Sign of the Times

Идет снег. Бледное лицо склоняется над монументом, длинные пряди слегка спадают с лица, тянутся к земле. Недрогнувшие черты пытаются скрыть вырывающиеся наружу эмоции: боль, скорбь и одиночество. Маска дала трещину, но не распалась. Аккуратные белые крошки оседают пылью на плечо кашемирового пальто, скрепляются с друг другом, обволакивают обладателя стальных нервов покалывающим морозом. Но он его не чувствует. Тощий силуэт присел на корточки, наклонил голову в сторону, с презрением всматривался во вдавленные инициалы. Во рту образовывалась горечь вперемешку со скрипом зубов, какофония ощущений разливалась по телу. Сугуру Гето продолжал наблюдать как белоснежный слой грациозно огибал формы памятника, накрывал его своим снежным полотном и шептал ему о том, что он здесь стоит напрасно. Ветер усиливался, приподнимал озорное собратство снежинок, желая прогнать их. Гето даже подумал, что они с ветром схожи: такие же властные, в своей мере разрушающие, с бурлящим желанием убрать все, что стоит на их пути, но до ужаса одиноки. Ветер бывает всюду, реализует свои амбициозные планы, посещает живописные места с разливающимися водопадами, играет с каскадом гор, искренне восхищается, когда изумрудная листва шелестит при первом его появлении, да и он действительно счастлив. Счастлив. Сугуру вновь подумал, что это слово довольно-таки сладкое на вкус, приторно окутывающее язык, будто на него насыпали сахара с горкой. Эта мысль почему-то заставила его улыбнуться. Действительно счастье. Брови противоречиво встретились на переносице в качестве внешнего протеста. Он не должен радоваться здесь. Не должен улыбаться и чувствовать это распространившееся ощущение переизбытка глюкозы в организме, опускать глаза и прекращать смотреть. — Тц, — голова резко отвернулась в сторону, отказываясь принимать происходящее. Губы сжались в плоскую линию и напряжение показалось на лице-маске: ресницы подрагивали, маленькие морщинки показались под уставшими глазами и бледный оттенок на лице сменился на потускневший серый. — Твою мать… Рука в панике проникла в карман, но желаемая пачка будто провалилась в глубокую бездну или искусно уклонялась от попытки хозяина схватиться за нее. Когда картон мягко прогнулся под цепкой хваткой, из губ выплыло облако пара, тревога отступила и в честь триумфа издался победный вздох облегчения. — Ты… — мутные глаза вновь встретились с надгробной плитой, — был моим лучшим другом.

***

Шел снег. Суставы устали от вечного бездействия на одном месте и тянущей болью отдавали в затылок. Белоснежный вальс за окном приобрел более безумный темп, кружась и извиваясь вокруг одного одинокого дерева. Гордая осанка держалась с невозмутимой непоколебимостью, только одни тонкие ветки-предатели неслись в такт природной музыки. Сатору скучающе отбивал карандашом ритм об деревянную поверхность и энергично кивал головой в соответствии с музыкой, играющей на репите в его ушах. После десятого прослушивания обожаемого припева карандаш отскочил в сторону и Годжо со скрипом поднял руки вверх, облегченно улыбаясь. С домашкой было покончено и теперь легкие наполнились запахом свободы. Глаза цвета замерзшего льда не переставали рассматривать пейзаж за окном: рама неуверенно пошатывалась под напором сурового ветра, выбравшего себе в компаньоны снег. Вместе они были неразрушимой командой и настойчиво стучали мальчишке в окно. Годжо даже подумал, что с радостью стал бы снегом или дождем… Может быть листвой, опавшей в золотую пору, или песчинкой, окруженной компанией таких же заблудившихся крупинок земли, перемешанных ветром. Он подумал, что в принципе и неважно: обособленная снежинка или обрушивающееся капля дождя. Любой из перечисленных обречен на вечное скитание со своим товарищем-ветром. Тот ласковым потоком подхватывал бы его и нес туда, где они еще не были. Путешествовали, наблюдали за сменой линии горизонта. Возможно, Годжо хотел бы стать всем и сразу. Сначала дождем, принесенным тем же самым ветром в пересушенное поле. Снегом, засыпавшим сугробами детские площадки, а затем рассеченным острыми когтями воздуха. Да, возможно, ветру было бы одиноко какое-то время, темпераментный осадок под названием «Сатору» настолько жаден на впечатления и переполняющие его эмоции, что хочет охватить каждый кусочек этой земли, прорасти в каждом неизведанном уголке. Дождь мог резко пройти, а снег растаять под лучами искрящего солнца. А ветер продолжит скитаться. Но Сатору никогда бы его не бросил. Оторвавшись от картины за окном, Годжо все-таки поднялся с искалеченного стула. Тот, казалось, уже просел под тяжестью парня и болезненно скрипел, когда тело покидало его пространство. На столе помимо выполненной недавно домашки лежали пустые упаковки от мармелада, который совмещал в себе ужасно-сладкий и издевательски кислый вкусы, три чашки с охлажденным чаем, каждый из которых был опробован лично Годжо и им же были сделаны ровно три глотка. Одинокая стопка комиксов, поставленных в ряд, открытая шоколадка с разорванной оберткой, игровая консоль и гигантский моноблок. Сатору не помнит как и когда его семья приобрела этого компьютерного монстра, но по-детски радовался каждый раз, когда экран монитора загорался и отображал его любимый фан-арт. В общем и целом, он живет «в полном шоколаде» и даже грех жаловаться. Пока он находится дома, он не нуждается ни в чем — холодильник забит до отказа едой, целая домашняя библиотека с жанром на любой вкус, отдельная игровая комната, вежливый персонал, который не позволяет дому зарасти беспорядком (не без вмешательства Годжо, конечно) и целый особняк в его распоряжении. Что может быть лучше? Сатору и не знал этого «лучше», все было стабильным и неменяющимся. Дом изредка посещался родственниками и еще реже родителями блондина. Раз в неделю он мог получить сообщение с информацией о переводе средств на его счет с подписью «от мамы», но, как правило, он никогда не дочитывал до конца. Он часто разгуливал по огромному пространству, заполненным пафосом и наигранной роскошью. Как-то Сатору даже рассмеялся впервые обратив внимание на рояль, стоявший посреди пустой комнаты с кучей портретов неизвестных ему людей и одного фикуса. Короче говоря, он правда счастлив. Счастлив просыпаться по утрам в любое удобное ему время, поскольку посещение школы ему не грозило — тот предусмотрительно перевелся на домашнее обучение, не утруждая себя лишними заботами. Счастлив находиться наедине с собой, считая, что лучше собеседника он не сыщет. Счастлив наслаждаться любимыми сладостями изо дня в день, каждый раз распаковывая упаковку с большим азартом, не думая даже о том, что подобный конфетный склад многие оценили бы по достоинству. Он жил со своим счастьем рука об руку. Но иногда… Иногда Сатору действительно становилось печально. И не потому что ему было одиноко. В какие-то моменты на него накатывали неприятные волны отчаяния с совсем несвойственными ему мыслями. Он мог увлеченно играть в приставку и, погрузившись в виртуальную жизнь, произнести парочку непристойных слов, после чего он каждый раз ожидал как кто-то толкнет его своим острым плечом в грудь. В выходные дни он мог позволить себе оставлять горы посуды возле раковины, но какое-то терзающее чувство беспокойства всегда настигало его и он, скрипя зубами, вымывал каждую тарелку до безупречного блеска. Он всю жизнь находился в состоянии ожидания, ожидания несуществующего и даже не имеющего рационального подтекста. Да, он был одинок. И даже не мог похвастаться наличием парой-тройкой друзей. Но он жил так всегда. Но почему ощущение пустоты, образующейся в груди Годжо, становилось все более всеобъемлющей? Почему он всегда подключал второй джойстик для того, кто точно не постучит в его дверь, а потом, хватаясь за голову, попутно выдергивал его? Почему у него в комнате всегда висели две полки для снеков: одни сладкие, а другие соленые? Ведь Годжо ненавидел соленое. Такие мелочи складывались в огромные привычки, укорененные в мозг Сатору, казалось бы, с самого его рождения. Он не видел в этом неудобств, просто делал как он помнил. Как он делал всегда.

***

Когда Сатору все-таки надоедает нахождение в четырех стенах, он решается выйти на улицу. Погода явно не отличалась от вчерашней: сильные ветряные потоки и неумолимый снегопад. Он стоял у окна и перекидывал с одной щеки на другую чупа-чупс с клубничным ароматизатором (самый любимый), взвешивая свой внезапный порыв. Что-то глубоко засевшее внутри парня не давало ему покоя, была бы сила у этого «нечто», то вытянуло бы Годжо за ноги и даже не запнулось. Вот он стоит напротив двери и небрежно натягивает объемную шапку на уши, попутно поднимая конец серого шарфа с пола. Мысленно оценив свой внешний вид на «натянутая 7 просто потому что шапка с помпоном уже не в моде», он шагнул ногой за дверной проем. В лицо врезались миллиарды микро стеклянных шипов. Годжо шмыгнул носом и почувствовал как щеки моментально покрываются румянцем. Он так давно не ощущал таких душу будоражащих, но базовых вещей. Чувства, что он живет. Для Сатору стало открытием, что он даже понятия не имеет, что находится на его улице, какие близлежащие скверы, парки, торговые центры в конце концов находятся от места нахождения Годжо. Он растерянно помахал головой в разные стороны и решил пустить все на самотек. Куда-то он же точно дойдет, верно? Картонные пейзажи сменялись другими, точными копиями предыдущих. Сатору начинала раздражать такая ситуация, поэтому он уже сто раз пожалел, что вышел на улицу. Ветер не сдавал позиций и работал на полную мощь, почти сдувая ненавистную шапку вместе с помпоном напрочь. Взгляд зацепила мрачная тень, согнутая пополам. Сатору остановился и стал рассматривать незнакомца со своего места. Появилось облако дыма, запах табака и сырости. Почему-то Годжо показалось, что человеку, находящегося там, очень грустно. И одиноко. Он не знал, где он находится и что там может делать темный силуэт, печально склонивший голову. — Что вы там делаете? Оказавшись за спиной незнакомца, Годжо попытался выглянуть из-за широкого плеча, но уловил лишь размазанные очертания аккуратно собранных цветов. Мужчина даже не дрогнул от внезапного вторжения, потушил сигарету и повернулся в пол-оборота. — А на что похоже? — голос бархатистый, похожий на мурчание, что совершенно не вписывалось в сложившийся портрет человека, который стоял перед ним. Он говорил словно с высока, при том, что он не был выше Годжо и на метр. Черты лица словно выточены самым острым ножом: подбородок, скулы, нос, линия челюсти. Каждое его движение, мимика и жестикуляция говорили о его статности, эфемерном ощущении величества. При этом на лице сохранялась безмятежная улыбка, выдавая несерьезность собеседника. Он периодически отвлекался на челку, беспокоившую его глаз, поэтому постоянно трогал свое лицо и морщил нос. Все вокруг пахло горечью, чем-то вязким и липким. Будто стоя здесь Годжо начинает тонуть, захлебываться в этом чувстве и легкие начинают склеиваться, не давая дышать. — Ну я не знаю, это ты мне скажи, — безразличие полотном укрыло физиономию парня, который так хотело скрыть очевидную правду, — может мне милицию вызвать? Или кого там еще? Чем ты тут промышляешь? Аристократичное лицо пронзила широкая улыбка и тот без стеснения начал смеяться. Заливисто, открыто. Сатору опешил, но продолжал смотреть на то, как незнакомец полностью отдавался этому искрометному порыву. Блондин с недопониманием всматривался в черты лица, как те искажались под гримасой смеха, как ветер дул на черные пряди и те путались между собой, а он не переставал смеяться. Годжо был уверен, что он напоролся на какого-то психа, который разгуливает здесь и ищет таких же недотеп как сам Сатору. Наконец-то смех прекратился и мужчина, иронично снявший капли слез с лица, взглянул на Сатору. Две бездны. В его глазах отражалась вся пустота мира. Сколько боли и разочарований могли скрыться за этим недосягаемым барьером, но сколько счастья и радости отражались в них, когда тот смеялся. В них зажигались маленькие огоньки, перерастающие в салюты и отражались в небесных глазах Сатору. — Я здесь ничего не делаю. Пришел друга навестить. Звуки заливистого смеха сменил звенящий ветер. Сатору сумел сложить в своей голове пазл состоящий из свежего букета цветов и предложения «навестить друга». В горле неприятно зажгло. — Хороший? — Что, прости? — Хороший друг был? — Самый лучший. — Сатору понимающе кивнул и посмотрел в сторону. В глубоких сугробах снега были заметны минимум десять прожженных точек, разбросанных в хаотичных местах. Он бывает здесь часто. Если не каждый день. В душе Сатору возникло неприятно клокочущее чувство, дразнящее грудь. А приходил бы кто-нибудь так к Сатору? Стоял над его могилой, бесцельно смотрел в точку и вспоминал все самые счастливые их моменты? Затем уходил и забывал, занимался своими бытовыми делами, плыл по течению, но мысль о том, что именно Сатору уже не входит в его жизнь, заставляла возвращаться туда? В место, где единственное, что напоминало о нем, — надгробные инициалы. — Сатору Годжо. — уверенно протянул руку. Незнакомец не колебался ни секунды и с мягкой улыбкой протянул руку в ответ: — Сугуру Гето.