мира до чудного проста:

Волшебник определяет вокруг себя мир. Мир в ответ определяет всю его суть и отражает в себе, способный принять любую, даже самую причудливую форму.

Мир Минхо особенный, потому что отражает его самого — теплый свет от камина, золотистые волны жара от тлеющих углей вдоль обнаженных пяток, десятки живых растений, которые Минхо умудрился приручить, а не подчинить распорядку своего быта. Плетенная мебель в гостиной и старые скрипящие половицы. Музыка жизни в ненавязчивой тишине. Блуждающие по углам животные, задающие жизни внутри этого мира свой темп — неспешный, самое то заземлиться и вытянуть из себя осколок беснующейся темноты. Минхо, как свет, манит к себе всю тьму. И имеет свою собственную, нерастраченную и прирученную. К ней Чана тоже тянет. Так же сильно, как и к свету. — Если бы я получал надбавку за каждый твоих приход вне моей смены в Мунго, — бормочет Минхо, вскидывая взгляд, когда садится рядом с Чаном и достает волшебную палочку, — то мои галеоны заняли бы собой весь Гринготтс. — Ты уже богат, — тихо отвечает Чан, — и твое богатство бесценно. Минхо фыркает, подносит к губам Чана зелье и взглядом просит выпить; от горечи сводит рот. Кончиком палочки Минхо ведет над раненым плечом. Рукав мантии отрывается, взмывает в воздух, чтобы упасть подле — им под ноги. Новообразовавшуюся лежанку тут же занимает Суни, разминая лапами, и широко зевает, обнажив белоснежные клыки. — Какие высокопарные речи вы толкаете, господин аврор, — ерничает Минхо. — На поле боя вы такой же болтливый? — Нет, — улыбается Чан, — это твое присутствие на меня так влияет. Минхо лишь на мгновение вскидывает на него взгляд — пронизывающий, резкий, такой, будто бьют наотмашь плетью по обнаженной саднящей коже, — и возвращается к работе. Выражение его лица становится мягче, задумчивее; надломленные дуги бровей сползают вниз, к векам, тени удлиняют миндальные уголки глаз. Возможно, Чан тоже ударил. И попал по сердцу. Чужая маленькая рука, подсвеченная нежным фиолетовым ореолом, опускается над обнаженным плечом. На коже вместо изорванных краев раны пульсирует черная ползучая клякса — не то проклятие, не то ожог от Адского пламени, Чан не помнит, какое именно заклинание получил, не успев выставить блокирующие чары, поэтому смотрит в развороченное нутро плеча. Ни крови, ни сухожилий, ни раздробленных костных осколков — тягучая чернь, ползущая по руке прямиком к сердцу, — так Чану кажется, когда он, ошеломленный, заглядывает в воронку сажи. Минхо шепчет под нос заклинания, жар от свечения его магии усиливается в разы. Из Чана тянется клочок за клочком темнота, исчезая в нежных и теплых руках. — Нехило тебя нагнули, господин аврор, — хмыкает Минхо, в его глазах мигает отблеск волшебной силы. — Интересный случай, древняя магия очень непредсказуема. — Прости, — вздыхает Чан и отводит взгляд. Его здоровая рука все еще в клубке шерсти, мерно почесывает Дуни шейку. — Ты дежурил сегодня? — Да, — кивает Минхо. — Чуть от скуки не помер. — Значит, извиняться не за что? — Не за что, — Минхо приподнимает уголок губы в улыбке, и вкупе со словами это двусмысленно настолько, насколько может быть возможно. Минхо слышит больше чем нужно. Или чувствует. И коротко отвечает на все сразу. От этого сердечный ритм в груди у Чана набирает скорость. — Сегодня Джисон опять был, — между делом рассказывает Минхо, параллельно вытягивая магией черные завитки. Чан хихикает и тут же жмурится от пронзившей руку боли — особенно плотный, тягучий сгусток с трудом покидает темнеющее жерло в его плече. — Знакомил студентов со своим гиппогрифом и получил во время занятия по колену. Такой идиот, разрешил им попытаться срастить свои раздробленные кости и чуть не лишился ноги. — А говоришь, что скучно было, — нежно улыбается Чан. Доброты Джисона хватило бы на весь магический мир, обратись она в его волшебную силу, но он направил ее в преподавание и ушел в Хогвартс. С самого детства к нему тянулись животные, понимали его, и Джисон понимал их в ответ. Совсем одинокого, заблудшего в Запретный лес, его нашел Минхо. Они были детьми — второй курс, не старше, — Минхо нес в руках треснувшее драконье яйцо, чтобы спрятать вылупившегося малыша в укромном месте; Джисон разговаривал с фестралом, потому что летом перед отъездом в школу потерял свою бабушку, и плакал, прижимаясь к его прозрачному телу. Вдвоем они спрятали дракона, свив ему гнездо, и навещали каждый день, наблюдая, как он взрослеет. После выпуска Минхо его забрал и поселил у себя в доме — золотистая хвосторога оказалась способна уменьшаться и жить в камине, была ласкова и умна, иногда просилась на волю размять крылья, и однажды утром, проснувшись с Минхо в одной кровати, Чан увидел, как настойчиво хвосторога топталась по растрепанным волосам Минхо и хрипела, умоляя его проснуться. — Джисон так часто получает травмы, что я уже не удивляюсь, — фырчет Минхо — совсем как Суни, когда пытается умоститься меж их завернутыми в одеяло телами в глубине ночи. — Он с детства такой. Я всегда на нем ставил эксперименты и давал лекарственные зелья в тайне от мадам Помфри. — Удивительно, что он выжил, — смеется Чан и получает острый взгляд исподлобья. Рука Минхо зависает над плечом, свечение магии становится тусклым, рассеянным, как и затянувшая мерцающие глаза поволока. Мнимая угроза рассыпается, стоит Минхо слабо улыбнуться спустя мгновение. Чан любит, когда Минхо улыбается, потому что улыбается он редко, но в каждой его улыбке — даже самой крошечной и осторожной — столько тепла и доброты, что плещется в горле волна неутомимой дрожи, вырастающей из самого сердца. Минхо — свет, и бедные тусклые мотыльки, жаждущие его коснуться, рвутся из души Чана навстречу ослепляющему ореолу. Он успевает задремать, пока Минхо неспешно очищает его рану и сращивает пострадавшие ткани. Кошачья тяжесть на коленях странно успокаивает, тихий рокот хвостороги, разбирающей крыльями тлеющие угли в камине, мерно множится в тишине. — Чан, — тихо зовет Минхо. Он открывает глаза. Минхо смотрит на него без сочувствия, без жалости, — взгляд прямой и честный, понимающий. — Тебе необязательно получать травму каждый раз, когда ты хочешь меня увидеть. И Чан почти скулит от полоснувшей по сердцу вины. Жмет губы и отворачивается. Что-то жжется в глазах, скребется в грудине, так ненавязчиво, но точно пойманное в чужие маленькие ладошки. — Я пой- — Нет, — обрывает Минхо и жмется головой к его колену. — Останься. И, зажимая губу зубами, Чан остается.       У Минхо в доме маленькая и уютная спальня. От постельного белья шелково тянет мелиссой, кровать всегда слишком тесная для двух широкоплечих мужчин, укутанных в снег одеял. В ворохе необъяснимых чувств Чану кажется, что пропасть между ними куда шире — он смотрит в глаза Минхо напротив, между их лицами тает мизерное исчисление крошечных вздохов, и растет желание скрыться. Рассеяться и сбежать. Чан не бежит. У Минхо цепкий и цепляющий взгляд — все в одном. Квинтэссенция всех известных Чану определений и одновременно с этим — несуществующая парадигма слова, которое он не может придумать для Минхо и для занятого им места внутри себя.

Защита? Нежность? Преданность? Восхищение? Взаимные шаги навстречу друг другу и шаги — подле?

Линга Шарира, измененная присутствием Минхо, путь от рождения до смерти — Чан рвался к смерти, тонущий во тьме; и не знал ее, будучи ослепленным светом. Не знал, что одно без другого невозможно. — Волшебник не может существовать вне окружающего его волшебного мира, — говорит Минхо, и Чан может смотреть только на крошечную родинку, украшающую крыло его носа. — А мир без волшебника может? — Вполне, — тихо отвечает Чан, — только недолго. — Разумно, — Минхо двигается ближе, и Чан чувствует шевеление его губ на своей щеке. — Как думаешь, сможешь теперь жить без магии? — Что?.. — Ну, — Минхо невзначай ведет кончиком пальца вдоль его обнаженного плеча — уже зажившего, кожа чистая, без чернеющего пятна заклятия. — У древних заклятий свои побочки. Ты теперь не сможешь использовать магию. Господин аврор стал сквибом, как досадно. Минхо любит говорить о сложных вещах так, будто они ничего не значат. Его не беспокоит смерть, потому что, выученный опытом, он не единожды ее видел. Жал ей руку, когда не мог заставить биться чужое, измученное ранами сердце. Колдомедики не всесильны. Никто не всесилен. И смирение Минхо в этом вопросе Чана неизменно поражает. Если он выбирает меньшее из двух зол, Минхо не выбирает ничего и идет в обход. Если Чан выбирает свет, Минхо не выбирает ничего, потому что ничего — вполне осознанный выбор. — Я теперь... не смогу колдовать? — Чан летит в мягкость чужого голоса, его тянет в сбитые их телами простыни предчувствие ужаса — страшное еще не случилось, но суеверно подкашиваются ноги, леденеет холодным потом спина. Ему не было страшно рисковать собой и бросаться во тьму. Ведомый инстинктами, собственной жертвенностью, выросшей из эгоизма, он не знал страха. Не знал тьмы до этого момента. Страшнее смерти для волшебника только лишиться права на существование в мире, который с самого начала тебя принимает как нечто ценное, знакомит с чудесами и учит единству с собственной сутью. Учит единству с самим собой. Мир наполняют люди, людей наполняет мир. В их случае связующим звеном становится волшебство: чем больше в мире волшебников, тем сильнее и крепче мир, окружающий их. Чем их меньше, тем тоньше завеса между чудом и случайностью. — Страшно? — спрашивает Минхо со смешком. Коленом касается обнаженного бедра под одеялом. — Впервые вижу, чтобы ты боялся. Забавное зрелище. Чан смотрит в темнеющие бездны глаз Минхо не отрываясь. Сердце ускоряет свой шаг, взрывается стуком в тишине. — Я шучу, с тобой все в порядке, — Минхо смеется звонко и искренне, а потом резко мрачнеет и говорит с решимостью, способной разрушить все: — Но, если бы ты действительно лишился магии, я нашел бы способ сделать мир обычным, чтобы ты мог в нем выжить. — Минхо-я, — с усталым вздохом тянет Чан, расслабляясь. — Ты — зло. — Если свет в тебе есть тьма, то что же тогда тьма? — тихо мурлычет Минхо, не дожидаясь ответа, и зарывается носом в одеяло, хитро щуря глаза. Чан оборачивает его тело руками. Вдвоем они совсем нагие под взбитым, пуховым одеялом, жмутся друг другу, сплетаясь конечностями. Минхо довольно дышит Чану в горло, касаясь губами кожи под подбородком, закидывает ногу на поясницу, подтягивая к себе ближе. Дыхание становится общим, и Чан плавится, чувствуя, как от усталости совсем пустеет голова. В его объятиях Минхо возится, фырчит, стараясь урвать больший кусок одеяла, и сбивает пятками простыни во влажный ком у подножия тесной кровати. Суни запрыгивает на самый край и кусает их за лодыжки, пытаясь в хаосе умоститься рядом. — Меня снова вызовут на ковер, — начинает говорить Чан, гладит Минхо по волосам. В сумраке ночи кажется, что мягкие пряди волос Минхо светятся от его ауры — нежный фиолетовый согревает пальцы. — Думаю, в этот раз решат отправить в архив и запрут в нем на несколько недель. Никаких патрулей и сражений. Скука. — Ты разозлил Аврорат, — Минхо щипает его за бедро. — Ай-яй-яй, плохо себя ведете, господин аврор. — Чанбин говорит, что мне нужно проводить с тобой меньше времени, — хмыкает Чан. — Плохо на меня влияешь? — Да что он вообще понимает, — Минхо высокомерно высовывается из-под одеяла, его глаза сверкают. — О моем обществе можно только мечтать. — И правда, — Чан нежно улыбается. — Я до сих пор о тебе мечтаю, но никогда представить себе не мог, что ты способен лишить волшебный мир магии ради меня. Ты такой романтик, Минхо. — С твоих слов это звучит ужасно слащаво, — Минхо резво выпутывается из-под одеяла и прижимает Чана к постели, нависая над ним. Чан лениво гладит его поясницу. — Я передумал. Лучше лишу тебя магии и языка. — Откусишь его? — флиртует Чан. — Я совсем не против. — Нарываетесь, господин аврор. Чан накрывает их одеялом и целует первый — лениво жмется губами сначала к верхней, потом — к нижней. Минхо ответно приоткрывает рот и ложится всем телом сверху, неспешно двигается, потираясь о бедро. Кожа к коже, и Чана пробивает жаром, стоит Минхо скользнуть языком меж его губ. Мягко щекочет обнаженные стопы виляющий пушистым хвостом Суни. За окном валит крупными хлопьями снег, раздувает метель щелкающий в ставнях свист. Чан прикрывает глаза. Минхо сипит под ним, над ним, рядом с ним — манящий, теплый и нежный, бархат подсвеченной кожи и укутывающий запах масел и трав. Полночи они возятся на тесной кровати, нервируют ищущих сна и тепла кошек в складках постельного белья. Чан забывает про тьму, про свет и мерно считает в тишине пульс Минхо, сжимая его запястья. Он бы никогда не сбежал. Каждая преодоленная пропасть делает людей ближе. Ближе к утру Чан скулит, задыхается вздохами и чужим жаром. Никакой вины, ни одной мысли. Один Минхо вокруг и внутри. Они меняются. Сменяют друг друга. Что-то всегда остается неизменным. — И свет во тьме светит, и тьма не объяла его, — тихо напевает Минхо себе под нос, утыкаясь Чану в плечо. На его расслабленное маленькое лицо падает пурпурный рассвет. Чан почти проваливается в сон, когда слышит взволнованное, надломленное над собственным ухом. Минхо думает, что он спит, и позволяет себе совсем мимолетную слабость, сквозящую в шепоте: — Приходи хоть раненый, хоть здоровый. Только приходи, ладно? Чан? Приходи, я всегда тебя жду. И мостится под боком, обнимает крепче, фырчит совсем неразборчиво во влажную кожу и губами касается везде, где может. Метафизика их мира до чудного проста:

Волшебник определяет вокруг себя мир. Мир в ответ определяет всю его суть и отражает в себе, способный принять любую, даже самую причудливую форму.

Мир Чана принимает форму любви. И это самая прекрасная его форма.