nor was it magic

Томас осторожно провёл тряпкой по горсти серебра, шестнадцать зубов подмигнули ему, идеально выровненных, как шеренга аккуратных солдатиков. На них не осталось ни пятнышка, но он снова провёл по ним тряпкой, просто чтобы убедиться. Один раз было неаккуратно, два раза было сделано, три раза было точно, говорила его мать. Повторив этот жест в последний раз, он позволил своим мыслям забрести немного вперёд. На столе перед ним был идеальный ряд столового серебра, вилки, ножи, ложки, которых бы хватило бы на целую офицерскую столовую и более чем достаточно для Крозье, который теперь редко ел в полном составе. Всё сверкало — и столовое серебро, и офицеры в начищенных доспехах. Оружие не хранилось по бокам во время еды, но пустые ножны всё равно сияли обещанием насилия, и капитан точно не мог расстаться со своим мечом. После этого, собрав вилки, ложки и ножи, Томас мыл стол. Немного мыла, немного скребка, и всё было готово для того, чтобы постелить новую скатерть. Тогда всё будет готово к сегодняшнему ужину, и он сможет сосредоточиться на проверке всех припасов, убедившись, что всё находится на своих местах для их следующего перехода. Он остановился, собирая вилки, когда боль пронзила его голову. Томас сделал неглубокий вдох, прищурив глаза так, что почувствовал благодарность за то, что был один в командирской палатке. День выдался на удивление солнечным, лучи пробивались сквозь обледенелые ветви и освещали Томаса, сидевшего на заднем сиденье одного из фургонов. Через мгновение боль проходила, и он наливал себе немного воды — после этого ему приходилось мыть стакан — и продолжал свою работу. Подсчёт припасов и сервировка стола, несомненно, успокоили бы его. Боль пришла снова, на этот раз сопровождаемая грохотом, когда Томас уронил на землю все вилки, которые он держал в руках. Он обхватил голову руками, желая, чтобы это ощущение ушло, но оно не проходило. Вместо этого оно превратилось в пульсирующую боль за глазами, отчего ему хотелось потереть их тыльной стороной ладони, как будто их можно было почистить. Маслянистая, сочащаяся боль. Свежий воздух, вяло подумал Томас. Мне нужен свежий воздух. Он отдалённо осознавал, что отнимает руки от глаз — он должен был выглядеть хотя бы немного собранным, на случай, если кто-нибудь был поблизости — и, пошатываясь, направился к пологу командирской палатки. У входа он сделал ещё пару глубоких вдохов, звук был громким в застоявшимся воздухе палатки. Он заставил себя выпрямить спину. Боль всё ещё пульсировала у него за глазами, но либо она становилась более управляемой, либо он побеждал её. Свежий воздух пойдёт на пользу. Он откинул полог палатки и вышел, расправив плечи, держа руки по бокам, напряженными и не дрожащими. День клонился к вечеру, слабый солнечный свет пробивался сквозь голые ветви деревьев, окружающих поляну, где они разбили лагерь. Снега на земле не было, но грязь потрескивала от инея под аккуратными носками сапог Томаса. Голова у него всё ещё кружилась, но он был прав насчёт холодного воздуха — естественного целебного средства, так оно и было всегда. А здесь воздух был чище, чем в городе. Томас приподнял подбородок всего на волосок, выпустив облачко белого дыма на тихую поляну. Между двумя палатками впереди рухнуло тело, оставляя кровавый след. Это произошло так быстро, что казалось медленным. На мгновение Томасу показалось, что мужчина лишь шагнул вперёд, а его красное пальто развивалось за ним на ветру. Но ветра не было, и его нога так и не коснулась земли; верх его сапога задел мох, а затем его тело накренилось вслед за ним, и на нём вообще не было красного пальто. Это была всего лишь его кровь, вырванная из него лентой. Томас глотнул, когда мужчина упал, заметив пустые ножны на боку, блестящий кусочек заката, упавший на землю рядом с ним: его меч. Значит, один из солдат. Рядовой человек. И то, что последовало за ним, было волком. Он приземлился на человека, как ком снега, но был очень даже жив, его белый мех предвещал зловещие жёлтые глаза, и острые осколки когтей, которые немедленно вонзились солдату в спину. Приземление тоже казалось замедленным: взрыв насилия замедлился до мельчайших подробностей, пока Томас не смог разглядеть каждую густую каплю крови, сорвавшуюся с кожи солдата. Затем мужчина упал на землю, и лагерь наполнился шумом. Крик — поскольку мужчина кричал, как заметил Томас, подбегая к нему — насторожили других стражников. В считанные секунды в волка вонзилось несколько клинков, и кто-то начал швырять небольшие заклинания. Томас остановился в тридцати футах от загнанного в угол зверя и присел над окровавленной добычей. Теперь из палаток уже всерьёз выходили люди, и было не похоже, что он мог им помочь. Он позволил своим плечам опуститься, почувствовав, как что-то неосязаемое размывается вокруг его правого запястья. Мимо него пробежал мужчина и врезался прямо в него. Томас скосил взгляд и узнал клирика Ирвинга, в руке которого поблёскивала булава. Всё закончилось быстро. Осталось лишь красное пятно, впитавшееся в землю, и вялое, покрытое шерстью тело волка.. И обмякшее, растерзанное тело солдата, его глаза, обращённые к небесам, бледные и незрячие. Томас предположил, что он умер быстро, судя по следам когтей, которые разорвали его тело и одежду. - Всё хорошо,- крикнул Ирвинг со своего места, стоя на коленях рядом с трупами. Он сделал жест рукой, который остановил молодого человека на пути к вестовому колоколу. Да, всё хорошо. Томас посмотрел на тело. Затем он снова развернулся, вернулся в командную палатку и вышел оттуда с ведром, полных мокрых и пенящихся тряпок. Поначалу солдаты ощетинились при его приближении. Руки уже были на мечах; Томас видел, как побелели их костяшки пальцев и метались взгляды. Затем клирик Ирвинг поднял руку в знак мира, и Томас прошел между рядами в центр сцены. Вот человек, склонивший голову к земле, верхняя часть его черепа обращена в ничто, как будто это была шапка, которую нужно было снять. Его мозг влажно блестел на холодном воздухе; у Томаса была отдалённая мысль, что он скоро замёрзнет, хотя для этого владельца это больше не имело значения. Под человеком расплывалось красное пятно, заполняя колеи из полузамёрзшей грязи, которые мужчины нарыли при разбивке лагеря. Тело волка тоже было здесь. Рядом с человеком он казался большим, но не таким крупным, каким было до того, как его уменьшили с помощью клинка и дубинки. Бледные бока палатки были забрызганы кровью. Отличить человека от волка было невозможно. Толпа вокруг Томаса начала расходиться, мужчины тихо переговаривалась о произошедшем. Томас окунул тряпку в ведро и начал убирать. - Зачем волку приходить в лагерь вот так?- сказал солдат неподалёку. - Они должны нас бояться,- согласился его спутник. - Похоже на зимнего волка. Томас оглянулся и увидел, как клирик Ирвинг подтолкнул существо носком сапога, на его лице застыло нечто среднее между трепетом и ужасом. Вблизи у волка была серая шерсть, но на кончиках она становилась белой. Маскировка? Или возраст? - Зимний волк?- усмехнулся второй солдат.- Мы ещё даже не подошли ко льду. - Разве волки не живут в лесу? - Я бы назвал это тундрой, а не лесом. - Разойдитесь, господа,- прервал их высокий голос клирика Ирвинга, и разговор был оборван. Кровь уже прилипла к палаткам, как будто была там целый день. Томас соскрёб её, чувствуя, как от усилия ноет колено. Вода в его ведре была красной с самого первого погружения. Его головная боль прошла, как будто её никогда и не было. *** Томас прикрыл рот Литтла рукой и почувствовал на своей ладони горячее дыхание, сопровождаемое тихим стоном. Его целью была не секретность — любой в лагере мог собрать воедино фрагменты их встреч, если бы захотели — а тишина. Ему не нравилась мысль о том, что кто-то может подслушивать. Звуки, которые издавал Литтл, принадлежали Томасу, и только Томасу. И звуки, которые он издавал: они варьировались от гаммы эмоций и напряжения, застрявших в его горле, до тяжелого дыхания, когда он нависал над Томасом, его руки изо всех сил пытались удержать его в равновесии. Это был обычный звук, но всё ещё приятный: приглушенное восклицание входящего в него Томаса. Томас медленно отвёл бёдра назад, прежде чем снова толкнуться вперёд. Литтл к этому времени уже был скользким от масла и собственного пота, и его руки с лёгкостью бабочки опустились на бёдра Томаса. Под рукой Томаса его губы приоткрылись, влажное дыхание окутало внутреннюю сторону ладони Томаса. Его густые ресницы затрепетали, рассыпавшись веером сначала по щеке, а затем по надбровной дуге. - Так хорошо?- спросил Томас, его голос был чуть громче шепота. Он почувствовал, как губы Литтла шевельнулись под его рукой, и вознаградил инстинкт ещё большим давлением, прижимая их на место. - Используй свою голову,- сказал Томас. Литтл кивнул, движение было затруднено давлением Томаса на его челюсть. Томас почувствовал, как на его лице появилась тонка улыбка. - Хорошо,- произнёс он. На этот раз он дёрнул бёдрами и был благодарен за то, что рука зажала рот Литтлу, потому что звук, который он издал, был громче предыдущего. Одна из рук Литтла дёрнулась на бедре Томаса, и Томас на мгновение отстранился, чтобы справиться с ней свободной рукой отцепив рукоять от своего тела, прежде чем прижать её обратно к мехам, покрывавшим пол палатки. - Ты прикасаешься, когда я говорю,- сказал он. На этот раз, когда Литтл кивнул, его волосы зацепились за собственное скрученное запястье. Он снова выдохнул в ладонь Томаса, и Томас смягчился, дав ему возможность говорить. - Хорошо,- выдохнул Литтл, словно отчаянно пытаясь выговорить слова.- Хорошо, продолжай, да, вот так… - Разве я говорил, что ты можешь говорить, мастер боя? Томас скорее почувствовал, чем увидел, как дрожь пробежала по телу Литтла. Он позволил себе улыбнуться. Лишенный всех слоёв, обнажённый до самой сердцевины, Литтл был прекрасен: бледный и мягкий во всех нужных местах, волосатый в других местах, его соски стояли вертикально, выпирая из кожи. Томас облизал палец и обвёл им вокруг соска, наблюдая, как Литтл выгибает спину, как его губы приоткрываются, а глаза полузакрываются. Томас и сам чувствовал это по дрожанию бёдер и по тому, как Литтл чувствовал себя таким тёплым, таким скользким, таким приятным, когда продолжал двигаться внутри него. Он сделал пару глубоких вдохов, прежде чем наклонился, отпустил обе руки Литтла и прижал обе ладони к меху, начав совокупляться с Литтлом всерьёз. На этот раз тихие, отчаянные звуки было не заглушить. Томас знал, что и сам кряхтит вместе с ними; он на мгновение закрыл глаза, чувствуя, как волосы падают ему на лоб. Затем он снова открыл их и запечатлел в своём сознании Литтла, разобранного, задыхающегося, его пальцы в синяках на боках Томаса, где они образовались, как только их отпустили — и его грудь вздымалась, кожа была красной и красивой от укусов, и его раскрасневшиеся щёки под огромными тёмными глазами… Томас поймал себя на том, что это чувство нахлынуло на него, и он выплеснул его с судорожными вздохами, погрузившись в него по самое основание в Литтла. Литтл издал ещё один звук и дёрнулся под ним, наконец убрав руку с бедра Томаса, чтобы отчаянно схватиться за себя, и ещё через несколько движений он тоже израсходовал все силы. Затем его голова откинулась назад, и он, тяжело дыша, лежал на одеялах, пока Томас осторожно высвобождался и приводил насытившегося героя в порядок. - Останешься?- спросил Литтл, как только они стали чистыми. Нижняя часть его торса была наполовину прикрыта одеялом, которое он набросил на себя через несколько мгновений после того, как его вытерли. Возможно, смущённый видом того, что они натворили. Томас задержал взгляд на этом участке плоти и сказал: - Нет. - Нет? У Литтла всё ещё был язык во рту после такого акта с ним, потому что когда Томас двинулся к пологу палатки, он сказал: - Ты говоришь это каждый вечер. Томас поколебался и оглянулся через плечо. Очистившись от пота, откинувшись на принадлежавшую ему тонкую подушку, Литтл уже не был похож на изнеженного принца. Он выглядел как уставший солдат. - Верно, мастер боя,- сказал Томас.- Мне лучше вернуться в свою палатку. Когда он выскользнул в ночь, то увидел звёзды, кружащиеся над замёрзшими ветвями. Он постоял там мгновение, гадая, сможет ли Литтл последовать за ним, но он этого не сделал. Он всегда уважал правила, установленные Томасом. Их авторитету никогда не приходилось сталкиваться в вопросах управления лагерем. Томас задавался вопросом, получит ли Литтл, если это когда-нибудь произойдёт, этот краснощёкий взгляд, прежде чем отказаться. Или он смог бы посмотреть Томасу в глаза. Он позволил себе поиграться с этой мыслью, пробираясь между холодными палатками. Не то чтобы у их руководителей когда-нибудь была причина для столкновения, но для этого нужно было немного фантазии, не так ли? Если Литтл когда-нибудь проявит резкость по отношению к капитану — ничего серьёзного, потому что Томас чувствовал, как у него поднимается раздражение при этой мысли, но, возможно, это было незначительное несогласие или неспособность здраво мыслить — Томасу придётся решительно отказать ему. Никакие другие мужчины не были вовлечены, но они были бы поблизости, так что Литтлу пришлось бы скрывать румянец под воротником, пришлось бы понизить хриплый голос, когда он пытался спорить, и Томас сказал ему: Нет, ты здесь не главный, а я. Вид был приятным. Он всё ещё думал об этом, когда добрался до палатки капитана и увидел землю, чёрную от гнили. Сначала он подумал, что это игра света. Тень, темнее смолы, каким-то образом вырванная из бледного лунного света краем матерчатой палатки. Но нет — это была неправильная форма, и на глазах Томаса она, казалось, несколько расширилась, а затем снова сдулась. Почти как если бы оно дышало. Томас глубоко вдохнул, и резкое шипение холодного воздуха ударило ему в горло. Это была вся реакция, которую он позволил себе, прежде приступить к действию. Он вынул руки из тёплых карманов и отряхнул рукава. Затем, поразмыслив, он потянул их выше локтей; свободная ткань была склонна запутываться при резком движении, а он не хотел неприятностей, когда имел дело с чем-то неизвестного происхождения. Затем его пальцы потянулись к шее, откуда извлекли тонкую медную цепочку. Амулет, который он поместил в центр своей груди, был маленьким, его форму невозможно было различить, если не приглядеться к нему вплотную. Амулет казался знакомым на кончиках его пальцев и тёплым — теплее, чем то место на его обнажённой коже, которое имело на это право. Томас сделал второй вдох, на этот раз более глубокий и осознанный. Затем он закрыл глаза и позволил тени поговорить с ним. Именно так он обычно думал. Он ни к чему ни взывал, ни призывал — во всяком случае, не для таких мелких поручений, как это. Это было похоже на опускание ворот и впускания чужого присутствия внутрь. Оно находилось за пределами садов его разума достаточно долго, чтобы процесс занял всего несколько секунд. Тень была близко, и она с готовностью скользнула внутрь. Точно так же, как тень с годами росла быстрее, Томас научился её контролировать. Когда он почувствовал, что присутствие входит в него, он очистил свой разум ровно настолько, чтобы дать ему пространство, но сохранил своё сознание, свои приказы на его границах. Всякий раз, когда сила пыталась вырваться за пределы своих границ, он точно знал, как отрезать её. Это важная задача, но рутинная. Не было никакой необходимости в чём-то предосудительном. Его глаза всё ещё были закрыты, а разум был заполнен, Томас потянулся чувствами к тени к пятну на земле. Он почувствовал, что слегка вздрагивает в ожидании прикосновения — будет ли оно ледяным? будет ли от него пахнуть смертью? было ли это опасно, опаснее, чем он ожидал? — но когда это пришло, всё оказалось на удивление просто. Разлитая по земле чернота была волшебной, как и ожидал Томас, но это не было великим проклятием. Это больше походило на что-то, что просочилось из-под земли, на какую-то ползучую болезнь, обладающую разумом не большим, чем у обычного слизняка. Поворотом обнажённого запястья он отогнал его. Затем, всё ещё с закрытыми глазами, он тоже это изгнал из своего сознания. Когда он открыл глаза, пространство перед дверью капитана представляло собой гладкое пространство замёрзшей грязи. Томас позволил себе улыбнуться. Затем он отряхнул рукава и пошел отдыхать. *** Когда Томасу было шесть лет, его отец чуть не погиб в результате несчастного случая на заводе. Пожар в цехе фабрики. Машины, большие чёрные существа с отвисшими челюстями допустили какую-то ошибку. Или это сделал кто-то из кураторов. Скрежещущая челюсть сорвалась с привязи, пережевала какой-то металл, который ей не полагался, и повсюду посыпались искры. Стопки газет, служившие сиденьями для отдыхающих, в одну секунду были бумагой, а в следующую — раскалённым добела пламенем. Отец Томаса сидел с одной из газет в руках и задумчиво читал её. Он не смотрел, когда начали падать искры. К счастью для него, Томас был там. Он не должен был быть. Он был ещё недостаточно взрослым, чтобы размахивать гаечным ключом, а это означало, что он не мог присоединиться к мальчикам постарше, которые следовали за машинами по пятам, с грохотом бросаясь на вылетающие из них куски металла в нужном направлении. Он даже не был достаточно большим, чтобы присоединиться к мальчикам-подметальщикам, хотя он просил, указывал папе на то, как чисто он содержал дом, когда мама была занята стиркой. Отец Томаса только усмехнулся и взъерошил ему волосы, сказав, чтобы он не торопился, и не взрослел слишком рано. Он должен был быть благодарен Томасу за его желание. Именно сила его желания спасла ему жизнь. Томас находился под одним из обеденных столов — несколькими плоскими досками поверх козел для пилки — когда это случилось. Его уже поймали, ещё до того, как его отец ушел на перерыв, заметили, как он тащил одну из мётел по цеху фабрики с потеющей решимостью, которая противоречила его возрасту. Но некому было проводить его домой, и хотя он добрался туда самостоятельно, отец не хотел отправлять его обратно одного. Итак, ему было приказано сесть за обеденный стол, ждать и развлекаться. При первом мучительном скрежете металла о металл Томас поднял голову. Звук отличался от гудения и рычания, которые машины издавали в течение дня. Это звучало как опасность. Или, может быть, он поднял голову, потому что у него появилось неестественное покалывание в затылке, волосы встали дыбом, как молчаливые солдаты без малейшего дуновения ветра. Тень обвилась вокруг его юных плеч, шепча ему на ухо. Шепот о катастрофе. Он никогда не вспомнит этого в точности. Ему было семь лет. Мгновения, предшествовавшие катастрофе, были перечёркнуты ослепительным клеймом самой катастрофы. Самое смешное, что Томас видел, как огонь поглотил его отца. Со своего наблюдательного пункта под столом ему открывался прекрасный вид: искры вылетали из-под металлических зубьев, цеплялись за каждый клочок засаленной бумаги, превращались в языки пламени прежде чем он успевал вскрикнуть. Его отец был едва различимым чёрным силуэтом, сразу поджарившимся как картофелина в горячем масле, его пальцы неподвижно сжимали газету. Он не смотрел в сторону Томаса. Как он мог? Он ушел прежде, чем понял, что его поразило. Томас со всей силой своего юного желания просил, чтобы этого не произошло. Он не молился. Он никогда не произносил молитвы с большим рвением чем обычно. Поскольку его родители настолько заняты работой, они нечасто водили его в церковь; если бы на него надавили, Томасу потребовалось бы много времени, чтобы назвать одного бога из многих, которым его родители решили поклоняться. Итак, не молитва с силой молнии поразила его молодое тело. И это не было волшебством, потому что, хотя Томас был искусен в том, чтобы видеть вещи, которые должны оставаться невидимыми — духов, пикси, блуждающие огоньки — с тех пор, как он открыл своим пронзительные голубые глаза, у него никогда не было способностей к общению с ними. Он также не научился маленьким заклинаниям и трюкам, как некоторые соседские дети, которые бегали вокруг, поджигая ветки кончиками пальцев и вызывая картинки из воздуха. У Томаса этого не было; у него была пассивная способность. Нет, это тоже не могло быть магией. Так он думал об этом тогда, так он будет думать об этом и позже: он не сделал ничего особенного. Он просто открыл свой разум и спросил. Это была только удача, что что-то ответило. Какая удача, Томас, вероятно, никогда не узнает. Томас, с зажмуренными глазами, всё ещё видя мерцающий образ отца, сжал вспотевшие ладони и просил, а затем и с силой, которая пригвоздила его животом вниз, что-то промелькнуло в его сознании вместе с ответом. Оно было настолько велико, что Томас не мог охватить его ни словами, ни образами. Это пришло в ощущениях, как волна. Ему дали понять, что это своего рода сделка. Он бы отдал — он не знал, как это назвать, какое-то смутное осознание, которое было больше его самого и в то же время умещалось в его голове — он бы отдал этому что-то от себя. Теперь нужно сохранить и грызть дальше. А позже, когда он умер, семилетнему Томасу пришла в голову идея настолько далёкого будущего, что он едва ли задумывался об этом, он отдаст ей всё, что у него есть. А взамен он вернёт его отца прямо сейчас. Томас не был уверен, как долго продолжался этот момент. Казалось, это происходило между щелчками секундной стрелки, а также в течение нескольких месяцев, чувство было сильным и чуждым, волны тёмного понимания всё время накатывали на него. Но он хотел. И он просил. Итак, он согласился. Когда он открыл глаза, воздух всё ещё наполнял скрежущий металлический лязг, но отец Томаса уже смотрел на него, газета безвольно свисала с его кончиков пальцев, а лицо исказилось тревогой. Томас открыл рот, желая его явно окликнуть, но на это не было времени. Когда его отец спрыгнул со стопок газет, которые уже загорались у него за спиной, это произошло потому что он бежал к Томасу — когда кусок блестящей меди оторвался от одной из неисправных машин и упала над ним, весь беспорядок сжался в одну точку от боли в левой ноге.