Крысолов

***

      Настроение поганое с самого утра. И это тот редкий день, когда хочется быть в школе, вот только календарь безжалостно показывает субботу.       При попытке надеть джинсы стопа по ошибке попадает в дыру на коленке, на что ткань отзывается треском.       — Твою мать…       Дырка расползлась не настолько, чтобы это знаменовало конец недолгой жизни штанов, но на языке все равно остается привкус досады. Со второго раза даже получается натянуть их на задницу, почти не запутавшись в цепях. Брошенная перед сном на пол футболка пахнет смесью пота и дезодоранта, так что приходится взять из шкафа новую.       Осталось только подобрать волосы, что стоило помыть еще вчера, почистить зубы и, прихватив вещи, свалить из дома до самой полуночи.       Все даже идет по плану, пока за три ступеньки до конца лестницы и полтора метра до входной двери не звучит мамин голос:       — Ты куда это, приятель?       Она уже стоит в проеме ведущей на кухню арки, скрестив руки на груди и скривив губы в той улыбке, что не предвещает ничего хорошего.       — Гулять, ага.       — А я думала ты побудешь с семьей. Или ты забыл, какой сегодня день?       — Я не хочу, окей?       — Нет, приятель, в этот раз через не хочу, — хмыкает она и тут же добавляет строже. — Хотя бы ради дедушки.       Без того натянутые нервы подводят. А может и не подводят вовсе, а напротив, придают смелости, говорят «хватит», говорят «можно».       — У деда башка течет, ага! Он, блин, не только, какой сегодня день, не в курсе, но и как меня зовут и зачем я влез в его дом, окей?       Мать строго одергивает по имени, но это не производит никакого эффекта. Разве что злит только больше.       Дойти до двери и, повернув ручку, дернуть на себя.       — И я не собираюсь отмечать дни рождения мертвых людей!       Последнее было лишним, но сказанного не вернуть, потому остается только выскочить за дверь под ругань матери и, швырнув скейт под ноги, убраться подальше из этого дома.

***

      Остановившись у дверей бара, Кисаме смотрит на свои ботинки. Те безобразно облеплены собранной в лесу грязью и это наблюдение вызывает не неловкость, но то чувство, когда уверен, что делаешь что-то неправильно. В собранном утром рюкзаке есть много полезного барахла, но совершенно точно нет влажных салфеток — досадное упущение.       Недовольно щелкнул языком, Кисаме толкает дверь Ичираку, единственного на весь Чидори Хиллс бара. Ему нравится это заведение своей ироничной стереотипностью — оно выглядит ровно так, как должен выглядеть бар маленького городка. Немного старомодно, немного злачно, но совершенно безвредно.       Кисаме находит Мангетсу взглядом — тот сидит за барной стойкой со стаканом в одной руке и телефоном в другой. Такой привычный, в своей серой толстовке не по размеру, почти родной, хоть это слово до сих пор ощущается чужеродным в лексиконе Кисаме.       — Добрый вечер, — в знак приветствия он опускает ладонь Мангетсу между лопаток. Тот поначалу дергается, будто в несостоявшейся попытке ударить в ответ, смотрит со злостью, но почти сразу расслабляется.       — Это ты, — констатирует факт, прежде чем спрятать телефон в карман.       — А ты, стесняюсь спросить, ждал кого-то еще? — Кисаме усаживается рядом, смотрит в чужой стакан с изрядно подтаявшими кубиками льда. — Что это у тебя?       — Какое-то пидорское пойло.       Кисаме ловит его взгляд.       — Звучит несколько гомофобно, ты не находишь?       В ответ Мангетсу закатывает глаза, фыркает, но за полушуточной пассивной агрессией совсем не прячет ухмылки.       — Ненавижу пидоров, всех бы отодрал.       Кисаме смеется, склонившись так близко, что они почти утыкаются лоб в лоб.       — У тебя есть доброволец.       Он знает, что превысил допустимый лимит флирта еще три шутки назад. Но Мангетсу ему это великодушно прощает. Целует в губы, почти невинно, но все же куда более откровенно, чем позволял себе на публике даже год назад.       — Ты сам что-нибудь будешь? — спрашивает он, отстранившись.       — Не откажусь от колы. Не тянет сегодня на спиртное.       Мангетсу жестом подзывает Аяме, что сегодня заменяет отца за стойкой. Та расплывается мягкой, чуть смущенной улыбкой — однажды она призналась Кисаме, что увлекается чтением гомоэротики, из чего он сделал вывод, что, должно быть, они ее любимые клиенты.       — Премного благодарен, — улыбается Кисаме, получив свою колу.       — Как ваши поиски? — Мангетсу втягивает через трубочку остатки коктейля, смешанные с талым льдом.       Настроение портится, не радикально, но довольно ощутимо.       — Нашей группе достался квадрат около озера. К счастью или к сожалению, мы ничего так и не нашли. И, насколько мне известно, у других групп примерно та же ситуация.       — И что дальше?       — Завтра расширим область поиска.       — К утру может и искать будет некого, — мрачно усмехается Мангетсу, в ответ на что Кисаме только поводит плечами. — Этот пацан, он же, получается, одноклассник Суигетсу?       — Получается, что так.       Параллель, пусть она сама по себе ничего и не значит, отражается на лице Мангетсу напряжением. Любая его негативная эмоция приобретает оттенок не то раздражения, не то брезгливости, если не вычленять детали. Но Кисаме вычленяет и только потому видит, что под всем этим спрятана тревога. Бегло касается плеча, спешит завести разговор, что подчеркнет — различий между детьми больше, чем сходства.       — Ты слышал, что пропавший ребенок выходец из секты?       — Боже, — выдыхает Мангетсу сквозь зубы, — только не очередная лекция про семью Учиха. Мне, пока ты репортажи свои сраные снимал, хватило.       Кисаме смеется.       — Чести ради, я заплатил тебе за монтаж.       — Надо было сверху еще накинуть за твое занудство, — Мангетсу усмехается, прежде чем продолжить уже буднично. — Так и что там с этим пацаном из секты?       Кисаме, удовлетворенный своей попыткой разрядить обстановку, осушает почти полбутылки колы.       — Замечу, ты сам задал этот вопрос. Если помнишь, после облавы на секту всех несовершеннолетних ее обитателей пристроили в приемные семьи. Конкретно этих двоих в наш славный город к многоуважаемому пастору Шимуре.       — Мудак.       — Как скажешь, дорогой. Впрочем, история с исчезновением ребенка, как по мне, в самом деле несколько порочит его светлое имя.       Мангетсу морщится, несколько секунд смотрит перед собой, прежде чем развернуться к Кисаме всем торсом.       — Погоди-ка. Так ты в волонтеры за новым роликом пошел?       — Весьма проницательно. Но это ровно треть правды.       — И в чем же другие две?       — Во-первых, альтруизм удовлетворяет мое эгоистичное желание быть хорошим человеком, — Кисаме коротко усмехается, но продолжает серьезнее. — Во-вторых, как бы сказать… волонтерство укрепляет меня в ощущении, что в подобной ситуации, каждый может рассчитывать на помощь.       — Уж извини, но возможность оказаться пропавшим без вести ребенком ты просрал лет этак пятнадцать назад, — Мангетсу не сразу понимает смысл услышанного. Но момент осознания явственно отпечатывается на его лице растерянностью. Конечно же, Кисаме говорит не о себе. И даже не о нем.       Брат — его уязвимое место. И тот факт, что Кисаме не наплевать, один из немногих может размягчить Мангетсу. Он ничего не говорит, только кладет голову на плечо. Это льстит, а еще порождает другое чувство, которому Кисаме не может дать название уже из-за собственной брони.       Они сидят без необходимости говорить, дышат как будто бы в такт.       — Еще потрахайтесь прямо тут, педики! — голос в спину ломает все за секунду.       Кисаме реагирует с промедлением и этого вполне хватает, чтобы Мангетсу подорвался с места и уперся взглядом в потасканного жизнью мужика. Лицо незнакомое, возможно, дальнобойщик или другой залетный работяга.       — Что сказал? — рука Мангетсу уже в кармане и это хуже всего.       — Сказал, что ты педик! — повторяет мужик.       Дернуться вперед Мангетсу не успевает — Кисаме обхватывает его поперек груди, тянет к себе. Остается полагаться только на разницу их весовых категорий.       — Приятель, мы не ищем проблем и тебе не советуем, — он улыбается до оскала. Знает, что может быть пугающим.       — Кисаме, пусти, — шипит Мангетсу, снова дернувшись. На всякий случай, приходится прижать его двумя руками.       — Мужик, ты б утихомирил свою суку!       На секунду возникает желание расцепить захват. Одну сладкую секунду, в которую Кисаме представляет, как тихий провинциальный бар превращается в место преступления. Но тут же одергивает себя. Не утруждается даже попыткой выйти победителем хотя бы на словах — едва ли оппонент достаточно интеллектуально развит, чтобы почувствовать себя уязвленным.       — Пусти, мать твою!       — Отпущу. Как только выйдем из бара, — ставит перед фактом Кисаме и отступает к двери.       Аяме, несмотря на неоплаченный счет, не пытается их остановить. Был бы тут ее отец, он бы не побоялся и дробовик из-под стойки достать, но не она. Сочтутся позже. Все лучше драки.       — Правильно, валите, педики! — летит в след, но Кисаме и это решает оставить без внимания.       Мангетсу — одни жилы и ярость, оттого и выволочь его из бара та еще задача. Но Кисаме справляется, отпускает, как и обещал, только на улице, где прохладный воздух царапает перегретые от злости и напряжения щеки. Им обоим полезно остыть.       — Да какого черта? — рычит Мангетсу.       Кисаме старается говорить спокойно. Но дверь бара на всякий случай перекрывает спиной.       — Мангетсу, он того не стоит.       — Он меня педиком назвал! Еще как стоит.       — Мангетсу, — повторяет Кисаме и демонстрирует руку с обручальным кольцом, — в конце концов, в чем он не прав?       Его жест не производит ровно никакого впечатления, Мангетсу предпринимает новую попытку вернуться в бар.       — Будь добр, успокойся хоть на секунду и послушай меня, — Кисаме перехватывает его за плечи. — Спешу тебе напомнить, что мы готовимся подавать документы в суд. У нас брак, дом и благополучная семья, ты помнишь?       Мангетсу до сих пор тяжело дышит, но в глазах наконец появляется осознанность.       — Никто не даст опеку человеку со свежей судимостью, — продолжает Кисаме осторожно, как если бы подбирался к дикому животному.       — Да блядь! — Мангетсу бьет кулаком по стене бара и будто не замечает, что ссадил кожу. — Ненавижу все это.       — Я понимаю.       — Да что ты понимаешь?       — Достаточно. Стабильность моей самооценки, знаешь ли, результат труда, а не дар свыше.       — Боже, заткнись уже, — шипит Мангетсу, отходит на пару шагов и нервным движением убирает волосы с лица.       Кисаме не уверен, что чувствует сам, зато легко читает его эмоции: злость, обида, беспомощность. А еще бесконечная фрустрация от невозможности отстоять себя. Хочется обнять и утешить, вот только Мангетсу не тот человек, что ценит подобные жесты. Может быть, потом, дома, когда сам успокоится, но совершенно точно не сейчас.       — Ты давно снова начал носить нож в кармане? — мягко интересуется Кисаме.       Мангетсу смотрит на него с мрачной усмешкой, отвечает так, будто гордится озвученным фактом:       — Я никогда не переставал.       — Будь добр, отдай его мне, — Кисаме протягивает раскрытую ладонь.       — С хера ли?       — Я предполагаю, с ножом наделать глупостей куда проще, чем без ножа.       — Я что, по-твоему, совсем неадекватный?       Кисаме красноречиво кивает в сторону бара, но прямой ответ решает оставить при себе. Вместо этого выкладывает куда более веский аргумент:       — Сделай это ради Суигетсу. И я обещаю, как только мы выиграем суд, я его тебе верну.       Он знает, что просит о чем-то куда большем, чем просто нож. В кармане Мангетсу тот наделен почти метафизическим смыслом. Его символ силы. Символ безопасности. Забирать его по-своему жестоко, но они оба знают, что это правильно.       Мангетсу выдыхает сквозь зубы, ругается чуть слышно, прежде чем вытащить кусок теплого металла из кармана и пихнуть его Кисаме в руку.       — Не просри.       — Можешь на меня положиться, — Кисаме прячет нож в накладной карман своих армейских штанов. — Пойдем домой.       Мангетсу нервно передергивает плечами, прежде чем двинуться в сторону их улицы первым.

***

      Впервые оказавшись на остановке школьного автобуса один, Итачи чувствует себя ровно наполовину пустым.       Обычно он провожал брата, а после ждал пятнадцать минут свой маршрут. И сегодня не изменил привычке, зачем-то оставшись один на один с очередным свидетельством своего горя.       Со вчера у него то и дело сбивается пульс, в груди делается тесно, почти что больно. В такие моменты Итачи думает, что умирает. Это приносит странное облегчение и вместе с тем пугает — вдруг Саске вернется, а его нет? А потом он упирается в это самое «вдруг» и становится все равно.       Саске не найдут. Так работает мир, Итачи давно это усвоил. В нем нет ничего обратимого, каждое событие — фатально.       Он низко склоняет голову, чувствует, как медленно пережимает в груди. Не так страшно, как было ночью — Итачи тогда резко сел в мокрой от пота постели и хватал воздух ртом, будто пойманная рыба.       Через несколько медленных глубоких вдохов становится легче. Настолько, что в подъехавший вскоре автобус Итачи поднимается почти спокойным. Или по крайней мере в том состоянии, которое люди обычно принимают за спокойствие.       Итачи не сразу понимает, отчего стал видимым для одноклассников. А как понимает, то опускает взгляд в пол. Ему совсем не хочется здесь находиться. Протиснувшись между рядами к своему месту, Итачи чувствует облегчение. В тесном прямоугольнике сидений есть иллюзия безопасности. А если закрыть глаза, можно сделать вид, что нет никаких брошенных украдкой взглядов.       Около пяти минут ничего не происходит. Шумит двигатель, едва вибрирует сидение, иногда с шипением открываются двери. С закрытыми глазами — не более, чем набор звуков и ощущений.       Ровно до тех пор, пока кто-то слишком материальный не падает рядом. Событие выпадающее из привычной системы настолько, что Итачи открывает глаза.       Дейдара, странный и совершенно непонятный одноклассник. Итачи не знает, почему тот носит то футболки с уродливыми рисунками, то рваную одежду, зачем ему цепи на штанах и украшения, как у женщины. И невозможность это понять отталкивала от него особенно сильно.       — Привет, — хмыкает Дейдара, устраивая у себя на коленях доску с колесами.       Итачи кивает и прижимается виском к стеклу — им незачем разговаривать. Чужое присутствие делает его безопасное пространство больше не безопасным. Даже снова закрыв глаза, он будто кожей чувствует, как Дейдара возится рядом: дышит, устраивается удобнее, стучит пальцами по своей доске.       Нет причин выгонять его, как и разумного способа выразить недовольство. Остается только и дальше делать вид, что ничего не происходит, пока автобус отмеряет свой привычный маршрут.       На конечной, той, что прямо напротив школьных корпусов, Дейдара подрывается с места, но не спешит к выходу. Напротив, отходит на шаг, как будто уступая Итачи дорогу. На секунду они пересекаются взглядами — Дейдара смотрит немного иначе, не так, как другие, вот только нет никакого желания разбираться почему.       Итачи выскальзывает со своего места, закидывает рюкзак на плечо и торопится покинуть автобус, желательно так, чтобы поменьше натыкаться на чужие локти.       Обычно, бросая первый взгляд на привычный пейзаж школьного двора, он испытывал подобие облегчения. Ему нравилось учиться, пусть поначалу это и давалось тяжело, а еще больше нравилось быть невидимкой.       Но сегодня пустота в груди зудит слишком сильно.       — Эй! — ладонь ложится на плечо, вынуждая Итачи рывком обернуться и сбросить чужую руку.       Снова Дейдара, не то улыбается, не то кривится.       — Итачи, да?.. — он убирает волосы с лица резким движением, отводит взгляд. — Я это… хотел сказать… мои соболезнования или типа того.       Обведя Дейдару взглядом, от растрепанных волос до завязанных разными шнурками кед, Итачи задает единственный вопрос, что его волнует:       — Почему?       — Что — почему? — Дейдара коротко усмехается.       — Почему ты мне это говоришь?       — Ну так твой брат…       — Нет. Я спросил, почему ты мне это говоришь? — повторяет Итачи терпеливо, впрочем, уже догадавшись, что опять что-то упустил.       — А, — Дейдара морщится. — Мой сводный брат тоже пропал. Два года назад, ага. Вроде как… ну, наверное, я представляю, какое это дерьмо, да.       Итачи снова упирается взглядом, в этот раз в глаза. Пытается свести факты, пока не уцепляется за тот, что, как ему кажется, лежит на поверхности: Дейдара тоже всегда один. Не невидимка. Его замечают, ставят подножки, кричат в спину слова, значение которых Итачи не знает, но точно понимает смысл.       — Ты считаешь, это делает нас друзьями?       — Что? — Дейдара удивленно распахивает глаза. — Нет, конечно. Ты нормальный вообще?       — Нормальный, — мрачно подтверждает Итачи. Недолго молчит, прежде чем уточнить. — Это все?       — Все, ага, — Дейдара прячет руки в карманы и вроде бы ничего больше не говорит и не делает, но вся его поза выражает недовольство.       Бросив на него последний взгляд, Итачи отворачивается.

***

      На въезде в лес стоит красный тент Konoha Rescue, около которого уже толпятся волонтеры в спецовках со светоотражающими лентами. Пьют кофе из термосов, переговариваются, делятся на группы. И даже когда машина ныряет в лесной перешеек, Какаши продолжает периферийным зрением видеть их красные жилеты между деревьев.       Ночь Какаши с Тензо провели в участке, отсматривая записи с камер. Что самое досадное — с нулевым результатом. Последняя машина в сторону Чидори проехала немного до полуночи, первые из города — после семи утра. И все они, как одна, принадлежат местным. Их, разумеется, тоже стоит проверить, но результат как будто кажется предсказуемым.       Разъехались они только под утро, чтобы поспать пару часов, умыться и в свежих рубашках вернуться на работу. И вот уже едут на обыск, прихватив по дороге Котецу, Цуме и ее собаку.       Сегодня ферма не производит того же странного впечатления, что вчера. По крайней мере на Какаши. Он паркует машину рядом с хозяйской и, прежде чем выйти, ловит растерянный взгляд Тензо. Хочет подколоть набожного друга предложением оставить надежду у входа, но проглатывает остроту.       — Место! — Цуме дергает поводок и пес послушно прижимается к ноге.       — Нда… — тянет Котецу, скривив губы. — Такое себе местечко.       Осмотрев свой импровизированный отряд, Какаши опирается локтями на крышу машины.       — Так, поскольку мы без ордера, вы ждите пока здесь. Я еще раз уточню у хозяина, не против ли он. Если все в порядке, то, Тензо, пойдешь со мной в дом.       — Понял.       — Котецу, останешься с Цуме. Осмотрите территорию, — подумав, он добавляет, — только грядки ему не топчите.       — Так точно.       В последний раз Какаши мысленно перепроверяет, ничего ли не забыл, и спешит к калитке. Та, как и в прошлый раз, не заперта.       Лай собаки в ответ на звонок.       — Офицер, — скалится в улыбке Мадара, появившись в дверях.       Собранные в хвост волосы и перепачканная штукатуркой одежда подсказывают, что обыск застал его крайне не вовремя.       — Доброе утро, — Какаши улыбается в ответ.       Взглянув поверх его плеча, Мадара уточняет:       — Помните, что в дом с собакой нельзя?       — Конечно, — с облегчением кивает Какаши и машет рукой остальным, тем самым подтвердив, что все идет по плану. — Это сержант Ямато, мой помощник, — представляет он Тензо, когда тот добирается до двери.       — Рад познакомиться, — тот подает руку движением, возможно, слишком нервным.       Флер собственной загадочности кажется скорее веселит Мадару, чем раздражает. Резко ответив на рукопожатие, он ухмыляется.       — Взаимно, — и тут же отворачивается. — Заходите.       В гостиной их встречает Зецу, слишком вальяжный, чтобы вставать с дивана. Мадара походя гладит его по макушке, прежде чем снова заговорить.       — Я привел в порядок не так много комнат. Остальные я запираю, чтобы пес туда не шастал. Но могу их открыть, если считаете, что пацан умеет проходить сквозь стены.       — Не сто… — начинает было Тензо, но Какаши едва заметно толкает его локтем.       — Если вас не затруднит.       — Нисколько, — Мадара снимает с крючка на стене толстую связку ключей и кивает на коридор справа.       Первая же встреченная ими комната оказывается заперта. Без спешки Мадара подбирает нужный ключ, чтобы продемонстрировать то, что раньше было общей душевой — сейчас на это намекают остатки кафеля и торчащие из стен трубы. Как будто одного неприветливого внешнего вида помещения недостаточно, Мадара поясняет:       — Вот здесь мы мылись. Мужчины, женщины, дети — без разницы. Тех, чьи помыслы чисты, не должна смущать чужая нагота.       Никто не находится, что ответить, но, кажется, так и было задумано. Заперев эту дверь, Мадара переходит к следующей комнате, полностью бетонной, с одним единственным выводом под унитаз.       — Если перестану чувствовать фантомный запах дерьма, то, возможно, сделаю здесь второй санузел.       Коридор поворачивает под прямым углом. Комнаты там, также запертые, оказываются общими спальнями. И если первая пустует, то вторая позволяет в полной мере оценить то, как жили прошлые хозяева этого места — узкие убогонькие кровати стоят почти вплотную друг к другу, никаких столов или прикроватных тумб, только один на всех шкаф, который Мадара великодушно разрешает проверить.       — Никак не займусь этим клоповником, — замечает он, опершись плечом о проем двери.       В шкафу оказывается лишь несколько изношенных платьев и почти съеденная молью шаль. Чихнув от ударившей в лицо пыли, Какаши спешит покинуть комнату.       — Неужели их устраивало так жить… — чуть слышно произносит Тензо.       Мадара в ответ смеется.       — На что не пойдешь ради спасения после конца света, — он вставляет ключ в замок и с заметным усилием проворачивает. — Да и божественные наследники, знаете ли, сами себя на свет не произведут.       — Во сколько вы покинули секту? — отчего-то не унимается Тензо, пока они преодолевают еще один поворот коридора. Здесь, как и в гостиной, есть застекленный выход во двор.       — В двадцать пять.       — У вас были здесь дети?       Остановившись у на вид новой двери в первую незапертую на их пути комнату, Мадара смотрит на Тензо почти с отвращением.       — А у вас, сержант, есть дети?       — Да. Сын.       — И что, бросили бы вы его в таком месте ради лучшей жизни?       — Простите, — Тензо виновато опускает взгляд.       Но, как и вчера, когда Какаши позволил себе неосторожный вопрос про телефон, Мадара сам закрывает тему. Толкнув дверь, он остается на пороге и явно дает понять, что полицейским следует поступить также. Над своей спальней он постарался особенно явно, не оставив никаких ассоциаций с прошлым: молочно-белые стены и темный паркет, двуспальная кровать на сером ковре с едва различимым узором, мебель подобрана в тон. Вся эта роскошь немного странно контрастирует с диковатым образом Мадары. Наверное, именно поэтому даже он сам не переступает порог в пыльных берцах.       Не сразу, но Какаши замечает скрытую дверь в стене — без короба и все того же молочно-белого цвета.       — Я осмотрюсь?       — А если откажусь, решите, что у меня труп ребенка под кроватью? — скалится Мадара. — Обувь снимите, офицер.       — Спасибо, — стащив ботинки, Какаши заходит в хозяйскую комнату. — Честно говоря, мы не рассчитывали на такое гостеприимство без ордера.       За скрытой дверью почти ожидаемо оказывается самая обычная ванная комната, черно-белая, под стать остальному.       — Бросьте, офицер. Нам обоим очевидно, что вы рано или поздно бы здесь оказались. Вопрос только времени и наличия ордера.       — Вот как? — Какаши в последний раз осматривается, прежде чем вернуться к своим ботинкам.       — Каждый второй вам скажет, что ребенка похитил сумасшедший старик с проклятой фермы, — Мадара раздраженно усмехается. — Так что и мне, и вам будет спокойнее решить этот вопрос превентивно и на этом, я надеюсь, попрощаться.       — Справедливо, — соглашается Какаши, впрочем, не в силах отделаться от навязчивой идеи, что все слишком просто.       — Двор смотреть вам смысла мало, — Мадара раздвигает двери к ровной зеленой лужайке с низким столиком и парой плетеных кресел. — Сарай я разобрал, а люк в подвал заварил.       Какаши находит взглядом то самое место — там, где должны располагаться диагональные створки, теперь только окрашенный лист железа с грубыми швами по краям. Когда он видел люк на фото, створки были распахнуты и по их внутренней стороне тянулся след запекшейся крови.       Накопленная за последние сутки усталость наваливается сразу всем весом. Как можно более естественным движением Какаши опирается на стену и надеется, что ничем себя не выдал.       — Почему вы заварили подвал? — интересуется Тензо, которого жизнь уберегла от маниакального изучения материалов по делу.       Мадара закрывает двери во двор и смотрит на него, чуть вскинув брови.       — Начнем с того, сержант, что в этом подвале делали вещи, из-за которых почти все мои родственники сейчас по тюрьмам. В том числе с маленькими детьми. А закончим тем, что накануне моего переезда там погибло несколько человек.       Избавив Тензо от необходимости отвечать, он следует дальше по коридору. Дверь в еще одну общую спальню оказывается не заперта. Судя по всему, именно там сейчас и идет ремонт: стены в шпаклевке, пол укрыт пленкой, в углу пристроена стремянка. За этой комнатой находится еще одна, поменьше, сейчас приспособленная под склад для стройматериалов и до сих пор не отправленной на помойку мебели. И забита она так плотно, что Какаши решает больше не злоупотреблять благосклонностью Мадары.       — Последняя, — сообщает тот, открывая дверь.       Раньше, чем осознать увиденный беспорядок, Какаши чувствует запах древесины, лака и масла. Мастерская — догадывается он, увидев верстак, инструменты, недоделанную мебель и мелкие безделушки. Делает несколько шагов вглубь помещения, осматривается внимательнее, и видит то, отчего чуть ощутимо, но сбивается пульс: над одним из столов висит россыпь крошечных заготовок в форме мышей. Чуть покачиваясь на нитках от движения воздухах, они, каждая в своей позе, будто танцуют. Как загипнотизированный Какаши приближается к ним, не решается трогать, но рассматривает так внимательно, будто в кармане не лежит телефон с камерой.       — Это вы делаете?.. — спрашивает он неуверенно.       — Да, — Мадара тоже подходит к столу, дергает верхний ящик, где лежит еще десяток мышей, в этот раз окрашенных и покрытых лаком. — Это на продажу.       — Продажу?       — В Катон Крик на въезде в заповедник есть магазин со всякими сувенирами. Туда и продаю.       Не в силах оторвать взгляд от пляшущих мышей, Какаши просит:       — Я могу взять одну?       — Это улика? — со смешком уточняет Мадара.       Какаши не уверен, какой ответ на этот вопрос будет честным, но на всякий случай говорит:       — Нет.       — Тогда это обойдется вам в пять долларов.

***

      Обито поднимает очки на лоб, массирует переносицу. С закрытыми глазами оказывается удивительно хорошо и он не торопит себя возвращаться к работе.       Расшифровка собственных черновиков оказывается удивительно выматывающим занятием. И умственно, и морально: приходится вновь возвращаться к истории Саске и проходить этот путь от начала и до конца.       Мальчик оказался здесь по настоянию классного руководителя.       «Агрессивный, отказывается следовать правилам…»       Обито не хотел за него браться, не считал это этичным. Вот только кроме него было некому. В глазах пастора Шимуры психология явно проигрывала молитве по всем фронтам, потому едва ли он стал бы тратить деньги или обивать пороги ради какой-нибудь квоты на бесплатного специалиста. Потому, невзирая на страх спроецировать свой опыт на чужие травмы, Обито взялся за работу.       «Замкнутый, не идет на контакт…»       Поначалу Саске отвечал односложно, отказывался смотреть в глаза и не реагировал ни на одну из хитростей. Тогда Обито решил использовать то, чего боялся, как тактическое преимущество. Перестал спрашивать и начал рассказывать.       «Испытывает сложности с адаптацией, не принимает авторитеты…»       После Обито не говорил о себе, но этого и не требовалось. Саске признал его как своего и с каждой встречей открывал все больше секретов. Про жизнь в секте, про брата, про пастора Шимуру, про то, что скучает по маме.       Помог ли Обито ему? Он не знает, но хочет верить, что сделал все возможное.       Додумать эту мысль он не успевает: в дверь стучат, и, не дожидаясь разрешения, на пороге его кабинета появляется Анко с третьеклассником Нарой. Последнего она, что примечательно, держит за шкирку, а тот отводит взгляд в выражении усталого недовольства.       — Мистер Учиха! — восклицает она.       От смешка Обито удерживается, прячет иронию за серьезностью тона.       — Миссис Умино?       Анко морщится, прежде чем подтолкнуть Нару вглубь кабинета.       — Я поймала Шикамару за школой с сигаретой!       — Ого. Вот как?       — Ничего смешного, Учиха! — фыркает она. — Поговорите с ним.       Подняв руки в сдающемся в жесте, Обито улыбается:       — Сделаем в лучшем виде.       Анко осматривает его так, словно только что усомнилась в том, правильно ли поступила, явившись в этот кабинет. Но, даже если и так, свои мысли она оставляет при себе. Только качает головой:       — Я зайду завтра, — и наконец уходит.       Обито дожидается щелчка двери, прежде чем, хрустнув костяшками, размять пальцы в карикатурном жесте подготовки. На Шикамару простая уловка не действует — тот продолжает усиленного на него не смотреть.       — Присаживайся.       С вздохом он подчиняется.       — Тебя Нара Шикамару зовут, да?       — Ага.       — Ты ведь не очень хочешь обсуждать эту ситуацию со мной?       Лицо едва заметно меняется до скептического удивления. Мимика бедная и весь мальчишка удивительно неподвижный для своих лет, будто усталый от жизни взрослый, запертый в теле третьеклассника. И одного этого достаточно, чтобы с почти полной уверенностью предположить — ребенок не в порядке.       — Не-а.       — Почему?       — Я знаю, что вы скажете.       — Что курить это вредно? — уточняет Обито с ухмылкой и Шикамару только закатывает глаза. — Можем пропустить эту часть, если ты и сам все знаешь.       — О чем тогда говорить?       — Давай для начала познакомимся! Ты ведь у меня первый раз? Расскажи о себе.       — Что вам рассказать? — Шикамару вздыхает.       — Не знаю. Чем ты увлекаешься, например?       — Ничем.       Трудно сказать, детская это попытка отстоять свои границы или честный ответ. Но пяти минут беседы Обито вполне хватило, чтобы второй вариант казался не менее реалистичным, чем первый.       — Совсем ничем? Может быть, есть хоть какое-нибудь занятие, которое тебе нравится чуть больше всего остального?       К удивлению, эта формулировка работает и, немного помолчав, Шикамару сквозь зубы сознается:       — Смотреть на облака нравится.       — О, мне тоже! — улыбается Обито. — Что именно тебе в этом нравится?       Шикамару только поводит плечами. Приходится смириться, что с этого угла к нему тоже не приступиться. Новый вопрос Обито подобрать не успевает — Шикамару смотрит чуть внимательнее, спрашивает:       — Мистер Учиха, а что у вас с лицом?       Сначала Обито не понимает вопроса, но уже через секунду по спине пробегает холодок. Как может незаметно он осматривает опущенный до самой ладони рукав и видит на лацкане телесного цвета разводы. Неужели опять забыл закрепить? — думает Обито с досадой.       — Ты правда хочешь знать? — уточняет он с улыбкой и надеется, что та не выглядит слишком натянутой. — Давай тогда так: ты мне расскажешь, зачем курил, а я тебе расскажу, «откуда у меня эти шрамы»?       Шикамару недолго думает над его предложением, прежде чем скрестить руки на груди и сползти чуть ниже по сидению стула.       — Вот же ж… — он цокает языком. — Ладно…       Улыбнувшись, Обито кладет подбородок на сложенные ладони. Правую сторону лица фантомно жжет от чужого взгляда, но он уверен, что в состоянии с этим справиться.       К середине встречи Шикамару смягчается и можно не тащить каждое слово клещами, а ближе к концу даже несколько раз улыбается. Хороший парень, Обито нравится. Не нравится только то, что мать успела похоронить его отца, повторно выйти замуж и завести еще одного ребенка, но, несмотря на все тревожные звоночки, так и не отвела сына к психологу.       Люди не злые, просто недостаточно умные — успокаивает себя Обито и, закрыв дверь кабинета на замок, возвращается за стол. Достает из ящика зеркало с подсветкой и пенал. Нужно исправить свой недосмотр и в этот раз не забыть закрепить результат.       Он снимает очки. Включив подсветку, наклоняется ближе к зеркалу. Фактура его увечий уже не так заметна, особенно если скрыть разницу пигментации. Обито находит в пенале корректор и промазывает белесые разводы на правой щеке. Левую сторону тоже приходится красить, иначе косметика слишком заметна. Он завел эту привычку еще в университете и успел приноровиться настолько, что сам с собой шутит о скором открытии бьюти-блога.       Часы тем временем отмеряют три. Одно дело на сегодня осталось незаконченным и, если Обито надеется успеть, ему стоит оказаться через полчаса в совсем другом месте.       Его сложносочиненный график привязан к трем корпусам школы, собранным на одной территории. Есть шанс, что однажды администрация найдет еще психолога, но Обито не сильно надеется. Да и не сказать, чтобы нынешнее положение вещей было ему в тягость.       Площадь между корпусами пустует, красноречиво давая понять, что он все же не опоздал. Толкнув двери старшей школы, Обито заходит в вестибюль и выбирает место с наилучшим обзором.       Очень скоро толпа высыпается в коридоры. Шумит, переливается голосами, лицами. И наблюдение за ней приносит странное удовлетворение — Обито нравится находиться там, где много жизни, и, пожалуй, для этого трудно представить место более идеальное, чем школа.       Наконец, он выцепляет взглядом кого искал. Хочет поначалу положить ладонь на плечо, но, вовремя спохватившись, лишь окликает по имени:       — Итачи!       Тот вздрагивает едва заметно, близоруко осматривается в поисках источника звука и Обито помогает, махнув рукой. Глупо ждать от него расположения, но он подходит и это уже хорошо.       Обито осматривает Итачи особенно пристально. Впервые услышав об этих детях, он боялся увидеть следы вырождения в их лицах, но поверхностно они оба кажутся абсолютно здоровыми. Черно-белые, как и все выходцы из их славного семейства. Фигуру не рассмотреть под прямыми джинсами и рубашкой, будто снятой с чужого плеча. Судя по устаревшему фасону, возможно даже плеча непосредственно пастора. Длинные рукава спускаются ниже запястий, высокий ворот поддетой вниз водолазки обтягивает шею — на то могут быть любые причины, но, тоже предпочитающий носить закрытую одежду, Обито предполагает худшую.       — Привет, — улыбается он, — как ты?       Итачи смотрит на него совершенно пресным взглядом. Молчит дольше уместного, прежде чем спросить в лоб:       — Что вам нужно?       — Хотел пригласить тебя поговорить о случившемся. У тебя не простое время и тебе совсем необязательно справляться одному.       В ответ Итачи едва заметно морщится.       — Я не хочу.       — Если не хочешь об этом, можем о чем-нибудь другом. О чем угодно. Я выслушаю в любом случае. И, если это важно, уточню, что все останется между нами.       — Я не хочу ни с кем разговаривать, — повторяет Итачи тверже. — Особенно с вами.       — Итачи, я пойму тебя лучше, чем кто-либо.       — Чушь, — его верхняя губа вздрагивает. — То, что вы носите нашу фамилию, ничего не значит.       Раньше, чем в груди поднимутся чувства, а на язык лягут попытки оспорить услышанное, Обито напоминает себе — тринадцать лет в аду не могли не оставить отпечаток на психике Итачи.       — Можем это тоже обсудить.       Обито видит, что Итачи собирается вновь возразить. Вот только не успевает. Из-за угла выскакивает парнишка с длинными светлыми волосами и, подцепив Итачи под локоть, дергает за собой:       — Ты че встал, а? Мы опаздываем! — выдает он скороговоркой.       Его ухмылка красноречиво подсказывает, что никуда они не опаздывают. Но Обито не пытается воспрепятствовать похищению. Его авторитет от этого не пострадает, а репутация дружелюбного школьного психолога от любого, даже легализованного уставом школы, насилия — вполне.

***

      Выскользнув за ворота школы, они минуют остановку и пробегают еще метров десять.       Поначалу Итачи бездумно уцепился за возможность сбежать, но с каждой секундой ситуация начинает казаться ему все более глупой и все менее безопасной. Он резко останавливается, дергает руку назад. К его удивлению Дейдара, обернувшись, смеется,       совершенно непонятно над чем.       — Зачем ты это сделал?       — Ну так это… — он убирает растрепанные волосы с лица, — ты ж не хотел с ним разговаривать, а.       Итачи пытается встроить его ответ в свою привычную картину мира, но тому словно не находится паза. Что-то подсказывает: дело не в поступке Дейдары, а в его собственном непонимании. И это задевает особенно сильно.       — Тебе это зачем?       Веселье в глазах Дейдары тухнет, уступив место недовольству. Обернувшись к Итачи всем телом, он прячет свободную руку, ту, которой не придерживает доску, в карман.       — Да просто помочь захотел, блин. Для этого че, обязательно какой-то шкурный интерес должен быть, а?       — Какой интерес?       — Шкурный, блин! Типа как эгоистичный или… да, черт, забей, а.       Итачи снова понимает не все из сказанного, но решает не задавать больше уточняющих вопросов. Общий смысл ему все равно понятен и, пусть не вызывает доверия, он все же говорит:       — Спасибо.       — Да типа не за что. На хер этого психолога, ага, — рот Дейдара снова тянется в улыбке. — Ты на автобус?       — Да.       — А то могли бы прогуляться, а?       — Зачем?       — Ну типа поболтать, не знаю, все такое.       — Нельзя.       — Из-за пастора, что ли? — смеется Дейдара. — Да скажи ему, что на автобус опоздал, ага.       Хочется возразить, что это ложь, но Итачи сам себя останавливает. Почти волевым усилием напоминает, что решил больше не бояться Бога, а значит может поступать сугубо так, как считает нужным.       Пастор принимает его ложь удивительно легко, разве что нудно выговаривает о том, что стоит быть внимательнее. Пусть, когда Итачи прячет телефон в карман, у него трясутся руки, он чувствует удовлетворение.       Несколько минут они проходят молча. Хоть Дейдара и оборачивается то и дело, первым заговаривает все равно Итачи.       — Что случилось с твоим братом?       — А… ну… однажды он просто не вернулся домой.       — Его не нашли?       Дейдара морщится, отводит взгляд.       — Не.       Тяжело сглотнув, Итачи берет короткую паузу. Не то чтобы он ждал другого ответа, но слышать подтверждение все равно больно.       — Расскажи, — просит он и Дейдара набирает побольше воздуха в легкие.

***

      К вечеру в зале для собраний остаются только шеф Сарутоби и они двое. Даже Би, координатор Konoha Rescue и просто неравнодушный парень, поехал в гостиницу, оставив, впрочем, офицерам на прощание пак колы и коробку пончиков. И, нужно отдать ему должное, ясность ума удается сохранять до сих пор только на силе сахара и кофеина.       Перед шефом на столе увесистая папка, о существовании которой вспомнил Тензо. Какаши неприятно удивлен, что старик сам этого не сделал, но, пожалуй, возраст оправдывает некоторую рассеянность.       Перелистнув страницу, шеф начинает свой рассказ:       — Козуки Ивасаки пропал три года назад, в сентябре. Он был в гостях у одноклассника, в 22:13 позвонил матери предупредить, что едет домой. В дороге он должен был провести не больше пятнадцати минут. В 22:38 мама мальчика позвонила ему, но он не ответил. После этого телефон пропал из сети, еще через полчаса она позвонила в полицию. Удалось выяснить, что на самом деле Козуки уехал от друга около девяти. В 21:30 его в первый раз засекла камера заправки на выезде из города. Второй раз он попал в кадр все той же камеры в 22:19. Тем не менее, в город он так и не вернулся или по крайней мере не попал на запись ни одной камеры Чидори Хиллс. Предположительно, что-то случилось на проходящем через лес участке дороги между заправкой и городом.       — То есть, там же, где собаки потеряли след Саске? — уточняет Какаши, в ответ на что шеф кивает и перелистывает страницу.       — Тем не менее, на месте не удалось найти никаких зацепок. Но нужно принять во внимание, что в тот день где-то около одиннадцати начался ливень, который мог уничтожить улики.       Рядом Тензо с постным лицом жует пончик и вряд ли чувствует вкус. Поездка к Мадаре его заметно измотала, но за столько часов не выдалось и пятнадцати минут наедине, чтобы спросить его об этом не как напарника, но как друга.       Словно развивая эту нехитрую мысль, шеф продолжает:       — Была версия, что Козуки ездил посмотреть на ферму Учиха. Со слов друзей, они это обсуждали, но никто не собирался делать это всерьез. Рабочих зацепок так и не нашли. Как и телефона, велосипеда и уж тем более тела.       — А почему… — голос оказывается неприятно севшим и, прочистив горло, Какаши начинает сначала, — а почему это дело перестали расследовать?       — Как тебе сказать… его вел Минато. После него мы, естественно, ничего закрывать не стали. Скорее, приостановили из-за отсутствия новых улик.       Услышанное отдается в голове и груди болезненным эхом. И, словно издеваясь над собой, память подкидывает образ кровавого отпечатка на створках ныне заваренного подвала. Просто недосып — успокаивает себя Какаши и сообщает уже вслух:       — Я на перекур.       Шеф Сарутоби охотно поднимается с места.       — Хорошая идея.       Тензо ничего не говорит, просто выходит следом, должно быть, успев за последние сутки пристраститься к пассивному курению.       Улица перед участком выглядит неуместно спокойной: в густых сумерках горят окна домов и вывеска ближайшего магазина.       Второй день поисков оказался еще менее продуктивным, чем первый, несмотря на работу волонтеров и местных СМИ.       Саске словно исчез в том проклятом лесу.       — Так… — неуверенно подает голос Тензо, — вы думаете, это может быть серия?       — Для таких выводов пока рано, — хмыкает шеф и, в целом, Какаши с ним согласен, но не может не дополнить:       — Хотя сходство определенно есть. Я имею ввиду… ребенок, никого не предупредив, отправляется в лес и бесследно исчезает.       — И есть причины думать, что это связано с фермой, — осторожно подхватывает Тензо.       — И да, и нет. Три года назад на ферме жили, конечно, тоже Учихи, но все же совсем другие. Кстати, об этом! — Какаши оборачивается к шефу. — Вам удалось выяснить что-нибудь по бывшим участникам секты?       — А, да. Пришел ответ из тюрьмы — никаких побегов и УДО. Из опеки еще ждем, — отзывается тот, пожевывая фильтр. — Ну что, ребятки, вы по домам?       — Нет, еще посижу.       Тензо не отвечает, просто садится на скамейку и, ссутившись, прячет лицо в ладони.       — А я, с вашего позволения, поеду, — шеф Сарутоби тушит окурок о закоптившийся угол мусорки и уходит за вещами.       Проводив его взглядом, Какаши садится рядом с Тензо и без слов чувствует небывалое понимание.       — Какаши, — зовет тот, приподняв голову.       — Хм?       — Это очень плохо, что прямо сейчас я хочу только поехать домой и поспать?       — Нет.       — Нет? — переспрашивает Тензо растерянно, будто только и ждал осуждения.       — У тебя дома жена и ребенок. Работой на износ ты никому лучше не сделаешь.       — А ты?       Какаши щурит глаза в улыбке.       — А мне и тут неплохо.       Тензо тяжело вздыхает, сидит недолго, глядя на ночную улицу воспаленными глазами, прежде чем подняться.