БРЕЙККОР

«Я буду твоей навечно до последнего вздоха Где встречу ни много, ни мало, конец. Я дам этим чувствам фору, Губами прижмусь к виску. Мне будет совсем не больно; Всё это в моём мозгу.»       Он лежит на моей груди, уткнувшись лицом в жёлтую от синяков грудь. Его плечи дрожат, каждый вздох вырывается из него с болезненным всхлипом, смешанным с сиплым дыханием. Тёплые слёзы текут по моему телу, и я чувствую их, словно оголёнными нервами. Он плачет громко, будто ребёнок, но его слёзы не звучат для меня искренними. Впрочем, я обнимаю его. Мои руки движутся сами, как чужие, — гладят его по спине, едва касаются спутанных волос.       Сопли смешиваются с его слезами, оставляя липкие разводы, но я не чувствую отвращения. Только странное притупленное удивление. Как всё это обернулось вот так? Он, сильный, яростный, превратившийся в груду сломленного человеческого тела, а я — та, кто должна его утешить. Я закрываю глаза, пытаясь не вглядываться в его лицо, и просто слушаю. Каждый его всхлип, каждый вдох заполняют комнату вязкой печалью, и это странным образом отвлекает меня от всего остального.       — Я... прости меня, — он говорит, задыхаясь, голос его разламывается на середине фразы. — Ты ведь знаешь... я не хотел... не хотел так...       Я киваю, хотя не знаю, что это значит. Может, я хочу, чтобы он замолчал. Может, я хочу, чтобы он продолжал. Мои пальцы всё ещё гладят его волосы, и этому чувству, точно материнскому, почти удается привести мои мысли в порядок.       — Мне плохо, — выдыхаю я спустя какое-то время. Тошнота снова подступает к горлу, горячая и удушающая. Его руки сжимаются на моей талии, но я сдвигаю его, мягко, но решительно, и встаю. Он не сопротивляется. Только кивает, не глядя на меня, и снова опускается лицом в ладони.       Я иду в ванную.       Комната встречает меня тяжёлым, прелым запахом, смесью плесени, сырости и чего-то более старого, затхлого. Желтоватые обои обсыпаются с влажных стен, трубы рычат, будто недовольный зверь. Пол заляпан тёмными пятнами, которые даже не пытаются стереть. На зеркале — разводы, оно мутное, словно кто-то специально залепил его чем-то липким, чтобы ничего не отражалось слишком ясно.       Я избегаю взгляда на зеркало, прохожу мимо него, опираясь на потрескавшуюся раковину. Желудок сжимается, и меня выворачивает. Желчь горько обжигает горло, но это ощущение удерживает шаткую реальность, в которой я пытаюсь задержаться. Я закрываю глаза, пытаясь прогнать нарастающий гул в голове. Его слишком много, этот шум — будто вода льётся из всех кранов разом, смешиваясь с шёпотами, которых я не понимаю.       Я не знаю, сколько времени проходит. Может, минуты, а может, часы. Всё застыло. Меня тошнит снова и снова, пока не остается ничего, кроме тяжелой пустоты.       — Эй! — его голос звучит из-за двери, и по ней начинают стучать. — Ты чего там делаешь? Открой!       Я не отвечаю. Не могу. Включаю воду, чтобы заглушить его голос. Он стучит сильнее, ругается, но я почти не слышу этого сквозь шум. Вода льётся, разбиваясь о дно ванны. Звук странно ритмичный, гипнотический.       Я забираюсь в ванну. Вода холодная, но я не чувствую этого. Смотрю на своё тело — отрешённо, как на чужое. Оно бледное, кожа вялой тканью обтягивает кости. На руках, на бёдрах, чуть выше колен — тонкие линии. Ровные, глубокие и не очень. Некоторые из них уже почти исчезли, другие ещё розовеют. Шрамы. Мои маленькие секреты, которые я прячу от чужих глаз. Они там, где их сложно найти, но я знаю о каждом из них.       Вода шумит, становясь невыносимо громкой. Стены ванной начинают дрожать, изгибаться под странным углом, как если бы комната пыталась поглотить меня. Гул в голове снова удушает мои мысли. Я прижимаю ладони к ушам, но это не помогает. И тогда я вижу её — бритвенное лезвие, оставленное на краю ванной. Я не помню, как оно здесь оказалась, но оно будто ждало меня. Моё дыхание сбивается, я медленно тянусь к ней, ощущая, как пальцы дрожат. Лезвие холодное, а его легкая ржавчина кажется живой.       "Остановись." — шепчет что-то внутри меня, но я не слушаю.       Я провожу лезвием по коже, чуть ниже запястья. Линия сразу наполняется алым. Боль острая, резкая, такая настоящая, такая нужная сейчас. Она прошибает меня насквозь, и я на мгновение снова здесь. Гул стихает, стены возвращают свой привычный цвет. Шум воды становится обычным. Я дышу глубоко, смотрю на красную линию, которая медленно растекается тонкой дорожкой по моей руке.       За дверью кто-то кричит, но я больше его не слышу. Здесь — только я. Только эта линия и эта боль. И ничего больше.       Ничего больше не нужно.       Я смотрю на свою руку, на тёплую, густую кровь, которая капает в воду. Металлический запах заполняет воздух, пробираясь глубже, чем должен, оседая где-то внутри. Эта смесь ужаса и отчаяния сжимает меня, как хищный зверь, обвивает своими когтями и не отпускает. Я хочу заплакать, закричать, выплеснуть что-то наружу, придавленное перезрелой пустотой.       Не зная, что ещё сделать, я поднимаю лезвие снова. В этот раз движение быстрое, неосторожное, и лезвие скользит слишком глубоко. Острая боль пронзает запястье, как разряд электричества, и я замираю, наблюдая за тем, как кровь начинает вырываться из разреза густыми, медленными потоками. Она скатывается по моей коже, словно нехотя, оставляя за собой яркие дорожки, и смешивается с водой. Красное растворяется в прозрачном, создавая рваную дымку, как раскрошенные цветы в пустом пруду.       Этот запах, сладковатый и резкий, пробуждает во мне что-то — образ, голос, но не лицо. Я не могу вспомнить, кого он мне напоминает, но это будто и не важно. Важно только то, как этот запах заполняет мою голову, разрывает мои мысли, растворяет гул, который, казалось, стал частью меня.       Я закрываю глаза. Мечтаю о слезах, но их нет. Белый шум в голове становится громче, а потом резко смолкает, оставляя вместо себя абсолютную пустоту. Но не тишину. Что-то новое рождается в этой пустоте, проникая в мои чувства, в моё сознание.       Я чувствую, как кто-то касается моих губ. Мягко, осторожно, как если бы боялся ранить меня, но прикосновение странно влажное, липкое. Оно напоминает поцелуй, но за этой влагой идёт другой вкус — вкус железа, сырой и первобытный. Кровь. Чужая кровь.       Моё сердце бьётся где-то вдалеке, как замедленный метроном, отмеряющий не время, а расстояние между мной и этим кем-то. Я не могу пошевелиться, но этот поцелуй кажется слишком реальным, чтобы быть иллюзией. Кто-то целует меня, забирая из меня последнее, что у меня есть, но это не пугает. Это почти утешает.       Я открываю глаза, и всё вокруг исчезает. Комната, шум воды, даже боль в запястье — всё растворяется в густой, вязкой темноте. Эта тьма безраздельная, безграничная, будто я упала в огромный, мёртвый океан. Но даже в этой пустоте я вижу её — тонкую красную нить, тянущуюся от моих губ.       Она светится, словно влажная ниточка слюны, но её цвет ярче разлитой крови под искусственным светом. Эта нить идёт куда-то в глубину тьмы, исчезая за горизонтом, которого я не вижу. Она не натянута — мягко колышется, как в воде, но я чувствую, что её начало — во мне.       И конец тоже.       Я тянусь к ней взглядом, но не могу пошевелиться. Только ощущаю, как она соединяет меня с чем-то или кем-то.              Слишком важным, чтобы я могла это так просто забыть.       Темнота заполняется звуком — строгим, рваным голосом, который будто отстранённо вещает откуда-то сверху, где его никто не мог бы услышать. Сначала это шёпот, затем он становится яснее, а его тон, хотя и холодный, напоминает мне о чём-то знакомом, почти невыносимо близком.       — Вы когда-нибудь чувствовали себя бесполезной? — голос звучит чётко, словно срывается с потолка.       Я запрокидываю голову за край ванны, слыша, как затылок упирается в холодный кафель. Темнота словно поглощает этот звук, а я отвечаю:       — Постоянно, — мой голос сухой, лишённый эмоций, как если бы это был ритуал, который я повторяю снова и снова.       Моя рука нащупывает лезвие. Металл холодный, острый. Он будто знает, зачем я его держу. Мои пальцы дрожат, но я не отпускаю.       — Скажите, — продолжает голос, — как часто вас посещают мысли о смерти?       Я вздыхаю, не открывая глаз. Слова текут через меня, как ледяная вода:       — Мысли... Я думаю, они всегда со мной. Просто стали... частью меня.       — Вы бы хотели избавиться от них? — голос задаёт вопрос, но в нём нет настоящего интереса.       Я пожимаю плечами, лезвие скользит в моей руке, но я держу его крепче.       — Зачем?       Голос умолкает на мгновение, как будто даже он устал от этой бессмысленной болтовни. В этой паузе тьма вокруг начинает двигаться. Нить, тянущаяся от моих губ, натягивается, будто кто-то дёргает её с другой стороны. Голову резко поднимает вверх, словно меня хотят вытянуть из ванны, как куклу на нитке. Боль вспыхивает, резкая, как небрежный укол, — губа рвётся.       Моя голова теперь поднята, и я вижу, как пространство вокруг вновь искажается. Тьма ломается расползающимися стеклянными линиями, отражающими искривлённый свет. В этих формах появляется фигура — та самая, что была со мной в самом начале. Её очертания неясны, но взгляд пронзает, тянется сквозь меня, будто хочет разобрать меня по кусочкам.       — Ты пьёшь таблетки? — спрашивает она. Голос звучит мягко, но холодно, словно поощряя, словно осуждая.       — Зачем? — устало отвечаю я, сжимая лезвие сильнее, чувствуя, как тонкая поверхность острия впивается мне в пальцы.       Фигура не отвечает. Нить снова натягивается, и моё тело инстинктивно подаётся вперёд. Боль на губе становится невыносимой, кровь капает, смешиваясь с водой в ванной. Но мне становится смешно. Сначала я сдерживаю себя, но потом не выдерживаю — звук моего сдавленного смеха разносится в этой тёмной пустоте, будто эхо в пустом зале.       — Ты всё равно придёшь, — говорю я сквозь смех, глядя на фигуру. Нить дергается снова, как поводок, заставляя меня приблизиться к ней. Она молчит, но её форма становится ближе, всё чётче, и кажется, что её витиеватые линии поглощают все остатки этого пространства тьмы.       — Почему ты пахнешь кровью? — мой голос звучит странно, будто сказанное сорвалось от кого-то рядом, но не от меня.       Призрак наклоняется ближе, его линии, тонкие и витиеватые, дрожат, как отражения в волнах. Её лицо — если это можно так назвать — искривлено чем-то недоступным моему пониманию. Она тянет руку, её пальцы, будто из стекла, касаются моей разорванной губы.       — Потому что ты сама так захотела, — отвечает она, но её голос звучит не речью. Это шум, глубокий, глухой, и он сразу же отзывается в моей голове.       Я замираю. Тишина вокруг становится гуще, словно эта пустота медленно опускается на меня, обволакивает, не давая дышать.       — Зачем ты спрашиваешь то, о чём так стараешься забыть? — её слова проникают глубже, обжигая что-то внутри.       Я открываю рот, но не успеваю ответить. Мир вокруг нас, тёмный, изломанный, начинает трещать. Звук трещин, как хруст льда, оглушает. Пространство вокруг рассыпается, как зеркало, разбиваясь на миллионы осколков. Каждый осколок отражает меня, её, эту ванную — всё сразу.       Я падаю. Вода ударяет в лицо, ледяная, она окутывает меня, заполняет ноздри. Я кашляю, бьюсь руками о края ванны, пытаясь подняться. Реальность возвращается резко, с хрипом и болью в лёгких. Ванна заполнена до краёв, вода льётся через край, и я не помню, как это произошло.       За дверью его голос. Он кричит, почти умоляет:       — Ева! Не делай этого! Открой, пожалуйста!       Я с трудом сажусь, мокрые волосы липнут к лицу. Вода стекает по мне, смешиваясь с кровью, с моим дыханием, которое никак не приходит в норму. Я смотрю на свои руки — испещренные красными линиями, большая часть из которых проходят вдоль моих выпуклых вен.       Мир на мгновение замирает в тишине, но его голос за дверью нарушает её хрупкость.       — Открой! Прошу тебя... — он ломится, звук глухой, панический.       Я просто сижу, глядя на плавающее в коричневатой воде лезвие, слушая его мольбы, и не знаю, что делать дальше.       Взлом двери сопровождается хриплым звуком, как будто сам воздух сопротивляется этому вторжению. Он врывается в ванную, и его шаги, тяжёлые, суетливые, раздаются эхом в этой крошечной, пропитанной душной влагой комнате. Его лицо перекошено — смесь ужаса, злости и отчаяния. Он смотрит на меня, на переполненную ванну, на мои окровавленные запястья. На мгновение мир замирает, как если бы даже время решило дать ему шанс понять, что происходит.       — Чёрт, Ева! Что ты сделала?! — Его голос надрывается, срывается на крик, но я не реагирую.       Он бросается ко мне, резкими движениями вытаскивает из ванны, оставляя воду плескаться и переливаться через край. Его движения, как и всегда, грубые, но в них чувствуется отчаянная забота, которая во мне никак не отзывается. Моё тело мягко падает на пол, и я остаюсь там, мокрая, тяжёлая, как будто вода всё ещё держит меня в своих объятиях.       — Где... Где это? — он лихорадочно рыщет вокруг, разбрасывая вещи, переворачивая всё, что попадается под руку. На пол летят мыльницы, шампуни, грязные полотенца. Я смотрю на него, как через туман, не понимая, что он ищет.       Он находит аптечку, открывает её с такой яростью, что крышка с треском отлетает в сторону. Пальцы дрожат, когда он достаёт бинты и антисептики. Склонившись надо мной, он ловит мою руку, переворачивает её ладонью вверх и застывает на мгновение, увидев порезы.       — Зачем ты это сделала? Зачем, Ева? Ты вообще понимаешь, что могло случиться?! — Он почти кричит, но голос срывается, превращается в шёпот. Он прикладывает к порезу пропитанную спиртом вату. Жжение, но я почти не чувствую боли. Он работает быстро, беспорядочно. Бинты ложатся криво, одна лента не успевает закрепиться, как он уже наматывает следующую.       — Блять... блять! Ева, я не знаю, что мне делать, — он говорит это больше себе, чем мне. Его голос колеблется, то тихий, то громкий. — Ты ведь снова... снова "спишь наяву", да? Как в тот раз? — его слова пробиваются через туман в моей голове, но я не сразу их понимаю.       Я смотрю на него, но он не замечает моего взгляда. Его лицо мокрое от слёз, но он не вытирает их. Он бросает остатки бинта на пол, берёт другой рулон и нервно обматывает моё запястье снова.       — Ты ведь опять не можешь проснуться? — он почти шепчет, будто боится услышать собственные слова. Моя голова слабо поворачивается в его сторону. Слова касаются чего-то внутри меня, почти выводят меня из оцепенения, но это чувство уходит так же быстро, как появляется.       — Ты должна к врачу... Пока не поздно... — он спотыкается на этих словах, нервно затягивает бинт и делает узел, слишком тугой. — Я ведь знал, что ты снова сорвёшься. Я должен был... должен был что-то сделать.       Я молчу. Моё лицо, моё тело — всё застыло в какой-то беспомощной неподвижности.       Вода с моих волос капает на пол, смешиваясь с липкой грязью. Его голос звучит где-то далеко, слова то и дело теряются в шуме, который возвращается в мою голову.       — Ты слышишь меня? Скажи что-нибудь! — он трясёт меня за плечи, но я всё ещё смотрю на него, отрешённо, как будто наблюдаю откуда-то из затылка. В его словах есть боль, но в этой боли я не нахожу ничего, за что могла бы ухватиться.       Вибрации. Пустота. Антракт.                    К у л и с ы       Боль пронзает меня внезапно, остро, как свирепый тонкий кинжал, вонзающийся прямо в грудь. Я судорожно втягиваю воздух, но он не приносит облегчения. Это не физическая боль, хотя ощущается так, будто моё сердце разрывают на части. Она давит изнутри, наполняя каждую клеточку моего тела густой, вязкой тяжестью, которая не даёт шевельнуться.       Я хочу закричать, но голос застревает в горле, не выходя наружу. Вместо этого я издаю жалобный стон, почти нечеловеческий, как раненое животное. Боль тянет меня вниз, к полу, сжимая моё сердце в своих невидимых руках, не отпуская ни на миг. Глаза начинает жечь. Я чувствую, как слёзы текут, заливая лицо, но едва ощущаю их влагу. Всё вокруг теряет контуры. Я больше не вижу ни его, ни комнаты, только боль, только этот напор, который давит на мои глазные яблоки, выдавливая из меня остатки чего-то, что могло было быть мной. Я тянусь к нему — слабыми, дрожащими руками.       — Обними... — мой голос слабый, сдавленный, но он слышит меня.       Он опускается рядом, его лицо всё ещё мокрое от слёз, но теперь я этого почти не вижу. Я обхватываю его, крепко-накрепко, мои руки обвивают его плечи так, будто если я отпущу его, то исчезну сама, растворюсь в этой боли навсегда.       — Обними меня!.. — я почти кричу, истерика разрывает меня на части, как будто вся моя сущность распадается прямо здесь, в его руках. Я вцепляюсь в него, крепче, чем когда-либо держала что-либо в своей жизни.       Слёзы текут без остановки, превращаясь в поток, но я больше не чувствую их. Это только вода, только тяжесть, которая выходит из меня вместе с моими криками, моими всхлипами, моими надрывными попытками удержаться за эту реальность.       Он молчит. Его руки не обнимают меня в ответ. Он просто сидит, позволяя мне вцепиться в него, позволяя моей боли вырваться наружу.       — Я... не могу... — мой голос срывается. — Я не могу больше... Пожалуйста...       Моя голова утыкается в его плечо, я почти бьюсь об него, рыдая так, будто это последний рывок перед концом.       Он ничего не говорит. Он не пытается меня утешить. Но и не уходит. Просто остаётся рядом, пока я обнимаю его, теряясь в своей истерике, в своей расползающейся на грязные лоскуты реальности, такой ненавистной.       Такой жестокой.