Детские чувства

Матвей знал, что у его родителей не все в порядке. Он мог сколько угодно времени разъезжать на велосипеде по парку, спускаться к реке или вообще заниматься чем угодно на улице со Стасом в их небольшом лесистом районе - благо, на дворе летние каникулы. Или, если погода не располагала, сидеть в гостях все у того же Стаса, обыгрывая его младшую сестру в консоль - у них была плейстейшен, подумать только! - попутно поедая испеченное его матерью печенье. Или, в конце концов, не вылезать из своей комнаты, один за другим поглощая очередной фантастический роман и не замечая, как за окном день сменялся ночью. Но он не был слепым. И уж точно заметил, что оба его родителя теперь практически не появлялись дома - и совсем никогда вместе. Матвей просыпался, и квартира уже была пуста - и если мама еще как-то могла оправдаться слишком частыми в последнее время утренними сменами, то к работающему из дома папе возникали вопросы. А еще вопросы возникали о том, почему ночью, когда родители, наконец, оба находились под одной крышей, они не то что не разговаривали, а даже взгляда друг на друга не бросали, а отец теперь спал на диване в гостиной. Все это, естественно, не нравилось Матвею, но в силу возраста не особо волновало: ну какой двенадцатилетний мальчишка будет всерьез переживать о том, что его родители перестали любить друг друга? Но его волновало то, что ни мать, ни отец не говорили ему об этом ни слова. И в частности, его волновало то, что из-за этого он и сам не мог ничего им предъявить. Похоже на шахматы: чтобы сделать ход, нужно сперва дождаться хода оппонента. Вот только играл он все время за черных, а дебюта так и не было. Вот и в тот день он проснулся из-за того, что оглушительно громко хлопнула входная дверь, сигнализируя о том, что он остался в одиночестве: мама ушла на работу. Солнце давно встало, пробиваясь яркими, по-летнему золотистыми лучиками сквозь неплотно закрытые жалюзи. Погода обещала быть летной - летной для катания на велосипеде, то есть, забыв обо всем на свете, чтобы потом (возможно, с ободранными коленками и уж точно в вымазанной в кислотном зеленом травяном соке одежде) вернуться домой только к закату. Когда Матвей вошел в кухню, чтобы подкрепиться - пусть он и не любил завтракать, но ожидались долгие часы без еды, - то обнаружил, что поторопился с выводами. За столом напротив окна сидел папа: редкое зрелище в последнее время, и уж тем более без рабочего компьютера, и уж тем более с таким растерянным видом. При скрипе открывающейся двери он встрепенулся, поднял голову и с удивлением уставился на Матвея - будто и не помнил, что у него вообще есть сын. Но замешательство на лице быстро сменилось улыбкой: пусть и, Матвей мог сказать это точно, вымученной. - Доброе утро. - Доброе, - кивнул Матвей, проходя к холодильнику и доставая оттуда баночку йогурта. - Нечасто тебя теперь здесь встретишь. О едком комментарии он тут же пожалел: на лице отца отразилось выражение невыносимой печали. Оно, однако, было мимолетным - мужчина усмехнулся, опять-таки деланно, и продолжил как ни в чем не бывало: - Да, встречи по работе в последнее время зачастили, - Матвей хмыкнул: любая отговорка про работу из уст его отца звучала крайне неубедительно, но мальчик ничего не сказал, сделав вид, что очень занят, рыская в ящике в поисках ложки. - Но вот, сегодня посвободнее… а у тебя какие планы? - Хотим со Стасом доехать до заброшенного туннеля, - буднично ответил он, садясь на соседний с отцом стул и открывая йогурт. Папа теперь следил за каждым его действием, цепляя любое, даже самое маленькое движение. - А вы с ним хорошие друзья. - Мм, - согласно промычал Матвей, а про себя подумал, что чувства, которые он к нему испытывал, вряд ли можно было охарактеризовать как дружеские. Вряд ли друзья думают друг о друге все время - ну то есть постоянно, то есть вообще все время, будто он поселился у него в голове, ненавязчиво (хотя нет, на самом деле, очень даже навязчиво) всплывая в мыслях к месту и особенно не к месту. Вряд ли друзья постоянно ищут прикосновений: от “случайных” касаний руками, заставляющих сердце на мгновение замереть, до легких толчков, и постоянно желать большего, но знать, что не получится, потому что друзья так не поступают. Вряд ли друзья хотят… Что ж, Матвей не был большим экспертом в дружбе - собственно, близко общался он только со Стасом, - но мог сказать наверняка, что друзья абсолютно точно не засматриваются на губы друг друга, гадая, каково было бы ощутить их на вкус. Но знать об этом папе - и уж тем более Стасу - было совершенно не обязательно. Воцарившееся в комнате молчание его напрягало. Матвей ел йогурт, затылком ощущая пристальный, изучающий взгляд отца, и при этом стараясь не отправлять ложки в рот слишком быстро, чтобы не выдать, как ему было неуютно и хотелось поскорее выйти из кухни, ставшей вдруг удушающе душной, несмотря на открытое окно. Отец редко молчал: обычно ему только волю дай, так он начинал болтать о чем угодно, весело, живо, утомительно. А тут просто сидел, помалкивая, и смотрел на него, и было это настолько непривычно, что Матвей не мог даже взгляда на него поднять. Так что он продолжал, ложка за ложкой, поглощать йогурт, уставившись во все не кончающуюся баночку. - Матвей, - услышал он оклик. Матвей перестал есть, но так и не смог заставить себя поднять взгляд на этот мягкий, робкий, так непохожий на его отца голос. - Я уезжаю. И вновь тишина, нарушаемая только тиканьем часов и звонким пением птиц за окном - птиц, которым было до лампочки на все происходящее в жизни находящегося в нескольких метрах от них мальчика и его семьи. Матвей отложил ложку: синтетический приторно-сладкий вкус клубники вдруг показался ему самым мерзким, что только могло существовать. - А как же мама? - пробормотал он упавшим голосом. А как же наша семья? А как же дом? А как же я? Так много слов, которые он хотел сказать, так и не были произнесены. Папа вздохнул. Матвей, все еще сверливший взглядом клетчатую скатерть на столе, не мог этого видеть, но знал точно: отец потер переносицу большим и указательным пальцем - эта его маленькая привычка, которую мальчик сейчас возненавидел. - Матвей, ты же не глупый, - о, это было еще мягко сказано. Матвей всегда был очень сообразительным для ребенка: настолько сообразительным, чтобы уметь притворяться, что не понимает слишком много вещей, которые не должны понимать мальчики раннего подросткового возраста. Или думать, что умеет притворяться - но как бы ему хотелось на самом деле не понимать их. - Я… не мне тебе объяснять, к чему все идет. “Нет, - думал Матвей, сжимая лежащие на коленях пальцы в кулаки и стискивая зубы. - Нет, папа, как раз ты и должен мне это объяснить. Вы мои родители.” Но он этого не сказал. Слишком много всего так и осталось неозвученным в тот день. - Я уеду на месяц, - продолжил отец все тем же вкрадчивым тоном. - В Мюнхен. Это в Германии. - Я знаю. - Ты… знаешь, если хочешь, ты бы мог поехать со мной. Дети быстро языки учат, особенно если окружены носителями, или мы могли бы устроить тебя в русскую школу, если там такие есть. Я узнаю, - поспешно добавил он. - Я приеду в августе, а ты пока подумай. Взвесь все за и против, ты же умеешь. Подумаешь? Матвей молчал. Он все еще не поднимал на отца взгляд, но пальцы больше не были сжаты в кулаки, а скучающе, безразлично теребили рваные края скатерти. Наконец он произнес: - Нет. Одно слово - а, казалось, заменило собой тысячи. Никогда еще в одном слове, которое он произносил, не было столько смысла. Для него, по крайней мере. - “Нет” - в смысле, что тебе не нужно думать об этом? - уточнил отец. Матвей наконец посмотрел на него: папа выглядел сконфуженно, мальчик бы даже сказал смущенно, если бы не знал, о ком говорит. И этот вид мужчины лишь придал ему уверенности. - “Нет” - это в смысле, что я не поеду. Повисла пауза. Отец не выглядел разозленным его словами - хотя Матвею было все равно, даже если бы он прямо здесь и сейчас разорался, пытаясь заставить его передумать. Пусть так: он все равно не изменит своего решения. Но вместо этого папа лишь снова вздохнул - устало, тяжело и опечаленно. - Я знаю, что ты расстроен, но… - Я не расстроен, - перебил его Матвей. Отец окинул его скептическим взглядом, и мальчик заставил себя раздвинуть губы в легкой улыбке. - Ну, имею в виду, это ваше дело - разводиться или нет, я вряд ли могу на это повлиять. Но уезжать… нет. Я не могу. У меня тут и мама, и школа, и друзья, - и Стас, хотелось добавить ему, но он прикусил язык. - Не хочу все это разом менять. Извини. Папа все еще смотрел на него, и Матвей не прерывал зрительный контакт, выдерживая на себе этот подозрительный взгляд. Сейчас он должен был быть настолько сообразительным, чтобы сохранять искреннее и наивное выражение лица. - Ну что ж, - в конце концов отец сдался, прикрывая глаза и вновь вздыхая. - это твой выбор. Прямо как ты сказал: я не могу на это повлиять. Вернее, могу, но не хочу. Ты уже достаточно взрослый. - Да, - кивнул Матвей, мысленно выдыхая. И, пресекая очередную попытку отца заговорить, выпалил: - Слушай, уже почти одиннадцать, меня Стас ждет. Так что я пойду. - А… да. Конечно. Матвей встал из-за стола и, больше не смотря на отца, поспешил прочь из кухни. Уже в проходе, когда он думал, что пронесло, а сердце замедляло свой разогнавшийся галоп, его нагнал оклик: - Матвей, - мальчик остановился, положив руку на дверной косяк. Он не обернулся, но сердце и без того вновь участило ритм. Папа ненадолго замялся, а потом продолжил: - Все-таки подумай над этим. Матвей кивнул, так и не оборачиваясь, и, не говоря ни слова, вышел из кухни. Быстро вдел ноги в нерасшнурованные кроссовки и покинул квартиру, захлопнув входную дверь. Стас уже ждал его на лестничной клетке, напротив двери в собственную квартиру, скучающе попинывая перила. Когда Матвей вышел, он прекратил, поднял на него голову и широко улыбнулся. Но даже его светлое улыбающееся лицо, обычно вызывающее у Матвея чувство бабочек в животе, не принесло особого облегчения.