Sign of the Times

История о вольном ветре и свободолюбивом снеге чудным образом распространилась по округе, настолько она была печальна и в то же время прекрасна. Ветер воодушевленно сливался с непокорными хлопьями, направлял извилистые снежные потоки как совершенно не знавшего мир мальчишку, а тот в ответ злился, вырастал в снежную бурю. Утро, день, полночь, невероятные закаты и будоражащие рассветы — весь мир на пополам. Между ними не было различий, один следовал другому, завороженный природным очарованием первого. Снегу нравилось чувствовать присутствие легких ниточек воздуха, изворачивающих его. Ветру нравился нескончаемый энтузиазм снежного, ему казалось, что это не снежинки направляются за ним, а он идет на поводу у ледяных вибраций, выстраивающих их следующий путь. Но это не могло длиться вечно и ветер об этом знал.

***

Сатору загипнотизировано мешал ложку в кружке, смешивая коричневую жидкость с недавно засыпанными тремя горстками сахара. Но во рту было горьковато. Зима на улице по ощущениям длится вечность, сильные порывы ветра и несменяемый шарф — постоянные спутники. Звонкий звук с периодичностью в секунду заставлял парня подрагивать, но даже это не могло его заставить оторваться от вида Сугуру, стоящего за окном. Того совершенно ничего не смущало, он безразлично курил свою вторую сигарету, стоя лицом к жестокому потоку воздуха, иногда смотрел на Сатору и улыбался. Сатору улыбался в ответ. Все в его жизни теперь было заполнено. Не было беспокоящих пробелов в последовательности его рутины, не было и вопросов чем можно сегодня заняться, даже проблема с нелюбимыми снеками была решена. Сугуру просто обожал их. Каждый раз, проходя мимо этой привлекающей внимание полки, тот искоса поглядывал на Годжо, который уже по привычке кивал. Тогда Сугуру скромно тянулся к пачке двумя пальцами и крепко прижимал к себе. Сатору ловил себя на мысли, что весь этот дом был построен для них. Идеально неидеальных разношерстных друзей. Сатору начал знакомиться с счастьем. Первая их встреча оставила на двоих неизгладимое впечатление. Сатору был озадачен внезапным появлением парня с пронзительным взглядом и годовым запасом сигарет. Складывалось впечатление, что все его жесты и мимика были давно ему знакомы, но просто скрылись под вуалью времени и некончающиеся суеты. Но довериться тому он не мог. Поэтому инициатива Сугуру была весьма кстати, Годжо просто не мог отказать себе в удовольствии похвастаться своими виртуальными достижениями и не продемонстрировать ту абсурдную комнату с роялем.

***

Сугуру чувствовал себя тем самым семнадцатилетним мальчишкой, которым он был 12 лет тому назад. Стоя на пороге такого внушающего размеров дома, а именно дома Годжо, он теребил большим пальцем невзрачный пакет с содержимым, которое точно понравится хозяину этого пентхауса. Белая макушка нехотя выглянула из-за двери, лохматые волосы и пижамные штаны на нем просто кричали о том, что Сатору меньше пяти минут назад еще лежал в своей уютной кровати и пускал слюни в подушку. Лениво осмотрев гостя, он широко распахнул дверь и вытянул руку, пропуская внутрь. — Здравствуй, Сатору, — с издевкой произносит Гето, пытаясь сдерживать ухмылку. Пакет все также находится под пытками Сугуру и уже не может дождаться того момента как он станет опустошенным. — Здравствуй, здравствуй, тебе с утра пораньше заняться нечем? Парень устало трет глаза, но все также не понимает чем вызывает такую искреннюю улыбку у человека напротив. — Сатору, уже четыре с лишним, — тот лишь кивает головой в сторону стены, на которой висят часы. — Ах, да, точно. Можешь пакет оставить на кухне, я вряд ли что-то из этого ем, может, Нанами понравится. — Произносит он с холодной интонацией. Для Сатору Годжо это обыденность, что никто не знает о нем ничего. Та и знать не хочет. Он обычный гигантский айсберг посреди моря, который все обходят стороной. А если не удается, то что ж, тонут. В его реальности он не нужен ни родителям, ни родственникам. Первое время ему приходилось писать от руки целое меню поварам, потому что те совершенно не знали предпочтения парня. Сатору задевал факт безразличия матери, уж она могла знать как никто другой, чем питается ее сынишка время от времени. Но ее никогда не интересовало ни что он ест, что любит, чем живет и как он живет. Нанами — был его единственной отдушиной здесь. Возможно, он знал его семью с самого ее становления, потому что знал дом вдоль и поперек. Он подрабатывал в их фирме в качестве бухгалтера, но вскоре как родители покинули этот обитель, тот просто заглядывал в гости. Развлекал, пытался научить готовить, что, конечно, обернулось катастрофой, помог Годжо перевестись на домашнее обучение и выстроил фундамент самодисциплины. Сатору всегда казалось, что у Нанами отражалась неописуемая боль в глазах. Она вспыхивала каждый раз, когда он смотрел на парня, а потом с прикрытием век уходила вглубь зрачка, заседала на некоторое время, чтобы снова всплыть. Когда Нанами стал уверен, что Сатору справится со своей жизнью самостоятельно, то перестал его навещать, ограничиваясь устаревшими письмами в почтовом ящике. В последнее время Сатору стал относиться к письмам более внимательно, складывать конверты в стопочку и прятать под кроватью. Каждое письмо практически не отличалось от другого, почерк Нанами был ровный, буквы достаточно резкими, грубыми, с каплями от чернил на конце. Он интересовался самочувствием Годжо, не одиноко ли ему и все по стандарту. На листке, обычно, тот любил что-нибудь изобразить: мордочка обезьяны, мазня фиолетовым маркером или перевернутые восьмерки. Был сделан вывод, что тот пишет эти каракули в момент высокой занятости или болтовни по телефону. Поэтому Сатору предпочел не придавать этому большое значение, но чувствовал легкое напряжение, скапливающееся в зоне висков. Впрочем, вся его жизнь это белые листы, заполняющиеся им лично в течении дня перманентным маркером. Каждое чужое действие — очевидно, любое сказанное слово — пыль. — Я бы на твоем месте не был бы так категоричен, — загадочная ухмылка и резко протянутая рука подкидывает пакет. Годжо ловит небольшую пастельно-розовую упаковку, которая содержит в себе сотню клубничных леденцов. Его зрачки расширяются, а на лице показывается широкая улыбка. Верхушка воображаемого айсберга Сатору дала небольшую трещину. — А ты наверное везунчик, да? — пробубнил парень закидывая три карамели в рот. — Надо же было так угадать, проходи. В голове Сугуру зависло навязчивое «не гадал». Попутно он снимал с себя верхнюю одежду и разувался возле кроссовок Сатору. Он пошел вслед за парнем, который уже уверенно поднимался по винтовой лестнице. Дом был мертвым. Холодным и одиноким, как золотая клетка для проказливого птенца. Все вокруг давило и напрягало. Одинокие картины, висящие посреди идеально побеленной стены, смотрели укоризненно, впивались взглядом и проводили до конца комнаты. Одно несчастное растение, скромно стоя в углу, разрасталось и нагибалось, будто указывая на неравенство. — Блин, — прошипел Сатору и резко остановился. — Я не могу вспомнить где эта комната с роялем… Сугуру удивленно поднял брови и ошарашено взглянул на тормознувшего впереди Годжо. В голове создавалась вполне комичная ситуация, доводящая до абсурда. — Ты не знаешь, где находится комната в твоем доме? — это был скорее риторический вопрос, ведь ответ был озвучен ранее. Сугуру осмотрелся вокруг: действительно много дверей и коридоров, ведущих невесть куда. — Ты видел эту махину? Я тут только месяц и не могу запомнить расположение всех комнат! Только месяц… Гето продолжал выглядеть озабоченным, но когда на лице Годжо расплылось осознание недавно сказанного, он оживился. Блондин нервно потеребил край своей майки и промычал: — Я имею в виду словно месяц… У меня такое ощущение, что мне напросто память отшибло и я веду отсчет заново. — пояснил Сатору и как ни в чем не бывало ринулся вглубь коридора. Побледневший Сугуру молча согласился и, уставившись себе под ноги, пошел на за ним.

***

Белоснежные волосы расположились на чужих коленях, нежно окутывая. Эта комната давно не содержала теплого смеха и воодушевленных разговоров. Но теперь она и не знала, что может быть иначе. Сугуру завороженно наблюдал как ресницы Сатору почти незаметно подрагивали, пока тот пребывает во сне. Сладостная пелена окутала его черную душу, изредка надавливая на оголенные участки. Его душа была смесью черствых проклятий, липкой паутины и сахарной ваты. В ее сердцевине зияли дыры, которые Сатору так отчаянно пытался залепить сахарозным продуктом. Но все было тщетно. Сугуру чувствовал как душа опустела, вата проваливалась в небытие, туда, где тонул он сам. Одна рука виднелась над тлеющей гладью воды, пока голова погрязла в загустелой жиже лжи. — Я настолько хорош, что ты не можешь отвести от меня глаз? Мрачное дно озарило лазурным светом, рука тянулась словно роза, отыскавшая солнце. Глаза Сатору если не лечили душу, то осветляли ее, направляли Сугуру через самые беспросветные времена. Но тот понимал, что он уже настолько глубоко под водой, что сквозь темно-синюю пелену морской влаги он едва различает эти искрящиеся ниточки света, отчаянно дышит, но тянется. — Я тебя сейчас скину. — беззлобно пробурчал Сугуру, потихоньку приподнимая колени. — Ну я же шучу, Сугу! Тело неприятно тянуло, будто кто-то дергал напряженные мышцы-струны в разные направления. Сугуру тяжело вздохнул и лег на спину, но угрозу выполнить так и не решился. Оконные рамы трещали под завывания ветра. Вечная зима. — Ты на работу случайно не опаздываешь? — раздалось бормотание откуда-то снизу. — Нет. — безнадежно выдохнул Гето, перекидывая взгляд на часы. Работа, работа, работа… В этом лабиринте с вечными тупиками и поворотами Сугуру постоянно оступается, ударяется прямо лбом о кирпичную стену и устало трет затылок. Выдуманная работа, придуманные связи и никчемная память самого Сугуру делают все до невозможности сложным. Когда Сатору так наивно и по-детски смотрит на него, задается любым вопросом, который приходит к нему на ум, Гето просто не может сказать правду. Он не хочет. Потому что дыра не только в душе. Пустота буквально ощущается как шершавый песок на подушечках пальцев, и исчезает только тогда, когда Сатору крепко сплетает их руки. Тишина сама по себе невыносима с неприятным жужжанием, шляющимся где-то возле перепонки, и перекатываясь с одной стороны в другую, перебивается звонким смехом Сатору. Да, Сугуру эгоист. Он всегда им был. Когда уходил и когда возвращался. Но Сатору никогда им не был. Как бы он не хотел скрыться под маской ребячества и наигранного эгоизма, тот до последнего отдавал всего себя. Он отдавал себя техникуму, заминая все потребности, ученикам, с которыми искренне делился своим опытом и разгильдяйским образом жизни. До конца он отдавал себя Сугуру. — Сугуру… Сатору поднял свою голову с жестких джинс и наклонил свое лицо над измученной физиономией Гето. — Я так рад что ты здесь. — Я тоже. Это была неправда.

***

— Нет! Ты ответишь меня прямо сейчас почему ты уходишь! — ярость бурлила в теле, смешиваясь с кровью и передаваясь по всему организму. — Сатору. — имя на языке осталась вязкой пленкой, от которой было горько. Бледное лицо Сугуру укрывала полуночная тень, он ни разу не поднял глаз. — Ты говорить научился? Отлично, потому что я жду твоего ответа! По виску блондина текли капли пота. Что-то внутри неизбежно разрывалось, тянуло сердце вниз и рассыпалось вдребезги. Этого быть не может. В голове Сатору будто бы случился внезапный приступ дежавю, это не могло с ним происходить. Ощущение подлого одиночества положило свои лапы ему на плечо и грубо сдавило. — Мне здесь не место, Сатору. — прошептал он. — Тебе здесь не место. — Да что ты несешь?! Он не сдержался и сократил то ненавистное расстояние, которым отгородился Сугуру. Глаза пылали голубым пламенем, а по рукам текла жидкая лава, раскаленная кровь. От неожиданности Сугуру не успел сдвинуться с места, оказавшись припечатанным к холодной стене. Контраст чувств обдал его неописуемым ливнем, ощущая затылком мороз на улице и испытывая телом жар ненависти, он все же осмелился взглянуть на него. — Вы все одинаковые. Ты, Нанами, родители. Вы оставляете гнить меня здесь, прикрываясь личными мотивами. Да вот просто смириться не можете, что наигрались. Надоело тебе? — он вцепился пальцами в воротник куртки и потянул на себя. — Поигрался, Сугуру? — Я не игрался, придурок. — Это все, что ты можешь сказать? После того, как ты, блять, говоришь о том, что мы больше не увидимся? Этого я заслуживаю? — Я люблю тебя. Лабиринт лжи сомкнулся. Из всех неверных и правильных путей остался один единственный, исконно верный. А ветер, в блуждающей форме сквозняка, пробивался сквозь каменные плитки лабиринта, истошно завывал. Здесь нет света. Нет выхода.