есть только ты

MTNS — Fears

Прошлое

      Говорят, что ад цикличен. Говорят, что в аду не ступени, а круги, потому что душа не может из них вырваться, обреченная на вечные страдания повторений. — Назовите свое полное имя, присвоенное вам звание и стаж службы в Аврорате. Говорят, что попавшие в ад проживают каждый свой день одинаково — начинают с незаконченного дела, страдают над ним, вымучивают собственное сердце в надежде завершить и от облегчения воспрять над собственным несовершенством, но до конца так и не доводят. И с каждым днем страдают от этого все сильнее. — Бан Кристофер Чан. Старший Аврор. Стаж службы семь лет, три месяца и двадцать один день. Прошу прощения, исчислять свой стаж вплоть до секунд считаю бахвальством. — Не паясничайте. Про ад говорят магглы. Про ад пишут магглы. И верят в ад тоже — магглы. Чан не верит. Но не может отрицать, что каждый его день цикличен. Это очередная его выволочка на ковре. Он стоит в центре помещения, выученного до каждой едва заметной глазу расщелины. Амфитеатром рябят заполненные магами трибуны. Чан чувствует на себе десятки взглядов, но выделяет только один — Чанбина. Тяжелый, но сопереживающий. Мнимый укор упирается в спину, и за это совсем чуть-чуть совестно — Чан никогда не хотел, чтобы о нем беспокоились. На него смотрит из-под спущенных на нос очков Министр Магии, но так устало, почти смиренно, что поднимается из глубины нутра вязкое предчувствие собственной злости — вот-вот прорвется сквозь небрежно-равнодушную печать отстраненности на лице и выльется на всех присутствующих. Но Чанбин все еще смотрит, и Чан защелкивает поводок на горле у своей тьмы. — Кристофер, — Министр подпирает ладонью щеку, — какой это ваш привод за последние полгода? Я вижу вас чаще, чем собственную семью. Временная петля оборачивает шею, вздергивает из раза в раз на эшафот равнодушия — у Министра в запасе не хватает слов настолько, что на каждом последующем слушании он повторяет их в заготовленном порядке. Мысленно Чан озвучивает их в унисон и попадает вплоть до интонации. Все это он слышал и проживал десятки раз, раскрученный в собственной тьме. Каждый день цикличен. Его мир принимает форму ада. — Четырнадцатый привод, сэр, — Чан не считает — каждый раз новое число добросердечно озвучивает Чанбин. Ведет собственный подсчет, вживается в роль совести. Делает все возможное, чтобы Чан не оказывался на ковре, окруженный десятками напряженных магов. Но он оказывается. И стоически смотрит в глаза Министра вместо того, чтобы смиренно оглядывать носки своей обуви. — Поразительно, за время, что я здесь сижу, вы первый старший аврор, которого я могу назвать проблемным, но не могу лишить звания — вы слишком хорошо выполняете свою работу. Работа должна быть выполнена идеально. Не важно, сколько сил нужно приложить. Не важно, ценой чего добиться результата. Есть миссия, у миссии есть цель; у себя в кабинете Чан проживает десятки исходов, предсказывает финалы, но финал всегда один — квартал зачищен, преступники пойманы. Охваченный дурманом адреналина, Чан действует по собственной воле в надежде разорвать цикл — несется в бой, жертвует собой, чтобы не попали под удар другие, и неизменно взрываются хаосом все планы. На поле боя он допускает беспорядок, чтобы утихомирить беса внутри и вырваться из рутины. Ему всегда скучно, безразлично. Никак. Никто в Аврорате его не понимает. — Сочту за комплимент, — сухо отвечает Чан. За его спиной Чанбин так громко цыкает, что подмывает неуместно обстановке растянуть в улыбке губы. Эмоции Чанбина — единственное, что разрушает круговерть повторений. — Я могу идти? — Вам еще не назначили наказание, — устало вздыхает Министр и вдумчиво перебирает глазами присутствующих на трибунах магов — всех в красных мантиях, с такими серьезными и сосредоточенными лицами, что впору рассмеяться от абсурда. Лицо у формальности всегда безгрешно, несмотря на тысячи грехов, скрытых за принятыми законом формами. — Есть предложения? Вверх поднимается одна рука — как знамя, как факел. Как флаг, олицетворяющий спасение. Чан жмет губы в смятении. Он не хочет помощи. Даже если эту помощь предлагает Чанбин. — Есть, — говорит Чанбин. — На днях в Хогвартс должны доставить одно очень буйное и опасное магическое существо, вызывающее интерес у темных магов. Сопровождающих всего двое, и они не имеют достойных боевых навыков, чтобы противостоять возможным нападениям. Нужно приставить к ним авроров, имеющих опыт. — И в чем же наказание? — Министр щурит глаза. — Вероятная встреча с темными магами для Кристофера, скорее, поощрение. По залу бегут мурашками смешки, оседают вязко на плечах, и Чан небрежно их смахивает, выпрямляясь. Сердце стучит мерно, готовое к очередному неинтересному исходу. Инициативу Чанбина проигнорируют, вынесут решение и отправят перебирать бумаги, разбирать обращения магов в канцелярии или общаться с ними безвылазно в кабинете. Отвечать на глупые вопросы, сдавать бессмысленные отчеты. Это тот вид порядка, который Чана раздражает, потому что он не имеет смысла. — Дорога займет несколько дней, трансгрессировать с существом нет никакой возможности, — спокойно отвечает Чанбин. — Сопровождение не такая простая работа, какой кажется, учитывая нелюбовь Кристофера к немагическому транспорту и животным. Стоит расценить работу, как наказание. Она требует концентрации и самоконтроля. Чанбин привирает для вида. Чан любит животных, а вот транспорт и правда не переносит. Обучаясь в Дурмстранге, Чан не знал о поездах, каретах и лодках, основным способом перемещаться на дальние расстояния для всех учеников были драконы — сильные и большие, строптивые. С первого курса их обучали ладить с неприкасаемыми существами и жить с ними в согласии, не судить поверхностно. За Дурмстрангом стояла дурная слава, как и за драконами, но Чан научился смотреть несколько глубже и видеть за природным воплощением злобы иные мотивы. — Поручаю это на вас, Со Чанбин, — наконец говорит Министр, и Чан в неверии раскрывает глаза. — Это самое незначительное наказание, которое мы можем предоставить мистеру Бану за несдержанность, но оставить его на попечение архивным эльфам кажется еще более глупой идеей. Когда намечается перемещение магического существа? — Через пять дней, Министр, — отвечает Чанбин. — Спасибо за доверие. Говорят, что ад цикличен, потому что состоит из кругов. Говорят, что цепи ада разорвать невозможно. Маги встают с мест и расходятся. Чан стоит посреди зала до последнего, чувствуя, как шумит в ушах кровь и как гулко бьется сердце — вот-вот вырвется из грудной клетки и упорхнет, такое вольное и неспокойное, жаждущее свободы, окрыленное ее предчувствием, что вынуждает Чана жадно прислушиваться только к его гулу; толпа обтекает его со всех сторон, но он не видит мрачные, скользящие мимо тени. В фокусе его взгляда — сжатая в кулак ладонь; ему кажется, что он поймал собственное сердце, услышал его зов, и это осознание не позволяет ему сдвинуться с места, пока не покидает зал последний присяжный маг. Когда Чан выходит из Зала Совещаний, он не слышит, как в спину ему ворчит Чанбин и призывает к благоразумию; как паясничает, говоря, что стоило бы выразить ему благодарность и, к примеру, оплатить следующий поход за сливочным пивом и говяжьими ребрышками. Чан не слышит. Его цикл прерван. Он слышит только эту мысль, резонирующую в голове. И продолжает поглаживать свое фантомно стучащее в сжатом кулаке сердце, успокаивая. Его цикл прерван.       Первое, что бросается Чану в глаза, — огромный, агрессивный Нунду, безустанно фыркающий в магический намордник. Красота его мощного тела поражает издалека — грация большой, опасной кошки и хищный дикий прищур кровожадных глаз из-под изогнутых, мохнатых бровей; зверство, утопающее в глубине зрачка, пускает по телу дрожь, но не страха. Восхищения. Со слов многих волшебников, Нунду — олицетворение тьмы, ее животное воплощение: он способен проглотить толпу людей, его дыхание вызывает страшный недуг — опаснее маггловской чумы и самых древних, темных заклинаний, насылающих эпидемии. Движения Нунду всегда бесшумны и осторожны, внушительный размер, превосходящий всех даже самых крупных диких кошек, не мешает ему филигранно вести свою охоту. — Джисон! — орет из-за спины Чанбин, и Чан на мгновение вздрагивает от неожиданности, застывший на месте от пронзившего его восхищения. Нунду напоминает дракона аурой — такой же опасный и непредсказуемый, огромный и жаждущий свободы — это заметно по его пружинистой поступи вдоль кареты, нетерпеливой и мягкой за счет больших мохнатых лап, утопающих в снегу. — Джисон, боггарт тебя задери! Ты не говорил, что это будет гребаный Нунду! — Я сам не знал, — доносится беспомощный сдавленный голос, и Чан поворачивает голову на звук. Из-за кареты показывается фигура, измеряет каждый свой шаг так аккуратно, чтобы не привлечь к себе внимание Нунду. У Джисона на лице смесь страха и удивления; с круглыми, совершенно потерянными глазами он движется в сторону Чанбина, пока не хватается за его массивные плечи и не начинает вопить: — Я не знал, что это будет Нунду! Хен сказал, что это просто опасная кошка, а не самая опасная кошка в магическом мире! Я не знал, честно! Ппами подтвердит! Да ведь, Ппами? Джисон тянет руку к своей белоснежной шапке, и она тут же оживает, открывая глаза. Приподнимается на тонких мохнатых ножках и сползает к плечу Джисона, устраиваясь воротником, хрипит. Пушистое нечто и правда напоминает шапку — только кудрявую, с большими любопытными глазами и двумя клыками, выглядывающими из-под меха. Джисон тянет к ней палец, и Ппами, облизнувшись, игриво его прикусывает. — А Ппами — это?.. — Чан рукой вырисовывает в воздухе что-то несуразное и приподнимает бровь. Он впервые видит существо подобного рода, дружелюбно моргающее с чужого, еще незнакомого ему плеча. — Шишуга, — вздыхает Чанбин, в раздражении растирая глаза. — Любимое чудовище Джисона. — Эй! Сам ты чудовище, а Ппами — самое нежное и воспитанное существо во всем магическом мире! — Ну конечно, такое же нежное, как Нунду! Вон как подружились, не нарадуюсь! Чан заливисто смеется, когда спор перерастает в настоящее выяснение отношений, и хватается за плечо Чанбина, задыхаясь от несдержанных смешков. Джисон забавно повисает на Чанбине с другой стороны и бешено мотает его из стороны в сторону; Ппами сползает к его предплечью и цепляется за рукав мантии зубами, чтобы не упасть. В этом хаосе, раскрученном, как в упавшей на их головы метели, совсем забывается присутствие Нунду — до момента, пока существо не издает низкий приглушенный рык, а потом не начинает неожиданно утробно, громко мурлыкать сквозь затихающий балаган шума. — Я бы посоветовал вам быть тише, — раздается мелодичный тихий голос, контрастно лишенный всяких эмоций. — У Нунду особая любовь к хребтам идиотов. Вы попадаете в список его любимых деликатесов. Резко замолкая, Чан оборачивается и видит, как укутанный в утепленную мантию маг бесстрашно чешет подставившего голову Нунду между большими ушами. Существо доверчиво ластится к его руке, опирается на передние лапы, переступает ими в снегу, едва не сбивая хвостом оставленную рядом карету. Из глаз Нунду пропадает животная жажда убийства, остается только блестящая в черном глубоком взгляде потребность в ласке, и видится доверие к касаниям одного конкретного волшебника. — Это кошмар, — беспомощно шепчет Джисон, наваливаясь на Чана. — Не Нунду, если ты мог подумать. — Хорошая киса, — воркует волшебник с пурпурными волосами, поглаживая нос Нунду, и тут же бросает резкий взгляд в сторону Джисона, размыкая губы в ледяной усмешке. — Фас. Джисон вопит и тянет Чанбина на себя, чтобы скрыться за его плечами. Нунду угрожающе разворачивается в их сторону и сгибает лапы, готовясь к прыжку. Волшебник тут же начинает злорадно хохотать и опускает мягко руку на спину существа, успокаивающе гладит, воркуя сквозь улыбку. На кончик его прямого аккуратного носа падает отросшая прядь волос, и, смахивая ее небрежным ленивым движением, он смешливо фыркает, как и Нунду, подставивший его руке мощное тело. Снег завораживающе окутывает их двоих мерцанием, и Чан, сам того не ведая, запоминает волшебника и склонившую к нему голову кошку так подробно, будто увидел будучи еще ребенком — очень впечатленный и восторженный, совершенно чистый в том, что чувствует, и совершенно преданный тому, что видит. — Он тоже преподает в Хогвартсе? — тихо спрашивает Чан и не может отвести взгляд. Со слов Чанбина он знал, что Джисон учит молодых волшебников уходу за магическими существами, и готовился к совсем другой картине. Чан не ожидал встретиться с искренним ужасом в глазах мага, посвятившего всю свою жизнь общению с необычными животными; не ожидал увидеть существо, опаснее знакомых ему с детства драконов. — Нет, Минхо-хен — колдомедик, — говорит Джисон и успокаивающе поглаживает белоснежный комок на своих руках. — Он сказал мне, что нашел дикое магическое животное, которому нужен уход и дом, и мы решили доставить его в Хогвартс — в безопасность и под наблюдение. Но Минхо-хен забыл упомянуть, что это Нунду! — последние слова Джисон бурчит в сторону Минхо и трясет головой, сбрасывая крупные снежинки. — Как вообще можно было отыскать в Великобритании Нунду?! Это совсем редкий вид существ, им сложно выживать в нашем климате. — Его бросил прошлый хозяин, ты и сам знаешь, — тихо отзывается Минхо и безразлично смотрит в сторону Джисона. — Хорошо, что ты согласился, Хани. Твой отказ мог закончиться тем, что я отказался бы уже от тебя. — Похоже, нет ничего странного в том, что два кошмара поладили, — тихо посмеивается Чан и вздрагивает, когда Минхо угрожающе смотрит на него исподлобья и медленно моргает, как застывший в темноте хищник. Его глаза мерцают тьмой сквозь пелену снежных хлопьев. Чан хмыкает: — Какой жуткий колдомедик. Может, лучше расскажешь, как мы будем везти эту большую и злую кошку в Хогвартс? — Какой надоедливый и глупый аврор, — Минхо скрещивает руки на груди и фыркает. — Джисон, они нам не нужны. Низкорослого можем взять из жалости, кудрявого оставляем здесь. — Хорошо, — Чан беспечно жмет плечами и разворачивается, чтобы уйти, но Чанбин хватает его за рукав утепленной мантии и тянет обратно. Вид его серьезного лица заставляет Чана с усталостью вздохнуть. — Чего? Колдомедик уверен, что у него невероятная боевая база по заклинаниям и много опыта. А еще преданный Нунду. Мы здесь не нужны, Чанбин. — Помни, что это твое наказание, хен, — тихо отвечает Чанбин и тут же меняется в лице, не сдерживая смешок, который сразу перерастает в смех. Чанбин выглядит таким удивленным и вместе с тем позабавленным, что Чан начинает раздражаться, не понимая, к чему он ведет. — Это твое наказание, хен! Сначала Чан отказывается принимать, что Чанбин прав. Отказывается до момента, пока они вчетвером не оказываются в карете. Пространство внутри нее расширено до четвертого измерения, и Нунду находит свое пристанище в магической клетке, хотя Минхо старается изо всех сил этого не допустить — угрожает засунуть в клетку всех, кроме животного, с мстительным удовольствием обещает лишить конечностей, но в итоге сдается, когда Джисон осторожно говорит, что так Нунду будет в безопасности, и обещает устроить ему самое комфортное и удобное лежбище. Минхо недовольно фыркает, но соглашается и помогает существу расположиться внутри клетки — просто потому что никого другого Нунду к себе не подпускает. И Чана это отчего-то смешит до мягких вспышек в глубине живота. Внутри кареты они сидят напротив. Чанбин приваливается к маленькому окну и засыпает, скрестив на груди руки. За несколько часов поездки Джисон измотал его своей неуемной энергией настолько, что в какой-то момент Чанбин просто перестал как-либо реагировать на чужое раздражающее поведение и уткнулся лбом в стекло. Чан не вслушивался в причины возникшего между ними спора, потому что силился различить что-то в бездне глаз Минхо, который смотрел на него безотрывно с начала поездки. Смотрел и молчал. Холодно, дерзко, так, будто Чан одним своим существованием портил ему жизнь и обрекал на страдания окружающих — этот дикий, злой укор в его глазах заставлял Чана практически неловко ерзать на своем месте, как совсем юного неопытного волшебника, оказавшегося впервые на пороге выволочки за плохое поведение. Он так не нервничал даже когда впервые встал перед десятками авроров и перед Министром Магии на ковер. Он никогда не нервничал. Но этот Минхо... Он сидит напротив, и Чан чувствует вибрации не случившегося прикосновения — их колени так близко, что вот-вот столкнутся. Практически все созданное внутри кареты измерение занял Нунду, и вчетвером они оказались в тесном квадрате сидений, запертые в неловкости первого знакомства, — Чан ощущал это давление со всех сторон, и дело было даже не в тесноте. Дело было в Минхо и в его недружелюбном настрое. Казалось, он приложил максимум своих усилий, чтобы сделать эту поездку некомфортной, и получал извращенное от этого удовольствие. Чан тоже. Но от эмоций. От бурлящих внутри эмоций, о существовании которых он почти забыл, попав в адскую круговерть повторений. — Что же, Минхо, — Чан прокашливается и пытается улыбнуться. Джисон засыпает в обнимку с Ппами, утомленный несколькими часами дороги, и Чан чувствует, что дальше утопать в тишине он не способен — под этим жестоким взглядом из-под нахмуренных бровей она кажется до того невыносимой, что бегут по конечностям судороги мурашек. — Ты работаешь в Мунго? Минхо не меняется в лице и продолжает молча сверлить Чана взглядом вместо ответа. На его фиолетовые волосы ложатся отблески дорожных фонарей, проникающие сквозь маленькое окно, и это настолько же завораживающе, насколько абсурдна вся развернувшаяся ситуация. — У колдомедиков есть какой-то лимит на слова? — Чан неловко хихикает, пытаясь пошутить, и небрежно машет рукой в воздухе. — Ты сегодня их все израсходовал и теперь обязан молчать? Чану кажется, что Минхо даже не моргает — смотрит пристально, в одну точку, мрачный и хмурый, как голодный дементор, жадный до чужих эмоций. Аккуратные галочки его бровей очаровательно изгибаются, одна из них едва заметно дергается, когда Минхо поджимает губы, и Чан считает это едва ли не своей личной победой. — Да брось, — Чан тянется вперед и с особенным любопытством заглядывает Минхо в глаза. — Нам ехать почти двое суток вместе, думаешь, сможешь игнорировать меня все это время? Минхо не отвечает и продолжает сверлить его взглядом. Наказание принимает форму подарка.       Первые сутки ничего не происходит. Минхо все так же молчит, не отводя прямого взгляда, Чан все так же пытается его сдвинуть с места. Их мнимая игра начинает действовать на нервы Чанбину и Джисону: они без конца треплются, пытаются выяснить, в чем причина, но не получают ответа, — просто потому что его нет. Чан интуитивно чувствует, что с таким человеком как Минхо ответы не нужны в принципе; это головоломка, к которой нет ключа. Но он с азартом продолжает его искать. Нунду спокойно сидит в клетке. Изредка фырчит и требует внимания. Когда с ним пытается заговорить Чанбин, он рычит и грозно распахивает глаза; на присутствие Джисона реагирует тихим угрожающим воем. Только Минхо позволено с ним разговаривать и касаться его. Только Минхо не получает в свой адрес угрозы. На Чана Нунду смотрит исподтишка и никак не реагирует, но и Чан старается к нему не лезть. Ему нравится наблюдать за тьмой со стороны, за живым ее воплощением, нравится думать, что у нее есть проводник — свет доверия, прокладывающий путь к свободе. Это по-своему будоражит, потому что Минхо без страха тянет руки сквозь прутья, нежно перебирает мягкую шерсть и позволяет облизывать собственную руку дикой, неприрученной кошке, способной уничтожить целый город в одно мгновение. У Минхо карт-бланш. У Минхо необъяснимая привилегия, и Чан рвется копнуть чуточку глубже. — Минхо работает в Мунго? — Чан поворачивается к Джисону, игнорируя прилипший к своему лицу взгляд. — Да, уже пять лет, — отвечает Джисон и ойкает, когда в его бок упирается кончик волшебной палочки. Минхо цыкает и с угрозой давит еще раз. — Эй, хен, хватит! Не хочешь, чтобы я рассказывал, расскажи сам. — У нас с Минхо просто был спор, — серьезно говорит Чан. — Он проспорил мне молчать всю дорогу и согласился, что о нем будешь рассказывать ты. К осуждению во взгляде добавляется разъяренность таких глубин и объемов, что Чан, не сдержавшись, трясется в беззвучном смехе. У Минхо подрагивают крепко сжатые губы и расходятся искрами блики в темной бездонности глаз. Карета продолжает трястись, подскакивает на особенно заснеженных участках дороги. — Какой гоблин тебя укусил, хен? — бурчит Джисон, дергаясь от очередного тычка волшебной палочки. Ппами лениво скулит на его руках, сворачиваясь в белоснежный клубок. — В чем твоя проблема? — Да, Минхо, — Чан улыбается, — в чем твоя проблема? Чан азартный игрок. Когда ему исполнилось шестнадцать, он каждый год бросал свое имя в кубок, чтобы стать участником «Турнира Трех Волшебников». На последнем курсе ему улыбнулась удача: столп синего огня выплюнул его имя и позволил добиться первенства, разделенного с волшебником из другой школы. Они справедливо решили поделить победу, коснувшись в лабиринте Кубка одновременно, когда проходили заключительный этап «Турнира», потому что цена единоличного выигрыша касалась границы принципов и пробуждала тьму — на что ты готов ради победы? Ради победы он был готов на все, но не на чужие жертвы. Только на жертву собой. Еще со школы. В школе Чаном овладевал азарт иного плана — не жадный, не агрессивный, не выкорчевывающий наизнанку душу. Он рвался к свободе, а свобода в его мире представляла собой одно бесконечное поле для выражения себя — в играх, спорте, на дуэлях. Он всегда был способный, вдумчивый и педантичный во всем, что касалось достижений, и импульсивный, когда вставал вопрос эмоций — срываясь, он так много их чувствовал, что не мог насытиться, и однажды едва не оказался убитым драконом, которому вызвался стать сопровождением. Дракон был дикий, загнанный и на чужаков реагировал смертельным дыханием огня; дракона думали вывезти из Дурмстранга, чтобы обезопасить учеников и преподавателей, но Чан решился к нему прийти прежде, чем его забрали. Он решился попытать удачу. С вечными ожогами, ссадинами он пробирался к нему каждый день и пытался: разговаривал, подносил лакомства, заглядывал в жестокие, пылающие тьмой глаза и шептал, что даже такому зверю, как он, необходима ласка. Он едва не лишился головы, когда подошел к дракону особенно близко, но этот шаг оказался решающим — что-то тогда дернулось, зацвело в смертоносном взгляде; Чан стоял, зажмурившись, и тянул руку к чешуйчатому хребту, аккуратно гладил, готовый принять любой исход. Смерть его не страшила: куда страшнее было не попробовать. И отсутствие страха в его душе пробудило в сильном, неприступном существе любовь, стало оплотом доверия к безрассудно-смелому человеку. Чан шагнул в пропасть, чтобы постичь новую вершину, и открыл нечто куда более значимое, чем очередная победа. Минхо пробуждал в нем это давно забытое желание — шагнуть в пропасть не для того, чтобы в очередной раз накормить тьму, не для того, чтобы вкусить горечь риска; для того, чтобы понять, что стоит за пеленой тьмы. Это был все тот же азарт, но детский, исключительно чистый и положительный. Забытый азарт, способный Чана сделать счастливым, как ребенка, впервые его вкусившего. — Проблемы нет, — тихо говорит Минхо и отводит взгляд. Уши у него отчего-то совсем тонко краснеют — не увидишь, если не станешь вглядываться. — Побойся Мерлина, господин Аврор, один твой вид меня раздражает. Чан не понимает, почему тянется к волосам, чтобы взъерошить их; это почти беспомощный жест, застенчивый, и Чан никогда бы не признался в этом вслух. Он, неловко улыбнувшись, касается коленом чужого, чтобы привлечь спрятанный в угол кареты взгляд к себе. Минхо, дернувшись, смотрит на него и хмурится. — Ну раз проблема все-таки во мне, — с улыбкой говорит Чан, — смотри подольше, мне нравится быть проблемой. Чанбин сбоку хмыкает так красноречиво, что алеют уши уже у самого Чана — он всегда был проблемой, просто чудо, что Чанбин до сих пор с ним рядом. После этого Минхо не смотрит на него вообще и намеренно игнорирует любые вопросы, которые задает Чан, пытаясь вовлечь его в беседу. Чанбин и Джисон без конца треплются о работе, Чан за радость принимает возможность обсудить с ними Дурмстранг, Хогвартс, бюрократическую западню в Аврорате, потому что разговаривать оказывается очень легко и свободно; он уже и забыл, что такое возможно — рассказывать о работе без привычной усталой злобы. Один Минхо ведет себя отчужденно: думает о своем, молчит, отвечает только Джисону (на Чанбина косится только с насмешкой) и большую часть времени проводит рядом с Нунду — Чан видит, как теплеют его глаза, когда большая кошка подает свою лапищу сквозь окольцованные магией прутья клетки, и как тянутся в мягкой, светлой улыбке аккуратные губы, стоит Нунду особенно громко мурлыкнуть в ответ на совсем простую и незамысловатую ласку. — Джисон, — на второй день дороги Чан решается спросить. Он смотрит и не может насмотреться — его взгляд тянется к Минхо с каждым часом все чаще, и в какой-то момент он не осознает, что смотрит, пока его со сложным лицом не толкает плечом Чанбин. В его глазах назревает миллион вопросов, и Чан просто отмахивается, потому что Минхо, сидящий рядом с самой опасной во всем волшебном мире кошкой, — единственный ориентир его света, маяк, мерцающий в темноте, словно символ огромной любви ко всему живому. — Как Минхо столкнулся с Нунду? — В его дежурство в Мунго попал гоблин-коллекционер, — Джисон держит на руках Ппами и неустанно почесывает его округлое пушистое тельце. Существо большую часть времени спит, свернувшись на его коленях, или лениво шерудит по чужим телам в поисках тепла: Чанбин строит недовольное лицо, но очень заботливо и любовно позволяет Ппами свернуться на своих плечах; Чан хихикает каждый раз, когда белоснежный комок повисает на его голове, зарываясь в кудри, и спокойно дремлет, пока не возвращается Минхо — тогда существо перебирается к нему, оборачивается вокруг предплечья, носом утыкаясь в край рукава мантии, и сопит, наслаждаясь чужой отзывчивостью. — Он собирал редких животных со всего магического мира и держал их у себя, как трофеи, а потом продавал или обменивал на редкие волшебные артефакты. Один из таких трофеев наслал на него смертельную болезнь, едва успели вылечить, счет шел на секунды, и гоблин устроил целую эпопею, пока его тащили помощники в Мунго — орал про дикую кошку, от которой избавится в срочном порядке. И Минхо-хен — ну очень сердобольный он, понимаешь? — сказал, что вылечит гоблина, если тот отдаст кошку ему. Вот и отдал. А это оказался Нунду! Я до сих пор трясусь от страха, если честно... — Ты преподаешь в Хогвартсе уход за магическими существами, — Чанбин закатывает глаза и толкает колено Джисона своим. — Нунду разве не твой случай?! — Мой! — тут же защищается Джисон и понуро опускает голову; Ппами, приподнявшись, кусает его за нос и успокаивающе похрипывает, чувствуя настроение хозяина. — Но Нунду меня к себе не подпускает, как я не стараюсь. Может, в Хогвартсе ему станет лучше и он начнет доверять. Опасно ладить с животным такого масштаба силы, но не отказываться же от него... Все заслуживают право на любовь и жизнь, даже самые темные и опасные существа. Чан согласно кивает, вспоминая своего дракона. Он не расставался с ним до выпуска, отыскавший в чужой тьме отражение своей. Директор настаивал на том, чтобы дракона все-таки отправить на родину, но Чан слышал в этом только желание избавиться от обузы и настойчиво просил дать существу еще один шанс, и так продолжалось каждый год, пока он не окончил седьмой курс — тогда Чан забрал дракона с собой, отказавшись от ордена за особые успехи в обучении — пристроить Чандора в заповедник под присмотр знакомого драконовода — он выпустился на несколько лет раньше, и Чан уже тогда знал, что влюбленному во всех волшебных животных магу можно доверить частицу своего сердца. Давно он его не навещал. От накрывших воспоминаний щемит в грудине, и Чан, краем глаза наблюдая за ласкающим Нунду Минхо, обещает себе это исправить сразу, как только закончится поездка.       Встреча с темными магами по всем канонам случается неожиданно: это последняя ночь перед конечной остановкой в Хогвартсе, все проваливаются в сон под монотонный стук колес. Метель заметает дороги, и карету трясет так, что Чан не может уснуть — нахождение в транспорте для него проблема сама по себе, но при плохих погодных условиях оно превращается в пытку. Все два дня он отвлекается только на расслабляющие разговоры с Джисоном и Чанбином, наблюдает за Минхо и стремится обратно привлечь к себе его взгляд, но не может. Это изводит, будоражит. Чана влечет к нему так же, как влечет к свету тьму — или наоборот — свечение дня к густому жерлу ночи. Он тянется, словно к зеркалу, отраженный наоборот в чужой фигуре, и путь, что он проходит за эти два дня, насыщеннее последних нескольких лет в Аврорате, застывших в аду повторений. Чан пытается уснуть всю ночь, но не впадает даже в полудрему — карету под силой метели заносит так, что она кренится, подскакивает; тихо рычит за спиной Нунду, не способный обрести покой в своей клетке. Всю дорогу они мучаются вдвоем, безвольные по разным причинам: существу тесно за волшебными прутьями, Чану тесно в оковах скуки. Он бы совсем расклеился, если бы не едва знакомый Минхо напротив — нарочито отводящий взгляд в сторону, молчаливый и сварливый настолько, что это даже очаровательно. Оплот веселья. Азарт в своей истинной форме. Он спит, откинув голову назад. Сквозь полуприкрытые веки Чан смотрит на его спокойное лицо, на мягкость длинных ресниц, замечает совсем маленькую родинку на крыле острого носа. Фиолетовые волосы поблескивают в неуловимом свете мерцающего за окном кареты снега — так неуловимо, нежно, будто сама магия находит выход и оберегает его сон. А потом карету клонит вбок с такой силой, что заходятся воем фестралы, трескается стекло, и осколки рассыпаются по коленям. Чан вынимает волшебную палочку из рукава уже на автомате — и создает защитный барьер внутри до того, как карета окончательно валится в огромный сугроб от силы чужих заклятий. Чанбин приходит в себя первым, потом испуганно разлепляет глаза Джисон и жмет Ппами к себе ближе, чтобы защитить от удара. Карета переворачивается; Нунду рычит так громко, что на мгновение его ревом оглушает. — Ты первый, — сбивчиво шепчет Чан, поворачиваясь к Чанбину. Тот понимающе кивает и трансгрессирует наружу. Минхо открывает глаза. В этом хаосе, в перевернутом в прямом смысле мире фокус только на нем — Чан видит, как трепещут его ресницы, как проясняется мутный после сна взгляд. Улыбнувшись, Чан поднимается на колени и говорит: — Колдомедик ценнее аврора. Следи за Нунду и Джисоном. И трансгрессирует до того, как Минхо открывает рот. Чан не уверен, но ему кажется, что после того, как он вслух проговаривает следующее заклинание, Минхо смотрит на него так зло и раздраженно — впервые с момента, как перестал сверлить взглядом, — что переворачивается от беспокойства в животе. Но это все адреналин. Всего лишь он. Чан запирает карету. Возможности выбраться из нее нет, потому что ни преподаватель по уходу за магическими существами, ни колдомедик, специализирующийся на лечении, не способны справиться с волшебством столь мощной боевой силы. В ворохе метели вспыхивают огоньки, бегут цветные волны заклинаний. Чанбин расправляется с двумя магами и едва успевает увернуться от напавшего со спины третьего — точно темные маги, последователи черного культа — капюшоны их мантий знакомо увиты вязью древнего, запрещенного языка. Чан вовремя выставляет палочку и отбивает смертоносный зеленый столп искр. Его трясет, снова это прекрасное ощущение жизни, бурлящее в нем на поле боя, вынуждает броситься в водоворот цвета. Магов девять, численное преимущество давит, но тем живее Чан и тем активнее его мозг, тем сильнее рука и поток магии, сбегающий по предплечью, чтобы вырваться наружу. В хаосе он не замечает, как теснят Чанбина двое, как на него самого напирают четверо; все смешивается под снежным полотном, из-за метели трудно оценивать обстановку, и Чан действует интуитивно, когда бросает заклинания в сторону Чанбина, чтобы помочь. Это стоит ему глубокой раны — она мерзко расползается на лопатке, жжется почти невыносимо, потому что летящее в свою спину заклятие он отразить не смог. От боли начинает кружиться голова, и туманом накрывает окружающий мир. Метель вертит его в своем одеяле, искры ослепляют, как и мелькающие с разных сторон черные мантии. Чан слышит, как взрывается криком Чанбин, и хаотично вбрасывает палочку без конца и края; рука затекает и норовит безвольно опуститься вниз. Пока не происходит это. Хлопок такой силы, что трясется под ногами земля, разлетаются комьями столпы снега. Рев оглушает, забивается в уши. Чан поворачивает голову и широко распахивает глаза. Карета разрушена. Освободившийся Нунду жмет лапами магов и утробно, грозно дышит, освобожденный и выдыхающий столпы пара без волшебного намордника. Все затихает. Даже метель, кажется, успокаивается; слышно только громкое дыхание вырвавшегося на свободу зверя. Но Чан замирает не от этого. На него надвигается Минхо с таким разъяренным видом, что расходятся вокруг его фигуры столпы света, палочка в его руках искрит, направленная на Чана. Он валит Чана на спину; от боли в лопатке хочется заорать, но Чан терпит, пораженный тьмой в чужих глазах и предательски ей восхищенный. Минхо наклоняется к его лицу, прижимая телом к земле, и цедит: — Еще раз запрешь меня, господин аврор, я от тебя мокрого места не оставлю. — Я забыл сказать, — неловко кашляет неподалеку Джисон, прижимая к себе Ппами, — Чан бестолково поворачивает голову в его сторону, чувствуя, как кончик волшебной палочки утыкается ему в щеку. — Минхо-хен вырос в семье потомственных авроров. Ох, это многое объясняет. Минхо убирает волшебную палочку и скептично осматривает лицо Чана, продолжая сидеть на нем, — невозмутимо, без доли смущения. Чан тупо пялится на его нос, не зная, что сказать. Спину продолжает жечь, но сильнее обжигает холодом, конечно, чужой взгляд, который сразу же мягко теплеет, стоит Чану зажмуриться от пронзившей тело вспышки боли. — Ты ранен, господин аврор? — весело хмыкает Минхо и наклоняется ниже, чтобы едва слышно мурлыкнуть с ощутимой угрозой: — Не недооценивай колдомедиков. Он приподнимается, чтобы из внутреннего кармана мантии вытянуть склянку с зельем и приставить ее к губам Чана. Чан завороженно открывает рот, не чувствуя стекающей по языку горечи, и не отрывает от Минхо взгляда. Боль становится блеклой, прозрачной, пульсирует в его теле так невесомо, что почти не ощущается. Минхо рукавом мантии стирает с его подбородка оставшиеся капли зелья. — Прости, — хрипло говорит Чан. Он чувствует себя таким безрассудно тупым, что подмывает от абсурда рассмеяться. Он никогда себя так не чувствовал. Даже когда спасал Чанбина, рискуя своей жизнью; даже когда протягивал руку к озлобленному от недостатки ласки дракону — никогда. — Думаю, я погорячился. — Слабенькое у тебя вышло запирающее заклинание, — веселится Минхо, продолжая восседать на его теле, и таким он нравится Чану намного больше — озорной, игривый, как кошка, как самая опасная во всем магическом мире кошка. — Ты над ним потом поработай, а пока поднимайся, я осмотрю твою рану. Он встает и подает Чану руку. Рука у него совсем маленькая, мягкая, но сильная, способная пропустить через себя такой мощный поток магии, что он взрывает карету, разрушает запирающее заклинание и заставляет не попавших под лапы Нунду магов трансгрессировать в страхе. Чан обхватывает ее своей, сжимает, и мерцающий предрассветный свет ослепляет его из-за спины Минхо, прокладывает новую дорогу — не кольцом, не адским кругом. Чем-то, чему Чан еще не может дать название, не может для себя обозначить — он, как завороженный, поднимается на ноги и не может оторвать от Минхо глаз — от его ловких рук, от сосредоточенного и подсвеченного магией взгляда, которым он ощупывает все его тело на наличие повреждений; от манящего ореола вокруг его волос. Вчетвером они восстанавливают карету, запрягают разбежавшихся фестралов, общими усилиями возвращают дорвавшегося до свободы Нунду в клетку; Минхо шепчет зверю в пушистое ухо, что это ненадолго и нужно потерпеть совсем чуть-чуть, пока мягко поглаживает влажную от снега шерсть. Чан едва не смеется в голос, когда понимает, что все они живы только лишь благодаря Минхо. Он усмирил опасную кошку, способную своим дыханием уничтожить город, натравил ее на магов, разрушив запирающее заклинание, и помог усадить обратно. Чан трясется в беззвучном смехе под удивленными взглядами Чанбина и Джисона, пока карета снова движется по раздражающе ухабистой дороге, трясется, смеясь, и забывает про боль от полученной травмы. Он давно так не смеялся. Как ребенок, познавший вкус первого, настоящего восхищения. — Минхо, — Чан с трудом разлепляет пересохшие губы, словно впервые пробуя чужое имя на вкус. Смех все еще першит в его горле. — Ты и Нунду... вы похожи. Минхо за его спиной замирает; уже несколько часов в пути он колдует над его раной. — Да, — с опозданием отзывается Минхо и возвращается к лечению. В его голосе Чан слышит с трудом скрываемую улыбку. — Спасибо, я знаю, что это комплимент. В благодарность можешь спросить о чем угодно. У Чана переворачивается в груди. Он, как на ковре перед Министром Магии, сжимает свой кулак — так, будто пытается усмирить безумство собственного сердца, нашедшее путь к свободе. День за окном кареты такой светлый и по-зимнему солнечный, что переливается бриллиантовым блеском снег. — Ответишь, почему смотрел в самом начале пути на меня... так? — Чан не знает, как выразиться, и рисует рукой в воздухе немыслимые фигуры. Он взрослый, состоявшийся аврор, но смущается своей прямоты так очевидно, что горят уши. Это тоже для него что-то новое. Возможность наконец-то получить ответ — пусть и единственный с мнимого позволения Минхо — такого, будто он находит Чана достойным, — ощущается как совершенно неуместное счастье. Как не привычное падение в пропасть, а повод возвыситься над собственным несовершенством. — Твои волосы, господин аврор, — Минхо прочищает горло и вместе со следующими словами намеренно давит ладонью на рану, возвращая ноющую боль: — Раздражающе красивые кудри.       Говорят, что ад цикличен. Говорят, что ступившие впервые на его круг не способны вырваться из страданий, обреченные на круговерть повторений, — одинаково проживают каждый свой день, из раза в раз вымучивают собственное сердце в надежде вырваться из цикла и завершить незаконченное дело. Чан был в другом аду — тонул во тьме, не зная, в какой момент увидит спасительный свет. Мучился от невозможности познать восхищение новым.

Раздражающе красивые кудри, господин аврор.

Чан ослеплен. Его ад совершенно неожиданно принимает форму света. Красивая форма.