БРЕЙККОР

«...сухость моих поцелуев Сумрак твоих ресниц, Но тебя всё равно полюблю я И узнаю из тысячи лиц.»       Я брожу вдоль кладбищенской ограды, и каждый шаг отдаётся в моей голове гулким звоном, который не стихает уже словно целую вечность. Этот звук — не голос и не мысль. Он просто есть, словно дрожь земли, которую ощущает только моё тело. Иногда он кажется бесконечным, обнимающим меня изнутри, а иногда я чувствую, будто он исчезает, но только для того, чтобы вернуться с большей громкостью.       Воздух здесь холодный, пропитанный влажной землёй и замерзшими остатками гниющих листьев. Мёртвые деревья, стоящие вдоль забора, тянутся ко мне своими изогнутыми ветвями, похожими на руки, просящие подаяние. Небо выше сливается с серостью всего остального, будто его уже давно затянуло грязным тряпьем.       Я хожу здесь, сама не зная зачем. Возможно, жду чего-то. Или кого-то. Но ожидание тяжёлое, глупое, словно я пытаюсь отмерить время в мире, где оно давно перестало иметь значение.       Гул становится сильнее. На мгновение я останавливаюсь и держусь за шершавую металлическую калитку, пытаясь успокоить дрожь в руках. Ощущение, будто кто-то внутри моей головы тихо поёт — низким, вибрирующим голосом. Но я не могу разобрать слов. Гул разрывает меня на части, превращая моё сознание в рваную ткань, брошенную в холодную лужу. Это ощущение почти осязаемо, дыхание перехватывает, а голову окатывает ледяным ужасом.       Но затем — резкий момент ясности. Гул исчезает, как выключенный проигрыватель. На его месте — чистота, болезненная, обжигающая тишина. Я чувствую своё тело: тяжёлое, замерзшее, чужое, но вдруг — своё. Моя голова проясняется, и я осознаю себя. Это мучительное осознание, будто человек, который внезапно открывает глаза и видит всё уродство мира. Я знаю, кто я, где я, и насколько ничтожно всё это. Тяжесть этой мысли сжимает моё горло. Я делаю шаг. Один. Другой.       Скрип снега под моими ногами звучит слишком громко, словно весь мир замер, чтобы слушать меня. Ветер треплет волосы и шепчет что-то бессвязное, но я не слушаю его. Я бреду через ряды могил. Плиты серого, потрескавшегося камня стоят рядами, как зубы старого, усталого зверя. На некоторых имена стёрты временем, на других — странно знакомы, будто я когда-то уже их видела, но не помню где.       Каждая могила давит на меня своей гротескной серостью и смиренностью. Каждая напоминает, что мир здесь тяжёлый и молчаливый, и что тишина, быть может, это всё, что остаётся после нас.       Я иду дальше. Ветер пронизывает меня до костей, но я почти не чувствую холода. Только пустоту. И в этой пустоте я наконец нахожу её.       Эта могила ничем не отличается от других. Камень, покрытый свежими пятнами мха, совсем новый и ещё не потрескавшийся. Нет имени, нет дат. Только земля, застылая от морозов. Но я знаю — она та самая. Это её место. Её молчаливая обитель.       Я стою перед ней, не зная, что делать. Сказать что-то? Лечь рядом? Уйти?       Гул возвращается. Он медленный, как прилив, но гораздо тяжелее, чем когда либо раньше. Я закрываю глаза и чувствую, как снова теряюсь. Этот момент, это место, эти шаги по снежному краю жизни — всё уходит, растворяется в глухом, мучительном звуке, напоминающим неудержимый, до жути высокий барабанный темп.       Снег под ногами начинает таять, как если бы его размазывали невидимыми пальцами. Сначала я не понимаю, что происходит. Я ощущаю, как земля под ногами начинает проваливаться, как будто снег поглощает меня целиком. Я не двигаюсь, но мне кажется, что я исчезаю, ныряя в этот холодный омут, где ничто не имеет четких границ.       И вот — провал. Я оказываюсь в пустоте, и снег исчезает подо мной, как тающий лёд, не оставляющий следов. В глубине этого мира я слышу чей-то голос. Он не произносит слов, только звуки, вибрации, как если бы он был частью меня, но при этом чуждым. Он зовёт меня, и я чувствую, как мои ноги опускаются в темный, вязкий поток, который тянет меня вглубь. И вот я падаю, и время теряет свой привычный смысл. Я не могу понять, как долго я падаю. Это ощущение — как бесконечное мгновение, где от каждой вспышки, каждого порыва ветра, исходящих от невидимого присутствия, моё сердце пропускает удар.       Мои глаза скользят по искаженному пространству. Оно не таково, как было раньше. Стены не существуют, только кривые линии, как пальцы, растянутые по небесам, что разрывают пространство. Всё вокруг меня изгибается и ломается, как изломанная монохромная фотография, разворачивающаяся в бесконечном фрактальном цикле. Белое и чёрное — всё, что я вижу, глухое, искажённое, как один большой отпечаток ужаса, который растягивается и сжимается одновременно. Свет, который тут есть, не настоящий. Он меняет оттенки, как если бы солнце никогда не существовало — только тусклый, мертвенный свет, который освещает пустоту.       Каждый раз, когда этот невидимый ветер касается моей кожи, я теряю ещё один момент, моё сердце прыгает и замедляется, а затем снова ускоряется, будто мне не хватает воздуха. Моя грудь сжимается от страха, но я продолжаю падать, и всё вокруг меня снова становится зыбким, растворяющимся в черных пятнах и белых вспышках. Я не могу понять, сколько времени прошло. Только падаю. Вперед, вниз, в бездну, не зная конца.       Последовала резкая остановка. Время как будто схлопнулось и пространство замерло. Передо мной — чёрный круглый зал. Он пуст, но одновременно полон. Словно нечто невидимое и невысказанное заставляет меня двигаться, хотя я не хочу. Я останавливаюсь в центре, ощущая, как пол подо мной дрожит.       И вот, в середине круга, стоит фигура. Это девушка. Она обнимает большую плюшевую игрушку, уродливую, как скрюченная искаженность, с узорами, напоминающими шрамы. Швы на ней расходятся, её взгляд — пустой, безумный, но на самом деле... так знакомый. Я не могу понять, почему, но что-то в её выражении...              это я.              Это я.             Но не я.       И фигура с игрушкой — тоже я. Она и я, и мы все в этом странном, тусклом свете, как отражения в водах, которые никогда не были спокойными.       Я чувствую, как её глаза, пустые и неподвижные, смотрят в мою душу, как они видят меня насквозь. И на секунду мне кажется, что она понимает меня, что она тоже знает, кто я. Мы обе поглощены этим странным чувством и, быть может, мы обе как два надломленных искажения. Симулякры без своего оригинала.       Но я не могу двигаться. Я не знаю, куда мне идти, как вырваться из этого кошмара... Девушка с игрушкой озадаченно смотрит на меня, как если бы я была для неё каким-то странным набором головоломки, которую она пытается понять, но не может найти всех кусочков. Её глаза — пустые и окроплённые этим мертвым светом, не выражают ничего, но она словно видит меня насквозь.       — Ты ведь надеялась здесь увидеть не меня? — её голос звучит в пустоте зала, будто она произносит это не мне, а себе.       — Не знаю. А кого ещё? — я отвечаю, но слова вырываются глухо и сдавленно. Я не знаю, что я говорю, мне не важен её ответ. Важен только этот момент: её взгляд и эта игрушка. Она улыбается, но только губами, глаза её по прежнему пусты. Она аккуратно прижимает свою плюшевую куклу к груди, как будто защищает её от чего-то, но сама кукла уже не похожа на игрушку. Она деформирована, кожа порвана, наполовину обвисшая, и чёрные пятна, как кровь, расползаются по ней. Мне кажется, что эта кукла не — просто игрушка, а её уродливые шрамы — отголоски чего-то давно забытого.       — Но тут пока только я. И моя подружка, только ей опять плохо, — говорит она, будто оправдываясь. И её взгляд снова падает на куклу.       Я не понимаю, что происходит, как будто каждый взгляд, каждый жест закапывает меня ещё глубже в этот кошмар. Моя голова болит, и этот странный, леденящий холод от её слов заставляет меня содрогаться.       — А что с ней? — я спрашиваю, пытаясь уловить смысл. В голове шум, снова этот гул, но мне не хватает силы отвернуться, закрыться от неё.       Девушка вяло пожимает плечами, её пальцы на мгновение касаются плюшевой куклы, что-то на ней шевелится — то ли её глаза, то ли какие-то уродливые швы, тянущиеся по плоти. Она говорит:       — Вчера она опять устроила истерику и порезала себя. Мама наругалась на неё, но я была рядом, поэтому ей лучше.       Её слова, словно швейные иглы, проникают в меня. Сначала я не понимаю их, а потом... понимаю. Внутри всё сжалось. Я не могу отвести взгляд. Что-то внутри меня разворачивается, как если бы я сама была этой куклой, с которой она так заботливо обращается. И эти слова, как они мне знакомы... как они звучат...       — Хорошо, что у неё есть я. Мне бы тоже такую подругу, как я... — она говорит это, и её голос звучит как нежное проклятие, но мне вдруг кажется, что в этих словах есть что-то неправильное. Я должна была бы почувствовать облегчение, но вместо этого мне холодно, а дыхание сбивается. — А у тебя была одна, жаль только, что ты предпочла хранить её в разделанном виде, — говорит она, и её слова ударяют меня, как гром.       И вот это — я понимаю.       Я снова ощущаю, как мои руки становятся холодными. Я замерзаю, и она снова смотрит на меня, её взгляд осуждает меня, как если бы всё, что я когда-то скрывала, теперь было выведено на свет.       Словно кто-то выбил у меня из груди всё, что осталось. Я чувствую, как воздух вокруг меня становится плотным, как будто я проваливаюсь обратно в свою пустоту, забывая, что где-то в этой пустоте ещё есть я. А потом...       Тишина.       Словно выныриваю из воды, снова хватаю воздух. Мое сердце сжимается, и я снова осознаю, где я. Это не та реальность. Всё не то. Но что-то начинает возвращаться. И это не здесь.       Я снова чувствую его. Он рядом. Его присутствие, его запах в этой затемнённой и затхлой комнате. В его руках, в его голосе, в его беспощадной страсти.       Он снова что-то говорит. Я не слышу его слов, но чувствую, как его голос проникает в меня, как его пальцы сжимаются на коже моей мокрой шеи, как он начинает сдавливать её. И вся эта тирания — его воплощение, его жестокость, её взгляды, её боль — они все переплетаются, разрушают меня, но я ничего не могу с этим сделать. Я выдыхаю слабый стон, пока мои глаза сами по себе лезут на лоб.       Мне хватает остатков сознания, чтобы почувствовать, как меня снова бросают, как голова запрокидывается куда-то вперёд, свешиваясь с края. Я почти не чувствую своих заломленных рук, зато чувствую, как волна чего-то ужасного прокатывается по мне, когда я, до этого задыхавшаяся, не могу выдержать подступившей рвоты после его очередного толчка. Мои щёки раздуваются, пока я до последнего держу рот закрытым, но желчь вырывается через нос, и тогда я окончательно сдаюсь, чувствуя, как начинаю давиться. Рвотная желчь катится струйками из моих ноздрей, пока я кашляю и пытаюсь ловить кислый воздух ртом. Кажется, его всё это ничуть не смущает, пока он продолжает испытывать мои полости на прочность. И вместо тошноты теперь от каждого толчка прокатывается только острая, жгучая боль.