БРЕЙККОР

«...раскроилась вуаль, и тошно голым чувствам моим на снегу и это почти невозможно и всё э́то сейчас наяву.»       Отвращение миновало поверхность моих ощущений, вгрызлось в плоть моих будней, следуя по грязным и тёмным венам дальше, к самой сути - ко дну большой чаши, которую наполнили страхом кошмары утомительных ночей. Может, потому я забыла об отвращении? На мгновенье представила, что его нет, и оно спряталось в толщах ила, коим покрылась кора моего мозга. Верно, то и случилось.       По языку катится колесо. За ним ещё одно. Язык поджимается к нижней десне, колеса подпрыгивают, прижимаясь к нёбу. Я закрываю глаза, чувствуя, как остатки тепла опрокидывают моё тело в знобической судороге. Чьи-то влажные губы касаются моих чёрствых.       Я не успеваю справиться с подступающим ужасом осознания, образ врезается в потолок моих мыслей, пробивая его и следуя дальше. Обряд тоже следует дальше - минуя стену моих зубов, дальше, к сморщенному в онемении языку. Чужой язык приносит с собой свои колёса, извиваясь, роняет их, топит в слюной пене. Сердце сжимается - но не в трепетном экстазе. Болезненное бессилие парализует меня. Я остаюсь здесь, но приступ выталкивает меня прочь отсюда, несёт через колючий бетон, разрывая кожу и плоть.              Я открываю глаза — мир заполняется вязкой, ртутной пеленой. Пространство, словно зеркальная поверхность, растекается волнами, и линии, привычные для глаз, исчезают, оборачиваясь путаницей ломаных теней. Мой взгляд цепляется за эти теневые массивы, но они не держат. Сквозь разрывы проступают неестественные очертания — лица, тела, здания, все это смешивается в уродливый танец, застывший между сном и явью. Всё звучит громче, чем должно, но эти звуки не доходят до меня целиком — только обрывки, гулкие, как в глухом аквариуме.       Я чувствую, как собственное тело становится чужим. Руки дрожат, каждая фаланга пальца кажется обёрнутой стеклянными нитями, которые режут, едва я пытаюсь пошевелиться. Моё дыхание — тяжёлое, как свинец, — заполняет грудь, но оно будто не моё. Я оборачиваюсь внутрь, но там нет ничего. Пустота.       И в этой пустоте, в глубине её, Она снова нависает надо мной.       Сначала — как отблеск на грани зрения. Её силуэт светится, будто вырезанный из бледного металла. Лицо мне знакомо, но изуродовано; не внешне — его портят неправильные пропорции памяти, разрывы между тем, что было, и тем, что я теперь вижу. Она смотрит на меня с укором, будто я виновата в том, что её образ изломан, а губы шевелятся, но слов я не слышу.       Каждый её шаг, будто ножом, вонзается в мой череп гулким эхо. Она идёт ко мне, а я стою неподвижно, прикованная собственным ужасом, расплавленным и разлитым по моему сознанию. За её спиной тянется грязный шлейф, будто подол платья, запачканный гнилыми листьями и кровью. Это платье когда-то было белым. Теперь я не могу вспомнить, каким оно было на самом деле, если вообще хоть когда-то было.       — Почему ты убила меня? Я ведь даже не успела полюбить тебя. — наконец, её голос прорывается сквозь порывы этой псевдореальности. Звук приходит с треском, как молния, рассеивая туман вокруг. Я хочу ответить, но из моего рта вырываются лишь горячие клочья воздуха.       Я отвожу глаза, но её образ проступает повсюду: в пятнах на стенах, в извивающихся линиях потолка или неба, в отражениях на мокрой грязи под ногами. Мир распадается на неё, только на неё. Она становится всем, а я — ничем.       — Посмотри на меня, — настаивает она, и её голос уже внутри моей головы, пульсирует, как ритм чужого сердца.       Моё лицо тянется к ней. Мои глаза поднимаются, вопреки воле. Её губы искажённо улыбаются, и вдруг я понимаю: это не она.                          Это не она. Это не она.       Это не она. Это не она.                   Это не она. Это не она.             Это не она.              Это только маска, сшитая из фрагментов моей памяти, моей боли. Но разве это важно? Когда это место — сплошной кошмар, и ничего, кроме кошмара, я больше не вижу?                    Бульк. Бульк. Бульк.       Она делает ещё шаг, и внезапно замирает. Её лицо исказилось: на мгновение я вижу не укор, а что-то неестественно болезненное, почти животное. Её пальцы судорожно скребут воздух, будто пытаются ухватиться за что-то невидимое. Она открывает рот, издавая хриплый, надрывный звук, ни на что не похожий. Затем её колени подгибаются, и она падает.       Я не двигаюсь, не могу даже вдохнуть, но вижу всё слишком отчётливо. Она опускается на землю, медленно, будто сквозь густую жидкость. Там, где её очертания напоминают живот, ткань начинает темнеть, насыщаясь кровью, густой, как смола. Её пальцы оставляют тёмные полосы, впиваясь в собственное тело, как будто она хочет вырвать что-то изнутри.       Кровь льётся всё сильнее, и я не понимаю, как её так много. Она распространяется по полу, смешиваясь с размытыми линиями реальности, дрожащими, словно струны. Кровь не течёт по плоскости — она поднимается, свивается в спирали, и в этих спиралях начинают формироваться новые очертания.       Сначала это только тени, лёгкие движения на периферии моего взгляда. Затем тени обретают форму: они начинают разворачиваться, как раскрывшиеся цветы, трепещущие в порыве невидимого ветра. Это крылья. Тонкие, прозрачные, мерцающие в тусклом свете. Бабочки. Тысячи их. Они вырываются из бурлящей массы крови, их крылья окроплены ею, и всё же они невесомые, словно призрачные.       Бабочки заполняют всё. Пространство перед глазами становится сплошной рябью, сотканной из их движений. Их крылья разрезают воздух, каждый взмах отдаётся в моей голове тонким, стеклянным звоном. Они кружатся, сливаются в вихри, которые то отдаляются, то снова обрушиваются на меня. Каждая из них несёт частицу её — той, что лежит в луже крови.       Я пытаюсь отвести взгляд, но не могу. Её тело всё ещё там, на полу, но оно будто становится прозрачным, растворяется, превращается в саму эту волну. Она больше не кричит, не двигается. Её лицо застывает в невыразимой, неподвижной гримасе, а затем исчезает совсем.       Бабочки окутывают меня. Они оседают на моих плечах, на голове, на лице. Их крылья режут кожу, словно лезвия, но боли я не чувствую. Только холод. Только пустоту. В какой-то момент я понимаю, что они заполняют не только пространство вокруг, но и внутри меня. Они проникают в моё горло, зарываются в лёгкие, пронизывают меня насквозь, и я чувствую, как они ползают во мне — режут своим порханьем стенки моих вен и артерий.       Видение исчезает. Осталась только я, наполненная этими крыльями, этой кровью, этим изрезанным болью хаосом.       Резкий удар выводит меня из вязкой бездны. Щека вспыхивает болью, но она лишь краем касается сознания, будто предназначенная для кого-то другого. Я чувствую, как голова откидывается назад, затем слышу глухой стук, когда затылок встречается с углом кровати. В глазах вспыхивает свет, взрывается узорами, похожими на сломанные витражи, и медленно гаснет.       Я лежу на полу, полуосознавая, что кто-то стоит надо мной. Его крики доносятся, словно издалека. Голос захлёбывается гневом, прерываясь на резкие вдохи:       — Ты! Тварь неблагодарная! Сколько можно это терпеть? Твои чёртовы холодные поцелуи, твой взгляд, который... который куда-то всегда смотрит, но только не на меня! Ты думаешь, мне это легко? А? С тобой, такой!       Он замолкает, только чтобы ещё раз шумно вдохнуть, и снова обрушивается:       — Ты же просто... просто никто! Ты не человек! Ты тень, призрак! Ты... ты жестока! Почему ты делаешь мне больно? Я ведь люблю тебя, Ева!       Я поднимаю глаза, пытаюсь сфокусировать взгляд на его лице, но черты расплываются. Я не помню его имени, хотя знаю, что должна. Вместо этого я вижу серое, грязное пространство вокруг. Это его место. Его мир. Его логово. И он знает моё имя.       Комната маленькая, с низким потолком, от которого идёт тяжёлый, липкий запах затхлости и чего-то кислого. Шторы на окнах давно пропитались жиром и никотином, их цвет — неопределённый, грязно-бурый. Свет, проникающий сквозь них, кажется полусгнившим, цвета огрызка от яблока. На стенах пятна: где-то расползшиеся тени от рук, где-то следы от сигаретных ожогов.       На полу валяются вещи, покрытые слоем пыли и какого-то серого мусора. Ближе к углу комнаты лежат переполненные пепельницы, в которых окурки утопают в остатках липкой, чёрной жидкости. Рядом — пустые бутылки и грязные шприцы, отражающие свет из окон своими мерзкими, липкими поверхностями.       Стол в центре комнаты завален пакетами, наполненными чем-то подозрительным, рядом ложка, обожжённая снизу, лежит рядом с перевёрнутым стаканом, в котором застыла мутная жидкость.       Я поворачиваю голову, и взгляд цепляется за стену напротив. На ней висит порванный постер какого-то фильма или музыкальной группы — сложно сказать. Часть постера замазана тёмными пятнами, которые, кажется, сочатся сквозь бумагу, как размытые воспоминания.       Его истерический голос снова врывается в реальность:       — Ты просто приходишь сюда, чтобы объебаться и помучить меня! Чтобы просто воспользоваться мной, пока я... я пытаюсь держать это всё вместе! Но я устал! Устал от тебя, от себя... от всего этого! Сука! Сука! Сука!       Я слышу, как его шаги становятся ближе. Чувствую что-то липкое и влажное на виске — кровь из маленькой раны на голове. Мир качается, но комната начинает складываться в нечто целое, пока я продолжаю её внимательно изучать. Так я пытаюсь понять — реальность ли это, или очередная гипнагогическая пытка.       Моё имя. Он ведь только что произнёс его, и оно слетело с его губ, словно плевок, и это звучало так... чуждо. Я пытаюсь вспомнить: знала ли я его до этого? Было ли оно во мне, тихо скрытое под пеленой тех бабочек, что раздирают мой разум? Или оно всегда принадлежало ему, этому голосу, что теперь разносит его по грязному воздуху комнаты?       Я слабо улыбаюсь, и улыбка отдаётся горечью где-то глубоко внутри. Тошнота поднимается к горлу, тяжёлая, удушливая. Кажется, я собираюсь её вырвать — не только эту улыбку, но и себя всю, чтобы остаться пустой оболочкой, которой он, похоже, меня и видит.       Это кажется таким правильным. Быть ничем.       Моя рука тянется к полу, чтобы опереться, но он уже здесь. Его пальцы сжимаются на моём предплечье, и я не успеваю даже вздохнуть, прежде чем меня швыряет обратно. Жёсткий матрас кровати встречает мою спину, и я слышу, как что-то треснуло — может, внутри меня, а может, сама кровать. Я чувствую, как таз проваливается во впадину в матрасе, чуть ли не тонет в ней. Единственное, что я сейчас ощущаю жизненно важным — не смотреть на него.       Меня накрывает очередной волной подступающей тошноты. Совершенно не надеясь на что либо, я впервые открываю рот, чтобы едва слышно прохрипеть:        — Меня сейчас вырвет.       Мои губы дрожат. И я не уверена, от страха или от озноба, всё еще раскачивающего мое слабое тело. Я чувствую, как его обдающая жаром тень накрывает меня, нависающего надо мной.       — Только попробуй опять заблевать кровать. — его голос, сдавленный, но властный, обжигает мое сознание, и теперь мне становится почти по-настоящему страшно.       Словно задавно выученным рефлексом, я глубоко дышу, снова разыскивая в пространстве что-то, за что можно зацепиться взглядом. Моя тяжелая грудь вздымается от глубоких вдохов, и с каждым вздохом я чувствую, как касаюсь своим телом его.       Жар и холод. Ярость и страх. Жестокость и пустота. Встречаются друг с другом, с каждой секундой всё больше сливаясь своей сутью. Этих секунд хватает, чтобы остатки моей осознанности достучались до меня, предвещая угрозу.       "Меня тошнит, я не хочу." — снова бормочу я, сжимая простынь в попытке найти в себе силы сопротивляться.       Ответа не последовало. Вместо него — тяжелое и грубое, почти как удар, прикосновение его рук. Он приподнимает меня, второпях стягивая пропотевшую футболку, бросая её рядом. Я смотрю на неё, вглядываюсь в ломанные узоры на её поверхности. Выцветший принт изображает что-то, отдаленно напоминающее мне юлу, или карусель. От мыслей об этом я содрогаюсь от очередных позывов.       Я позволяю себе взглянуть на себя. Страшась его силуэта на периферии взгляда, я смотрю на своё тело. Бардово-синие, с вкраплениями желтого, гематомы расползаются пятнами по моей груди, по рукам и, наверное, дальше. Я проглатываю ком в горле. Будто до этого все ещё находясь не здесь, я и не чувствовала, как сильно меня изламывает тупая боль этих синяков. Но куда с большей силой меня давит другое. Я смотрю на свою оболочку, осознавая, что не принадлежу ей. И вместе с тем, обнаруживаю в себе ослепительно ясную мысль: Я ненавижу это тело, ненавижу каждый его сантиметр, каждую складку и пятнышко, каждую линию, растекающуюся по бледной поверхности тёмными венами. Оно отвратительно, оно слабое и уродливое, и нет никакого желания, кроме того, чтобы продолжить его уродовать. Но это тело хотят использовать, и это меня ужасает своей бессмысленностью.       "Пожалуйста, не надо."       Мысли пронзает горькое осознание, что мой голос не только не способствует тому, чтобы предотвратить всё это, но только больше распаляет его животный настрой. Меня охватывает острое желание оттолкнуть его, вырваться из-под его тени, но оно исчезает также быстро, как возникло, тонет в моём бессилии и всё это время захватывавшим меня равнодушием к происходящему.       Ярость обрушивается, проникает в меня через его первобытную, жестокую страсть, как раскалённое лезвие. Он вдавливает мои плечи в глубину отсыревшего матраса, с такой силой, что я невольно морщусь. Этот этап длится недолго — он быстро раскачивает темп, а вместе с тем мою тошноту и боль. Я чувствую первый серьёзный позыв, но мне лишь остаётся продолжать глубоко дышать носом, пока я проглатываю нахлынувшую из глубин пищевода желчь. Мой живот, где-то чуть ниже пупка, закручивает в пульсирующей боли, и я пытаюсь сжаться, скукожиться, чтобы хоть как-то её заглушить.       От очередной волны боли я вздрагиваю, выпрямляя руки, которыми инстинктивно хватаюсь за его запястья, руки его продолжают топить моё тело в неровной поверхности матраса, пока он грубыми толчками приближает очередной рвотный позыв. Он отпускает меня, чтобы вырваться из моей слабой хватки и дать мне спасительные секунды на передышку. Я тяжело дышу, продолжая сдерживать рвоту и бормоча бессвязные фразы, смысл которых не доходит даже до меня.       Всё только начиналось.       И было бы, наверное, здорово, если бы не закончилось.