БРЕЙККОР

«Уснуть и не проснуться Уснуть и не проснуться Никому и низачем       украдкой улыбнуться Придумать и упасть придумать и упасть В непрошенную яму       Какая часть             какая часть? Какие главы Я не стану Пусти меня, мой милый Пусти меня туда, где свет Пусти меня, чтобы не видеть Пусти туда, где меня нет.»       Мы стоим на крошечном балконе, окружённые старым барахлом, которое, кажется, никуда и никогда уже отсюда не денется. Ржавая стремянка прислонена к стене, паутину на ней обдаёт сквозняком. На полках, прибитых к обшарпанным перилам, стоят пыльные горшки с засохшими растениями, которые уже давно умерли, но никто не убрал их. В углу валяется разбитый вентилятор, покрытый толстым слоем пыли.       Я облокачиваюсь на холодный металлический поручень, держа сигарету в пальцах. Лёгкая дрожь всё ещё не отпускает меня, она то усиливается, то затихает, как отголоски грома после шторма. Повязки на запястьях кривые, окровавленные, пятна проступают сквозь бинты. Я смотрю на них, и ничего толком не чувствую. Только лёгкий зуд от края повязки, касающегося влажной кожи.       Он сидит на старом табурете, ноги едва помещаются в узком пространстве. Его колено нервно дёргается вверх-вниз, как если бы это движение могло вытрясти из него тревогу. Сигарета в его руке почти догорела, но он этого не замечает. Его взгляд устремлён куда-то вдаль, в серую пустоту улиц, где угрюмые здания выстроились в одинаковые, безликие ряды.       Я затягиваюсь. Слишком сильно. Дым обжигает горло, опускается вниз, оставляя горячую дорожку. Это ощущение странно приятное. Я кашляю, хрипло и глухо, но тут же делаю ещё одну затяжку.       Висок пульсирует, стучит, как молотком. Голова будто набухает изнутри, слишком тяжёлая, чтобы держать её прямо. Я поднимаю взгляд, кладу голову на край старого шкафа, глядя на город. Он кажется слишком плотным, слишком большим. Сначала это просто дома, крыши, окна.       Но потом всё начинает меняться.       Линии зданий изгибаются, словно кто-то изнутри давит на их стены, пробивая их неровными буграми. Окна меняют форму, вытягиваются в длинные овалы, и я вдруг понимаю, что смотрю не на город, а на что-то живое.       Город не спит. Множество глаз, которые открываются один за другим, появляются на стенах домов, на крышах, даже на асфальте улиц. Глаза разных размеров, одни моргают медленно, другие дёргаются в панике, зрачки расширяются, смотрят прямо на меня. Их движения хаотичны, но все они, кажется, видят. Смотрят.       Моё дыхание замирает. Сигарета выпадает из моих пальцев. Эти глаза... Они тянутся вверх, их движения сливаются, как единый поток, устремляющийся в небо. Город становится монолитной, многоглазой сущностью, которая ползёт вверх, к серому, безжизненному небу, протягивая к нему свои монструозные конечности.       Я не могу отвести взгляд. Моё сердце снова сжимается, и в голове рождается единственная мысль:       Когда-нибудь он меня сожрёт.       Я вглядываюсь в небо, где мутные облака клубятся, словно тяжёлый дым, заволакивающий всё вокруг. В этих облаках мелькают силуэты — расплывчатые, неясные, но до боли знакомые. Они то появляются, то исчезают, и город, этот живой, многоглазый монстр, тянет к ним свои щупальца. Громоздкие линии зданий изгибаются, вытягиваются вверх, как если бы каждый камень, каждая труба пыталась дотянуться до этих теней в небесах.       Я не могу оторвать взгляд. Моё тело будто прилипло к шкафу, а моё сердце бьётся медленно, как будто пытается осознать, что оно всё ещё живо.       — Ей хорошо там. Ты же знаешь, — раздаётся его голос за моей спиной.       Я вздрагиваю, не сразу понимая, что он говорит. Поворачиваюсь, и вижу, как он сжимает окурок в пальцах, прежде чем выбрасывает его за край балкона. Окурок медленно падает, вращаясь в воздухе, прежде чем исчезнуть в бурлящей массе ожившего города.       Он встаёт с табурета, его движения резкие, нервные. Он тяжело вздыхает, кладёт руки на пояс, будто стараясь успокоить себя, но получается у него плохо.       — Пойдём домой, — говорит он, глядя на меня мимоходом.       Я качаю головой, всё ещё смотря в небо. Эти силуэты. Они становятся ближе, словно притянуты жаждущими щупальцами.       — Можно ещё немного? — спрашиваю я, не отрывая взгляда.       — Я сказал домой! — его голос внезапно взрывается. Он делает шаг вперёд, замахиваясь рукой, но останавливается на полпути.       Я даже не вздрагиваю. Мои глаза опускаются обратно на улицы, где истинная сущность города больше не прячется. В этой массе я начинаю различать очертания. Люди. Нет, не совсем люди. Их фигуры бесформенные, уродливые. Они напоминают что-то из недавнего — стеклянные линии, уродливо изогнутые тела. У них есть руки, и эти руки тянутся вверх, тянутся к балкону, к небу, ко... мне.       Я оборачиваюсь к нему. Мой голос звучит спокойно, по-странному отстранённо.       — Ты такой же, как они, — говорю я, не отводя от него взгляда. — Только изо всех сил пытаешься казаться другим.       — Хорош уже, хватит на сегодня, — он резко хватает меня за руку. Его пальцы впиваются в мою кожу, почти как кандалы. Он тянет меня внутрь, делая шаг назад, но я упираюсь, с силой вырываясь из его хватки.       — Сколько мы уже здесь? — мои слова звучат неуверенно, будто я задаю вопрос самой себе.       Его лицо искажает гнев, но в глазах читается что-то другое. Тревога? Усталость? Я не могу понять.       — Дура! Зайди домой! — его голос резкий, грубый, как удар по стеклу, которое вот-вот разлетится на куски.       Но я не двигаюсь. Вместо этого я бросаюсь к перилам, нащупываю их за своей спиной, хватаюсь, словно пытаясь удержаться в этом моменте, в этой точке. Металл холодный, он впивается в ладони, как будто хочет удержать меня здесь, в этом безумии.       — Я сплю или нет? — мой голос срывается, почти кричит. Я смотрю на него, умоляя, требуя ответ. — Умоляю, скажи мне, что я не сплю! Скажи мне, что я не права, скажи, что ты не такой!       Он стоит напротив, тяжело дыша, его плечи поднимаются и опускаются, но он молчит. Глаза его блуждают, будто он не знает, куда смотреть — на меня или на что-то за моей спиной, там, где живой город продолжает шевелиться в тени улиц.       — Скажи мне! — я почти кричу, голос разрывается, словно моя просьба могла стать спасением, если бы он просто ответил.       Его губы слегка приоткрываются, но слов нет. Только этот взгляд, этот несчастный, полный какой-то немой злости и... страха? Он делает шаг ко мне, но не говорит ничего.       Опять? опять? опять             опять       опять опять?       Реальность начинает ломаться. Сначала это ощущение в голове — вспышки, каскады света, от которых хочется закрыть глаза, но даже это не помогает. Звук вокруг меня становится гулким, рваным, как если бы я стояла посреди огромного механизма, который вдруг решил разорваться на части.       Я чувствую их. Эти руки. Они появляются откуда-то снизу, из тёмной массы города. Сначала едва заметные, как тени, а затем они касаются меня — холодные, липкие, с влажной, похотливой поверхностью, которая оставляет следы на коже. Они хватают меня за щиколотки, обвивают ноги, скользят вверх, под одежду, касаясь синяков, которые начинают ныть, будто реагируют на их прикосновения. Я дёргаюсь, пытаюсь стряхнуть их, но они крепче, чем можно представить. Их движения настойчивые, почти жадные. Я опускаю глаза вниз.       Бельё заливает пятном. Кровавым, бурыми пятном.       Они вонзаются в меня, один за другим, и я чувствую, как внутренности содрогаются от боли, пока между ног образуется кровавая каша.       — Ева, лучше не зли меня, — его грозный голос звучит рядом, но он кажется слишком далеким.       Я хватаю воздух, моя спина изгибается, но эти руки, эти уродливые, неестественные конечности тянут меня за край перил. Они словно хотят вырвать меня из этого мира, из этого тела, охваченного судорогами.       — Скажи, что я не сплю... — мой голос срывается в слабый шёпот, и я не знаю, слышит ли он меня.       Мысль бьётся в голове, настойчивая, неотступная: хватит, хватит, хватит. Она пульсирует, как сердце, отдаётся в висках, заполняет сознание до краёв. Я парю в бесформенном пространстве, смутно напоминающем просторы ночного неба. Ничего не видно — только темнота, бесконечная и бескрайняя, но я чувствую, что меня что-то держит.       Это не уродливые руки. Не те влажные, похотливые конечности, которые были раньше. Это что-то сильное, неотвратимое. Оно обнимает меня, но не мягко, а как цепи, которые душат, сжимают до боли. Кровь. Я чувствую её. Она стекает по внутренней стороне моих ног, щекочет кожу, оставляя тёплые, липкие дорожки. От этого ощущения всё тело вздрагивает, а боль в животе начинает пульсировать, будто крошечные иглы проникают в плоть. Я тихо стону, скручиваясь, но мне некуда деться. Пространство вокруг вязкое, оно не даёт мне двигаться.       Голос раздаётся внезапно. Холодный, безжизненный, но с оттенком чего-то болезненно близкого.       — Помнишь, как мы мечтали избавиться от наших тел? — произносит призрак, и его слова режут меня, как лезвие. — Как нас отвращала сама мысль задержаться в них ещё хоть на день. И мы даже не знали, что хуже: эта отвратительная форма, изрыгивающая кровь и боль, или мясная палка, болтающаяся между ног и вечно ищущая себе дырку. Всё одно — человек отвратителен.       Я хочу что-то сказать, но мои губы немеют. Только тихий шёпот вырывается:       — Я хотела жить...       — Ты хотела... да, — голос звучит с усмешкой, холодной и резкой. — Даже несмотря на все те пролитые слёзы и мечты о пустоте, о вечном сне. Ты лгала не только мне, но и себе. А я ведь до последнего верила.       — Что я натворила? — мой голос звучит слабым, как будто его заглушает густая, вязкая тьма вокруг.       Призрак смеётся, но в этом смехе нет радости, только боль.       — Как бы мне хотелось, чтобы ты сама вспомнила. Ах, как бы мне хотелось, ТЫ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, — его голос вдруг срывается, превращаясь в оглушительный крик.       Я не успеваю понять, что происходит. Маленькая, но невероятно сильная рука призрака обхватывает моё горло. Пальцы врезаются в плоть, сжимают, как стальной обруч. Я пытаюсь вдохнуть, но воздух застревает в лёгких.       Моё тело дёргается в пустоте, я едва различаю её нависающий силуэт. Только её взгляд, острый, как осколок стекла, сверлит меня, выжигая остатки моего сознания.       Призрак, будто изнывая от собственной неуверенности, сжимает зубы. Я вижу, как её стеклянные очертания дрожат, мерцают, словно она сама пытается удержаться в этом зыбком пространстве. Её рука, сжимавшая моё горло, ослабляет хватку, но её пальцы всё ещё скользят по моей коже, от шеи к губам, оставляя за собой болезненно-ледяной след.       — Я покажу, — её голос звучит напряжённо, в нём сквозит то ли угроза, то ли мольба. — Ты хочешь?       Я пытаюсь ответить, но слова застревают в горле.       — Я... — выдыхаю я, но не успеваю договорить.       Её лицо приближается, и я чувствую её губы на своих. Холодные, мёртвые, стеклянные. Она целует меня, страстно, жадно, её язык проникает в мой рот, оставляя за собой привкус гнили. Он удушающий, тошнотворный, и я начинаю задыхаться. Моя голова кружится, сознание совершает очередной кульбит, когда на смену этой гнили внезапно приходит что-то другое.       Вкус цитруса. Мягкий, сладкий, но со знакомой кровавой кислинкой. Он наполняет мой рот, стирая всё остальное, и я едва ли понимаю, что происходит дальше.       Я оказываюсь в другом месте. Пространство затянуто лёгкой дымкой, как если бы комната была залита утренним туманом. Я моргаю, пытаясь привыкнуть к новой обстановке. Рядом со мной сидит кто-то. Девушка. Невысокая, миловидная, её короткие волосы слегка растрёпаны, а глаза сверкают какой-то детской радостью.       Она смеётся, тихо, и её смех режет мой слух знакомым ощущением.       — Ну, как тебе? — спрашивает она, отстраняясь.       Я подношу руку к губам, где ощущаю что-то влажное. Это кровь. Она стекает с уголка рта, капая на пальцы, и я осознаю...       Её последний поцелуй.       Я бросаюсь на неё, словно не могу больше выносить этот смех, её взгляд, этот туман, который окутывает всё вокруг. Мои руки сжимают её шею, и я чувствую, как её кожа холодна на ощупь, как под пальцами прощупывается слабый пульс. Мы падаем на пол, устланный подушками и старыми одеялами, которые пахнут чем-то затхлым и знакомым. Она не сопротивляется. Её глаза расширяются, а затем закатываются, и слабый, почти жалобный стон срывается с её губ:       — Ева...       Я замираю на мгновение, смотря на неё, на её расслабленное лицо, её губы, которые слегка подрагивают. Гнев вдруг уходит, оставляя только усталость, которая захлёстывает меня с головой. Мои руки ослабевают, и я падаю на неё, голова касается её груди. Она обнимает меня, и её руки осторожно касаются моей спины, а голос — шёпот, почти колыбельная, доносится до меня через стихающий звон в ушах:       — Мы должны вместе... — говорит она, и её пальцы скользят вверх-вниз, успокаивая, как если бы я была ребёнком. — Ева, я хочу, чтобы мы были вместе...       — Я не хочу, — резко перебиваю я, мой голос звучит громче, чем я ожидала, почти разрывая эту зыбкую тишину вокруг.       Её руки замирают, но только на мгновение. Она обнимает меня крепче, словно хочет удержать меня, удержать это место, этот момент.       — Почему? Почему, Ева? — в её голосе появляется что-то похожее на отчаяние. — Мы так долго думали... об этом.       Я поднимаю голову, смотря на неё. Мои слова срываются резко, как удар:       — Ещё есть шанс. Я могу вылечиться. Я знаю, что могу.       Её глаза наполняются болью, и она замирает.       — Вот как... так ты... бросаешь меня?       — Да, — говорю я, не отводя взгляда.       Она смотрит на меня. Черты её лица, расплывчатые, едва различимые вначале, становятся всё чётче. Каждая деталь — контуры губ, линия носа, глубокие глаза — словно вырисовываются в настоящем времени. Её бледные щёки блестят от слёз, которые текут, будто она даже не замечает их.       — Почему? — её голос надломлен, словно каждое слово даётся с трудом. — Мы поклялись, поклялись это сделать, всё закончить, вместе уйти и закончить эти страдания. Почему, Ева?       Я не отвечаю. Гул в голове стихает, но вместо него появляется странная, всё ещё пугающая ясность. Я отстраняюсь, тяжело опускаюсь на бок, ложусь рядом с ней. Глаза устремлены в потолок, который будто плывёт в такт моему сердцебиению. Пространство кружится, дрожит, но я не могу отвести взгляда.       — Недавно я проснулась, — начинаю я, и голос мой звучит странно отстранённо, как будто это говорит кто-то другой. — Впервые за долгое время. Почувствовала, каково это. Нет, дело не в том, что я почувствовала себя лучше — скорее даже наоборот.       — Тогда почему? — перебивает она. Её шёпот пронзительный, надрывный, как ржавое лезвие, прорезающее мою мысль.       Я замолкаю, пытаясь подобрать слова.       — Я... когда я плакала... мне вдруг так захотелось... жить. Я не знаю, как описать это чувство. Впервые за долгое время мне не хотелось себе вредить. Не было нужды. За болью пришло понимание, нет, скорее... чувство, что... я смогу с этим справиться. В тишине, которая меня настигла, когда всё стихло, я смогла наконец побыть наедине с самой собой, и больше ни с кем. Я сказала себе, что хочу жить.       Её губы дрогнули. Она отвела взгляд, но потом снова посмотрела на меня, и в её глазах было что-то чуждое.       — Это... обман, Ева, — она рассмеялась, коротко, безрадостно. — Сколько раз мы попадались в эту ловушку? Ха-ха! Вот он, момент, чтобы всё изменить, ещё немного, и мне станет лучше! Ха-ха! Всё ведь не так уж плохо!       Её смех стихает, сменяясь ледяным, отрешённым тоном.       — Оно не работает... никогда не работает. Нет никакого шанса, нет никакого будущего. Это круг, и не более. Замкнутый круг... отвращения, боли и бессилия. Ещё день, и тебе снова станет хуже — не потому что я этого желаю, а потому что это закономерность. Так было и будет. Раз за разом. Пока мы не покончим с этим. Или пока окончательно не сойдём с ума.       Она замолкает, смотрит куда-то в сторону, словно ищет что-то, чего не видит.       — Всё сыпется, как... гнилая скорлупа, — продолжает она, её голос становится тише. — Я почти перестала чувствовать вкус. Даже мои любимые леденцы, даже от них меня тошнит. Я просыпаюсь и встаю с кровати только ради того, чтобы увидеть тебя, только ради того, чтобы... встретить с тобой конец этого кошмара.       Её последние слова повисают в воздухе, как тяжёлый камень, который не успевает упасть, застывая в моменте, готовый вот-вот разбить всё вокруг.       — А теперь... теперь я одна, — её голос стал ровным, почти бесцветным, и от этого стало только тяжелее. — Снова вернулась оттуда, откуда начинала. Туда, где мне было суждено закончить всё это, в своей одинокой башне.       Она вздохнула, и её слова текли дальше, как мутный поток, вязкий и неизбежный.       — И страшно не от того, что ты меня бросаешь. Мне страшно от того, что я ничего не чувствую, когда думаю об этом. Хочешь — уходи прямо сейчас, хех, да... Я просто останусь лежать тут, пока не умру от голода, потому что знаю, что не смогу даже встать, как только ты покинешь меня. Не смогу.       Её глаза остекленели, взгляд направлен куда-то в потолок, но её лицо оставалось странно спокойным.       — Но попробую представить, что, вдруг, тебе повезёт — и ты действительно... справишься? — она хрипло засмеялась, но этот смех больше походил на спазм. — Я умру с мыслью о том, что хотя я не смогла, но, может, ты сможешь?       — Заткнись, — перебиваю я, и мой голос звучит слишком резко, почти шипя. Внутри всё кипит, сердце бьётся неровно, виски пульсируют, как барабаны. — У меня не осталось никаких сил слушать твой гундёж. Включи музыку и отдай мой кетамин.       Она медленно поворачивает голову ко мне, и в её глазах больше нет ничего — только пустота, которая кажется бесконечной.       — У меня не осталось, — отвечает она сухо, голос ровный, без единой эмоции.       Я закатываю глаза, опуская голову на подушку. Стук в висках становится громче, глухая боль расходится по черепу, как волны. Всё вокруг будто колеблется, чуть-чуть плывёт, словно комната, как и я, не может удержаться в стабильной форме.              Я моргаю. Всего один раз.