Крысолов

***

      Они трое лежат в траве, укрытые ей как пологом. Солнце слепит глаза, от жара клонит в сон. Но встать придется очень скоро, раньше, чем старшие заметят, что они отвлеклись от работы. Но немного времени у них еще есть, чтобы продолжить притворяться, будто во всем мире нет ничего, кроме этого солнца и травы вокруг.       Изуми, лежащая посередине, накрывает живот ладонью.       — Кажется, у меня будет ребенок.       Смысл слов доходит не сразу, а как доходит — солнце перестает греть, а их укрытие становится куцым и ненадежным.       — С чего ты взяла? — Шисуи резко садится.       — Я заметила… кое-что и спросила старших женщин. Они сказали, это верный признак, что у меня будет ребенок, — она улыбается, растерянно и, если присмотреться, совсем не радостно.       Вопрос, что вертится на языке, озвучивать противно, словно речь о чем-то грязном.       — Это ребенок Изуны?       Она только кивает и тоже садится, подтянув колени к груди. Однажды мать пыталась объяснить, с чего начинается беременность, и, пусть многое в ее рассказе осталось непонятным, очевидно, что произошло нечто непоправимое. Что именно — Шисуи озвучивает первым:       — Как давно ты стала его женой?       — Три месяца назад, — Изуми кладет подбородок на колени так, что ее лица становится совсем не видно.       Нужно говорить мягче, чтобы ненароком не сделать больнее, но получается как всегда:       — Почему не сказала?       — Не знаю…       Когда она поворачивает голову, удается поймать взгляд. Черные, как у них всех, глаза в обрамлении густых ресниц, сейчас кажутся бездонными. Но если смотреть достаточно долго, дно у них все-таки есть и там спрятан ужас. которым невозможно не заразиться. Он крадется по спине крупными каплями, обдает холодом ладони.       — Эй, мы позаботимся о тебе, — шепчет Шисуи, прибняв Изуми за плечи. — И о ребенке, когда он родится.       Очередная неотвратимая фатальность, на которую можно только смотреть. Быть на ее фоне маленьким и незначительным. Можно сказать эхом:       — Обещаем, — и навалиться третьим, обнять ее поверх чужих рук. Только это уже ничем не поможет.

***

      Солнце струится сквозь минималистичный узор витража, ложится на пол цветными прямоугольниками. Красиво. Итачи смотрит на окно так долго, как может, потому что вид церкви нагоняет тоску. Здесь мрачно и душно, несмотря на обилие света и воздуха. Потолок сходится над головой ребрами и позвоночником, словно в самой конструкции церкви останки исполинского чудовища. Возможно, того самого бога, которого следует бояться.       Итачи не боится, напоминает себе об этом каждое утро, пока делает вид, что молится вместе с пастором. Бояться надо людей, вот что он усвоил за тринадцать лет жизни в секте и два — за ее пределами.       Пальцы тянут ворот рубашки. Поймав себя на этом Итачи опускает руки на колени и наконец отрывает взгляд от потерявшегося в витражах солнца.       В церкви сегодня слишком людно. Будто весь город решил, что, если не помогают волонтеры и полиция, то поможет молитва.       Не поможет.       Итачи опускает голову и упирается взглядом в собственные ладони сжимающие колени. Иногда прихожане едва касаются его плеч, шепчут слова соболезнования и поддержки. Итачи не отвечает.       Оживает он только, когда Данзо заходит за кафедру. Накинутая на плечи фиолетовая стола выглядит странно, как будто даже противоестественно на его черной фигуре. Дождавшись, пока все рассядутся, Данзо поднимает ладонь. И начинает говорить не раньше, чем тишина в церкви становится плотной настолько, что, кажется, за ней не будет слышно даже проповеди. Но голос Данзо, сухой и громкий, вспарывает ее:       — Братья и сестры! В это тяжелое время я стою перед вами не только как ваш пастор, но и как человек, разделяющий ваш страх. Но я не прошу вас о жалости. Я прошу о стойкости. Прошу о мужестве. Прошу не позволить страху сломать нас. Вы можете спросить меня: как сохранить веру, зная, что зло торжествует? Господь посылает нам трудности не для того, чтобы уничтожить нас, но чтобы закалить нас, как огонь очищает золото. Мы сильны не в горе, но в надежде, которую Он укрепляет в нас. Господь сказал: «Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой» (Исайя 41:10). Эти слова — наш якорь, наш свет в самые темные моменты. Мы не знаем всех ответов. Я, как и вы, не знаю, где мой мальчик или почему Господь допустил это испытание. Но я знаю одно: Он никогда не оставляет нас, даже в самой глубокой тьме. Его рука ведёт нас, если мы доверимся Ему.       От голоса Данзо становится теснее. Рубашка липнет к спине, хочется вопреки правилам расстегнуть хотя бы верхнюю пуговицу. Но Итачи, словно впав в оцепенение, остается неподвижен.       — Мы живем в мире, где люди поддаются гневу, алчности и порокам, позволяя дьяволу вершить зло их руками. Но разве Господь не сказал через апостола Павла: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней дьявольских» (Ефесянам 6:11)? Этот мир — поле битвы, и именно поэтому я прошу вас о мужестве. Сейчас время не для страха, а для действия. Мы должны быть едины. Сражаться вместе, молиться вместе, поддерживать друг друга и тех, кто особенно нуждается в нашей помощи. Протяните руку тем, кто сейчас слаб. Говорите друг с другом. Давайте молиться, как молился Давид: «Положись на Господа, уповай на Него, и Он совершит» (Псалом 36:5). Бог слышит наши молитвы, особенно когда мы говорим в унисон. Но наша вера должна проявляться не только в словах, но и в делах. Если вы можете присоединиться к поискам — сделайте это. Если нет — поддержите тех, кто может, словом и молитвой. Полицию, что охраняет наш покой, волонтеров, что бросили все свои дела, чтобы помочь.       Пульс и дыхание сбиваются, пока едва ощутимо, но достаточно, чтобы в голове стучало лишь «я не хочу быть здесь». Стены церкви осыпаются, обнажая то, что за ними — затхлый подвал с низким потолком и земляным полом. Там нет солнца в витражных окнах, только тусклая лампочка накаливания. Там нет прихожан в выходных костюмах, только истощенные люди, одетые во что придется. Они, преисполненные страхом, прячут глаза, молятся, беззвучно двигая обветренными губами. И сейчас кажется, что между этим образом и реальностью нет никакой разницы.       — И, наконец, помните слова из Притчей: «Имя Господа — крепкая башня: убегает в нее праведник — и безопасен» (Притчи 18:10). Мы не должны терять эту крепость в наших сердцах. Мы не можем позволить отчаянию разрушить нас. Господь видит нас, Он с нами в каждом шаге. Так давайте же молиться вместе!       Итачи складывает непослушные руки вместе, опускает голову. Даже не пытается повторять слово, просто двигает губами. Он не делал бы и этого, но тело словно подчиняется неведомому инстинкту.       — Господи, наш Пастырь, Ты ведешь нас даже через долину смертной тени. Дай нам сил не бояться зла, потому что Ты с нами. Пусть Твоя мудрость направляет нас, Твоя сила поддерживает, а Твоя любовь объединяет нас в это трудное время. Приведи нас к истине, а детей наших — домой. Аминь.       Дыхания не хватает, мысли путаются и поверх них всех ложится одна, пугающе отчетливая настолько, что не получается даже попытаться ее оспорить. Итачи уверен — он умрет, если проведет здесь еще секунду. Задохнется, на него упадут стены, не выдержит сердце. Даже страх перед собственным непослушанием не может удержать на месте.       Итачи подрывается и, протолкнувшись через колени сидящих рядом прихожан, бросается к двери. Кто-то зовет его, люди подскакивают, но никто не пытается остановить. Двери распахиваются и он наконец вырывается на улицу, туда, где солнце и воздух. Вот только бежать дальше некуда. Ноги подгибаются и, упав на колени, он дышит. Жадно, будто только что побывал под водой.       Люди высыпаются следом, обступают и снова сдавливают кругом. Итачи обхватывает себя за плечи, чувствуя, как и здесь становится невыносимо.       — Пропустите!       Его накрывает тенью.       — Итачи.       Ответить не получается, да и поздно уже искать себе оправдания. Когда его резко ставят на ноги, Итачи успевает только зажмуриться в ожидании удара. Но того не следует. Происходит что-то новое, странное, совершенно незнакомое: лоб Итачи утыкается в чужое плечо, руки обхватывают его — одна поперек спины, другая ложится на затылок — движением сильным, но не грубым.       — Соберись, Итачи, — голос Данзо звучит чуть слышно, над самым ухом. — Это просто приступ паники, ты в состоянии с этим справиться. Делай, что я скажу, и станет легче. Кивни, если слышишь меня.       Смысл слов доходит с трудом. Выхватив последнее предложение отчетливее всего, Итачи кивает.       — Сожми кулаки. Со всей силы сожми и не разжимай.       Он слушается на силе упрямой привычки. Стискивает пальцы, насколько хватает силы рук, и чувствует мелкую дрожь в кистях.       — Не разжимай, — повторяет Данзо. Он говорит непривычно быстро, почти не оставляя зазоров между словами. — Я буду считать. Вдыхай, задерживай дыхание и выдыхай на каждое число кратное шести. Кивни, если понял.       Думать о чем-то, кроме боли растекающейся по рукам от ладоней, сложно. Итачи не знает, зачем Данзо его мучает, почему не оставит в покое или не «успокоит» оплеухой. Но все же кивает и тот начинает считать.       Вдох. Шесть. Выдох. Двенадцать. Вдох. Восемнадцать. Выдох.       Отслеживать кратные числа становится все сложнее. Приходится считать вместе с Данзо и, каждый раз добираясь до шести, возвращаться к нулю. Лишь бы не сбиться. Итачи не знает зачем, просто не может иначе. Собственное дыхание отвлекает, а еще больше — напряжение в руках. И когда он вопреки приказу не выдерживает и разжимает пальцы, по телу прокатывается слабость, такой волной, что чуть не сбивает с ног.       Данзо не дает ему упасть.       — Стало легче? — спрашивает он, резко оборвав счет, и, к своему удивлению, Итачи обнаруживает, что больше ничто не мешает дышать. Снова кивает. Данзо в ответ легко хлопает его по спине. — Иди в мой кабинет, попей воды. Я успокою людей и отвезу тебя домой.       Когда Данзо разжимает руки, Итачи на мгновение думает, что упадет. Но так только кажется — он стоит на ногах твердо. Достаточно, чтобы сделать шаг назад и, не глядя в глаза прихожанам, пройти мимо.       Пока они едут домой, Итачи старается смотреть перед собой, не на Данзо. Напряжение витает в воздухе, заполняя тесный салон.       — Когда я служил, то видел такое, — голос Данзо звучит тихо, отрывисто. — У новобранцев чаще всего. Что-то перемыкало в голове. Помню, один мальчишка, года на четыре тебя старше, под обстрелом так упал. Мы не успели его вытащить, — он делает паузу, должно быть, слишком сильно углубившись в свои воспоминания. — Пришлось научиться приводить таких в чувства. Собственное ответное молчание кажется небезопасным. Итачи спрашивает то, что первым приходит в голову.       — Зачем ты воевал?       — Я думал, что это мой долг.       — Теперь ты так не думаешь?       Итачи решается посмотреть на Данзо, будто заново изучая хорошо знакомое лицо: тяжелая челюсть, крючковатый нос и колкий взгляд из-под хмурых бровей.       Хоть слово и было знакомо, о том, что такое война, Итачи узнал уже здесь, непосредственно от Данзо. Тот не любил говорить об этом, но за него говорили искусственный глаз, шрам на подбородке, и рука, изуродованная настолько, будто с нее когда-то сняли кожу.       — На войне нет Бога, — говорит Данзо после долгой паузы.       — А здесь?       — Итачи, не Бог забрал Саске. Это сделали люди.       — Войну тоже сделали люди, — нужно замолчать, но слова упрямо льются изо рта так, будто от этого что-то зависит.       Данзо устало вздыхает.       — Да. И люди же его ищут. Здесь есть место не только злу, но и добродетели. А значит и Богу. И в этом вся разница.       Машина притормаживает и разворачивается, ловко умещается на подъездной дорожке маленького бежевого здания, что нужно считать своим домом. Пусть в голове и остались нестыковки, спрашивать про войну больше не хочется. С самого начала стоило догадаться, что этот разговор неминуемо приведет к Богу.       Когда они поднимаются на порог, Итачи признается:       — Я думал, ты будешь злиться.       — Это не та ситуация, где уместна злость, — Данзо открывает дверь, пропускает в прихожую первым.       Итачи делает несколько шагов вглубь дома, оборачивается.       — Ты бы не стал перед прихожанами.       Он не успевает понять, что сказал не так, ведь говорил только правду — тяжелая пощечина почти сбивает с ног. Итачи только и успевает что зацепиться за перила лестницы и прикрыть голову. Но Данзо больше не бьет.       — Я уже не жду от тебя благодарности, — рычит он сквозь зубы. — но неуважения я не потерплю.       Тело приказывает — замри. Любое слово или движение повлекут последствия.       — Так… — Данзо с раздражением выдыхает. — Иди к себе и жди меня. Будем говорить с тобой об уважении.       Не глядя, Итачи подчиняется.

***

      Звонок от Тензо застает Какаши за рулем. Весьма удачно на светофоре, чтобы принять вызов и переключиться на динамик.       — Алло.       — Привет. Можешь сейчас говорить? — Я же ответил, — хмыкает Какаши, впрочем, уже охваченный недобрым предчувствием.       — Ну да… тут кое-что произошло в церкви, — Тензо вздыхает. — Итачи стало плохо во время службы. Наверное, паническая атака или что-то вроде того. Он даже на улицу выбежал. Пастор Шимура его успокоил и увез домой. Я подумал, тебе стоит знать об этом.       Какаши хмурится, не отрывая взгляда от дороги. Ситуацию легко объяснить стрессом, вот только слишком страшно упустить за этим что-то важное, а то и вовсе непоправимое. Что конкретно — Какаши пока не понимает, но все равно говорит:       — Ты можешь сейчас поехать к пастору домой?       — Зачем?       — Удостовериться, что все в порядке.       — Мне так ему и сказать?       — Нет, так говорить не надо. Он может ответить, что все в порядке, и закрыть перед тобой дверь. А тебе нужен предлог, чтобы попасть в дом.       — Какаши!.. — Тензо наконец понимает, зачем ему ехать к пастору, но уже в который раз предпочитает отрицать саму вероятность его причастности к делу.       — Тензо, послушай, — едва заметно, но все же повышает голос Какаши. — Я не утверждаю, что пастор в чем-то виноват, но давай гипотетически представим, что это так. Тогда обычная осторожность спасет Итачи.       — Да, но…       — Ты слышал о деле BTK?       — Боже, Какаши, да понял я! Уже иду к машине. Только вот… — негодование в его голосе сменяется растерянностью, — под каким предлогом мне к нему прийти?       — Я верю в тебя, — усмехается Какаши и, не дав места для ответа, прощается. — Позвони, как закончишь.       Его собственный задор гаснет вместе с экраном телефона. Нет в этой ситуации ничего забавного и быть не может.       Желание бросить все и тоже сорваться к пастору Какаши гасит сам. Тензо толковый парень, на него можно положиться. К тому же прихожанин церкви, чье беспокойство будет выглядеть куда органичнее визита двух копов.       Чуть успокоив себя, Какаши расслабляет пальцы, что мертвой хваткой вцепились в руль. Сегодня он вырвал полдня почти что отдыха и не должен саботировать собственные решения. Тем более, за поворотом показывается одноэтажный домик с небесно-голубыми стенами, где его ждут. Жаль только повод прийти туда в этот раз невеселый. Но Какаши все равно купил фрукты и печенье, пакет с которыми прихватывает, припарковав машину.       На Кушине, когда она открывает дверь, огромное худи, из-под которого едва видны джинсовые шорты.       — Какаши! — распахнув объятия, она прижимает его к себе. И только благодаря платформам дотягивается лбом до плеча.       — Привет, — Какаши улыбается, ненароком вдохнув исходящий от ее запах цитрусов и пряностей. Неловко гладит по спине и не торопиться отстраняться первым.       — Пойдем в дом, — Кушина перехватывает его за рукав и тащит в прихожую, начинает привычно суетиться. — Ты как? Выглядишь уставшим. Наверное, с работы сейчас вообще не вылезаешь! Есть хочешь? Я сделала сэндвичей. Для обеда пока рановато, сам понимаешь, но могу быстро придумать что-нибудь еще.       — Все в порядке, спасибо, — уловив паузу в монологе, Какаши дает ей в руки пакет. — Не откажусь от сэндвича. Только… а где Наруто?       Напускной энтузиазм соскальзывает с лица Кушины. Она опускает взгляд, прежде чем посмотреть снова и мотнуть головой в приглашающем жесте. Какаши все понимает и следует за ней по коридору до прикрытой двери, где детской рукой нарисована оранжевая спираль.       — Наруто? — она стучит. — Солнце, я вхожу, ладно?       Возражений не следует и Кушина толкает дверь от себя. Наруто, сидя на полу перед кроватью, поднимает взгляд, и от этого становится не по себе. Какаши и представить себе не мог, что этот ребенок может смотреть такими глазами. Это длится, будто наваждение, несколько секунд, прежде чем Наруто улыбается. Впрочем, и близко не так открыто и искренне, как обычно.       — Привет, Какаши.       — Здравствуй.       — Малыш, — Кушина наклоняется вперед и протягивает сыну ладонь, — пойдем, посидишь с нами на кухне. Хорошо?       — Хорошо, — Наруто поднимается с пола и позволяет выманить себя из комнаты.       На кухне он забирается на стул с ногами, подпирает подбородок ладонями. Усевшись напротив, Какаши кивает ему:       — Как ты, приятель?       Мальчишка морщится, прежде чем посмотреть в ответ очень внимательно:       — Какаши, вы его найдете?       — Сделаем все возможное. И, думаю, ты кое-чем можешь мне даже помочь.       — Чем? — мгновенно оживляется Наруто.       Кушина накрывает на стол, вдруг став удивительно незаметной. Хотя — Какаши уверен — готовая в любой момент прийти на помощь. Этот разговор они обсудили заранее и совместно пришли к выводу, что лучше так, дома, неофициально, чем тащить ребенка в участок.       — Расскажи мне про Саске. Ты ведь был его лучшим другом, правда?       — Правда, — Наруто активно кивает, прежде чем ненадолго задуматься. — Ну… Саске очень хороший. Правда. И на самом деле добрый. Просто говорить со всеми подряд не любит. Поэтому все сначала думали, что он злой. Я тоже так думал. Но совсем недолго!       — А что потом случилось?       — Потом… — Наруто замолкает, немного смущенный, но все же продолжает, правда на полтона потише, — я однажды увидел, как он плачет. Я только обещал никому не рассказывать! И мне стало очень его жалко.       — Он сказал тебе, почему плачет?       — Он сказал, что я дурак и ничего не пойму! Но потом сказал, что скучает по маме. А я ему сказал, что скучаю по папе. И мы подружились.       Упоминание Минато, даже вскользь, привычно режет в груди. Какаши не обращает внимание, продолжает спрашивать.       — В последнее время ты не замечал ничего странного в поведении Саске? Может быть, он тебе что-то говорил или о ком-то рассказывал?       В задумчивости Наруто поднимает глаза к потолку, несколько раз моргает, прежде чем начать без уверенности.       — Вроде бы ничего странного. Только… да, вот! Он за день до того, как пропал, когда мы в автобусе ехали, сказал мне: «спасибо, ты хороший друг». Так и сказал. Обычно он такое не говорит, вот я и удивился!       — Как думаешь, он мог убежать из дома?       — Я… — Наруто снова плаксиво морщится, но голос его не дрожит. — Я думаю, да. Он мог.       — Почему?       — Потому что пастор его обижал.       Взгляд непроизвольно падает на экран телефона, молчащего в ожидании новостей от Тензо.       — Он тебе не говорил, как именно?       Наруто качает головой и добавляет громким шепотом:       — Пастор говорил гадкие вещи про мою маму. Мне Саске сказал. Так что он точно говнюк.       На удивление Кушина никак не реагирует на произнесенное сыном ругательство, из чего Какаши заключает, что и ему не стоит.       — Что он такого сказал?       — Не, я не могу такое говорить.       — Пастор Шимура считает меня шлюхой, — не оборачиваясь, подсказывает Кушина, на что Наруто хмурит брови и дует щеки.       Новый штрих в портрет ложится так естественно, словно всегда там был.       Какаши пробует еще раз:       — Пастор когда-нибудь делал Саске больно?       Наруто испуганно прижимает ладони к лицу, переспрашивает:       — Пастор делал ему больно?       — Не знаю. Ты мне скажи.       — Мне он ничего такого не рассказывал! — немного подумав, Наруто сам себе кивает и доверительно добавляет. — Но я думаю, может быть, так и было.       — Почему?       — Саске его очень боялся.       Кушина ставит на стол чашки — кофе для них и сок для ребенка — тарелку сэндвичей, вазочку с печеньем и тут же скрывает свое присутствие за экраном телефона. Беглым взглядом Какаши подмечает, что, кажется, с прошлой их встречи ее губы стали пухлее и в который раз думает о том, насколько она нынешняя не похожа на женщину, что когда-то Минато взял в жены. На фото в прихожей Кушина все такая же нелепая, угловатая, в хипповских платьях и платках. Впрочем, в этом нет и не может быть ничего плохого, если ей так легче.       Усилием воли Какаши переводит взгляд.       — Наруто, а что ты знаешь про Итачи?       — Ну, я думал, он хороший и вроде как заботиться о Саске. Я даже завидовал немного. Но потом они поругались и вроде как не помирились до конца. В смысле, Саске не хотел его прощать. Я не совсем понял, что случилось… Саске сказал, это Итачи виноват, что их забрали у мамы.       — Получается… — начинает Какаши, но быстро пресекает свою попытку подумать о ситуации вслух. Он слышал историю о ребенке, что сумел сбежать из секты и попросить помощи, но ни один источник не называл его имя.       Наруто вопросительно склоняет голову на бок:       — Э?       — Просто задумался, — улыбается Какаши. — Почему Саске это разозлило? Разве ему не было плохо на ферме?       — Было. Но он сказал, что его мама в этом не виновата и ей там тоже было плохо, — Наруто скрещивает руки на груди, не понимает, но чувствует всю сложность ситуации.       Нужно заканчивать допрос, пока ненароком не сделал больно. Наруто самому с собой и Кушине с ним сейчас и так непросто.       — Давайте есть, — улыбается Какаши, с преувеличенным задором подхватив с тарелки сэндвич. Уловка работает, уже через десяток секунд Наруто уплетает свою порцию за обе щеки. И пусть это только приятная иллюзия, прямо сейчас его взгляд не кажется пустым.       Кушина откладывает телефон, подпирает щеку ладонью, смотрит на них с мягкой полуулыбкой, но сама не ест. Кажется, она снова похудела — стоит поговорить с ней, но явно не в этот раз, когда Наруто рядом. Какаши хотел бы сказать, что на сегодня вообще хватит тяжелых разговоров, но один у него, к сожалению, остался.       — Спасибо, очень вкусно, — он стирает остатки соуса с пальцев салфеткой, делает глоток кофе.       — Ты совсем, наверное, готовить не успеваешь? — спрашивает Кушина, жалостливо сведя брови.       — Готовить — успеваю, а вот есть не очень, — Какаши думал пошутить, но получается скорее грустно. Хотя бы потому что Кушине очевидно, что готовит он не для себя.       — Хочешь я буду готовить и на вас с отцом? Тебе ведь сюда небольшой крюк, когда с работы едешь…       Согласие бы все упростило, но ответ встает поперек горла. Какаши машет рукой:       — Не стоит, вроде пока справляюсь. Да и папа сейчас не так плох.       — Твой папа болеет? — Наруто отрывается от вазочки с печеньем.       Неловко переглянувшись с Кушиной, Какаши улыбается:       — Немного.       — Когда я болею, мама делает мне чай с лимоном!       — Вот как?       — Злости на тебя не хватает, Какаши! — взмахивает руками Кушина. — Был бы тут Минато, надавал бы тебе по шее за все эти твои «сам справляюсь»!       Скребущее чувство в груди возвращается. Вопреки этому Какаши не может перестать улыбаться. Вот только, чтобы продолжить говорить, приходится сглотнуть комок и прочистить горло.       — Кстати, о Минато…       — М? — Кушина смотрит в ответ печальными глазами.       — Было одно дело, которое он вел. Я изучил материалы, но, может быть, он говорил тебе что-то еще…       — Какое?       — Дело Козучи Ивасаки. Пропавший мальчик…       — Да-да, я знаю, — перебивает Кушина и переводит взгляд на сына. — Солнышко, иди сюда.       Тот охотно спрыгивает со своего места и, обойдя стол, забирается матери на колени. Кушина обнимает его, перебирает светлые волосы пальцами.       — Минато очень переживал. Ну, ты его знаешь… не умел он совсем без эмоций работать, — ее губы вздрагивают, но так и не складываются в улыбку.       Уложив голову на стол, Наруто выискивает в кармане крошечную игрушку и принимается возить ей по столу. Ощущение, что он не слушает, — Какаши уверен — обманчиво. Напротив, слушает и, возможно, слишком внимательно.       — Там… — продолжает Кушина с неожиданной осторожностью, — какая-то мутная история была, если честно. У Минато был подозреваемый, но Сарутоби не поддержал его версию.       — Шеф?..       — Угу, — Кушина кивает. — Они не очень ладили в последний год.       Реальность, в которой шеф говорит о Минато только хорошее и только с грустью в глазах, не сходится с новыми фактами. С другой стороны, смерть сглаживает любые углы и, если немного пофантазировать, можно представить, что горько шефу Сарутоби в том числе из-за вставших между ними разногласий. И это объясняет все, кроме того, что версия Минато даже не было озвучена.       — Так… — выдыхает Какаши, потерев переносицу пальцами. — Он не сказал, кого подозревает?       — Казекаге.       — Подожди… Расу Казекаге? Тот который владеет Kaze Horizon? Ветряные турбины, завод и все такое…       — Да. А также самый богатый и влиятельный человек Чидори…       — Ты же не думаешь… — Какаши осекается, сбитый с толку собственной догадкой, но быстро берет себя в руки, чтобы продолжить, — ты же не думаешь, что шеф Сарутоби мог свернуть расследование поэтому?       — Я не знаю, Какаши, — Кушина опирается локтем на стол, почти накрыв собой Наруто. — Знаю только, что Минато такой вывод тоже не понравился, а другого у него не было.       — А улики? Зацепки? Он ничего тебе не рассказывал?       — Вроде как были показания свидетелей и какая-то не то утерянная, не то поврежденная запись с камеры, которые утверждали, что Казекаге или кто-то связанный с его компанией ездил ночью в тот лес…       — Гаара! — Наруто неожиданно выпрямляется, чуть не ударившись макушкой о подбородок Кушины.       — Кто такой Гаара? — переспрашивает Какаши.       — Говорят у Казекаге есть младший сын, который не ходит в школу, потому что болеет. Но я его видел один раз! У него волосы красивые, почти как у мамы! — Наруто накидывает окружившие его красные пряди себе на голову.       — Малыш, не тяни.       — Ой! Прости, — развернувшись, он обнимает Кушину.       Смотреть на них тепло и как-то по-особенному трепетно. Разве что фонит той же тоской, что и от школьных коридоров. Но Какаши ценит каждую секунду, проведенную в этом доме. Общее горе сделало их и его семьей тоже.       Подумав, что смотрит слишком пристально, он опускает взгляд и наконец замечает то, что принял изначально за крошечную игрушку. Сердце пропускает удар: на столе лежит подвеска в виде танцующей мыши. Почти такая же, как та, что покоится у самого Какаши в кармане.       Он пытается взять фигурку со стола, чтобы получше рассмотреть, но Наруто проворно дергает за шнурок и, спрятав мышь в кулаке, хихикает.       — Это… подвеска Саске? — уточняет Какаши.       — Не-а. Это моя, — Наруто разжимает руку и демонстрирует оранжевую фигурку на своей ладони. — У Саске другая была.       — Откуда они у вас?       — Это секрет!       — Наруто, хватит дурачиться, — с усталой строгостью замечает Кушина. — Какаши ведь по делу спрашивает.       Тот смотрит на мать с недоверием, прежде чем испустить подчеркнуто разочарованный вздох.       — Обито подарил.       — Обито?..       — Это школьный психолог, — поясняет Кушина. — Наруто ходит к нему время от времени. Хороший парень.       Наруто кивает, подтверждая ее слова.       О чем именно стоит спросить, Какаши решить не успевает. Телефон на столе заходится звонком.

***

      По дороге к дому пастора в голове мешаются ругательства, которых, если быть честным, Какаши не заслуживает, обрывки криминальных хроник и липкая тревога.       Юкими не было и семнадцати, Тензо недавно минуло восемнадцать, когда она узнала, что беременна. Ее отец тогда разбил ему нос и грозился переломать ноги, если еще раз увидит. Возвращаться в трейлер к спивающейся матери не было никаких сил, потому Тензо, опустошенный и потерянный, сел на первый попавшийся междугородний автобус. Без причины, просто потому что не мог не сесть. Всю дорогу он думал только о том, как жить дальше, если отец принудит Юкими сделать аборт. Автобус вез его через главную улицу Чидори Хиллс, когда взгляд зацепился за здание церкви. Белоснежное, скромное, такое, каким оно и должно быть. Тогда Тензо уже верил, пусть и не так истово, как сейчас, но и этого хватило, чтобы сойти на ближайшей остановке. Что делать Тензо по-прежнему не знал, а потому выбрал молиться.       Так он встретил пастора Шимуру и тот, выслушав его историю, протянул руку помощи.       Пастор отвез Тензо к дому Юкими, а после долго говорил с глазу на глаз с ее отцом. О чем — так и осталось загадкой. Да и неважно это, если по итогу тот отказался от идеи с абортом при условии заключения брака. Обвенчал их тоже пастор Шимура. Через старого приятеля помог устроиться в полицию, тогда еще в Катон Крик, и даже приютил Юкими на те три месяца, что заняла у Тензо подготовка в академии. Стоит ли говорить, что крестил их ребенка тоже он…       А теперь Какаши подозревает его черт-те в чем, да еще и проводит ненавязчивые параллели с серийными убийцами. Нет причин злиться на него за это, но Тензо все равно злится.       Машина пастора припаркована на подъездной дорожке, не в гараже, как обычно, и эта мелкая деталь на фоне общей тревоги отзывается беспокойством. Тензо всматривается в окно и, кажется, даже видит какое-то движение на втором этаже. Так и не придумав легенду, способную оправдать его присутствие здесь, Тензо выпрыгивает из машины и спешным шагом добирается до двери.       Пастор открывает удивительно быстро. На нем по-прежнему черная рубашка с колораткой — должно быть, был слишком занят, чтобы переодеться. Осмотрев гостя с ног до головы, будто первый раз увидел, он кивает:       — Привет, Тензо. Ты что-то хотел?       — Да. Здравствуйте, пастор. У меня была пара вопросов к Итачи, да и просто хотел удостовериться, что все в порядке.       — Ясно, — пастор отходит от двери, пропуская Тензо в дом. — Давно ты меня не навещал просто так…       — Простите, — потупив взгляд, тот следует за пастором на кухню.       — Тебе не за что извиняться. Я знаю, что ты хороший и ответственный человек. И если не находил времени, значит, на то были причины.       Желтая кухня с белыми шкафчиками пропитана воспоминаниями о тех разговорах, что сделали Тензо тем, кто он есть сейчас.       Пастор ставит чайник на плиту — он, должно быть, последний человек в Чидори Хиллс, что кипятит воду на конфорке.       — Как дела у твоего сына?       Сай — единственный камень преткновения между ними. Решение заменить встречи с пастором на методы доказательной медицины далось тяжело и, пусть Тензо видит результат, от ноющего чувства вины избавиться никак не выходит.       — Он начал довольно неплохо разговаривать, — улыбается Тензо, присаживаясь за стол.       — Это все тот психолог из школы?       — Нет-нет, он не имеет квалификации для работы с… такими детьми. Но он посоветовал к кому обратиться, так что Юкими возит Сая в клинику в Отафуку два раза в неделю.       — Дай бог, — выдыхает пастор.       — Как Итачи? Пришел в себя?       — Еще не совсем. Он очень привязан к брату, поэтому я не жду, что ему станет лучше, пока… — пастор замолкает на полуслове. Обычно сдержанный, почти недвижимый в собственном спокойствии, он тревожно трет ладони, а затем брезгливо встряхивает руками. — Прости. Мне тоже непросто. Я все же взял ответственность за этих детей. И определенно с ней не справился.       — Это не ваша вина.       — Как посмотреть… — пастор отворачивается, достает из сушилки две чашки.       Отчаянно хочется не спрашивать его об этом, ограничиться словами поддержки и позволить побыть со своим горем. Но сейчас все человеческое должно отойти на второй план перед профессиональным. Снова помянув Какаши недобрым словом, Тензо заставляет себя говорить:       — Что вы имеете ввиду?       — Возможно, я был недостаточно добр и терпелив, чтобы доказать, что не желаю Саске зла. Два года прошло, бесконечно долгий срок для ребенка, а я так и остался для него чужим человеком. Впрочем, — он коротко прочищает горло, — не обо мне речь.       Проследив линию его взгляда, Тензо вздрагивает. Пастор как-то говорил, что его подопечные ходят бесшумно, но тогда это прозвучало как фигура речи.       Итачи стоит в проеме арки. В безразмерном свитере и с растрепанными волосами он выглядит младше своих лет. Если, конечно, не смотреть на не по годам усталое лицо.       — Садись, — пастор достает из сушилки третью чашку.       Даже не попытавшись поприветствовать Тензо, Итачи подчиняется. Движения кажутся слишком резкими и отрывистыми, когда он отодвигает стул и садится напротив. Смотрит прямо, прежде чем отвести взгляд, но этих секунд хватает, чтобы заметить, как раздражены глаза.       — Привет. Сможешь ответить мне на пару вопросов?       Тот в ответ только коротко кивает.       — Мы были на ферме, — импровизирует Тензо. — Ты знаешь что-нибудь про Учиху Мадару?       — Его изгнали до моего рождения.       — Может быть, тебе о нем рассказывали?       — Отец и брат Изуна запрещали о нем говорить.       — Понимаю. Но откуда-то ты ведь знаешь, что он уехал.       Итачи медлит с ответом, чуть заметно хмурится.       — Говорили, что он был злым и жестоким человеком, который не чтил порядки общины.       — Как думаешь, он мог быть причастен к случившемуся?       Ответный взгляд испуганный настолько, насколько позволяет скованная мимика Итачи. Пастор тоже, должно быть, это замечает: подходит ближе, опускает ладонь подопечному на плечо и тот мелко вздрагивает.       — Нет, — Итачи опускает взгляд. — С ним бы Саске добровольно не ушел.       Пастор отходит за чашками и наконец садится к ним за стол. Он сделал кофе, черный, без сахара — обычно Тензо не пьет такой, но в этом доме он будто приобретает особый вкус.       — Почему ты так думаешь?       — Мы виделись с ним. Саске знал его в лицо и боялся.       — Когда вы с ним виделись, Итачи? — опередив Тензо, спрашивает пастор.       — В прошлом году. Я водил Саске гулять. Ты сказал зайти в магазин по дороге домой. Там мы и виделись.       — Как вы поняли, что это он? — Тензо подается вперед, опасаясь упустить и не донести до Какаши хоть одну деталь.       — По лицу. Я не был уверен, но он тоже смотрел на нас. Потом догнал на улице, хотел узнать, Учихи ли мы. Я подтвердил. Тогда он спросил, кто отец Саске. Я ответил и он ушел.       — Тебя не удивил этот вопрос?       — Нет. Саске похож на брата Изуну.       Тензо откидывается на спинку стула, потерпев сокрушительную неудачу в попытке собрать хотя бы часть фамильного древа Учиха. Не то чтобы это было важно прямо сейчас, но без этих деталей полная картина никак не собирается.       — Так… Саске же твой брат…       — У нас одна мать.       — Понял. У вас были еще братья или сестры по ней?       — Нерожденные.       От этого слова холодок пробегает по спине — Тензо хорошо понимает, что под ним скрыто и не хочет узнавать подробности.       — Так, ладно… давай вернемся к ферме. Там были какие-то тайные ходы или скрытые помещения?       — Нет. Во все комнаты, кроме подвала, можно было попасть из коридора.       — А в подвал только с улицы?       — Да.       Почти беззвучно постукивая пальцами по чашке, Тензо замолкает. Фантазия начинает подводить, да и непонятно, нужно ли продолжать — он узнал немного больше, чем рассчитывал, а главное убедился, что подозрения Какаши беспочвенны. Итачи в порядке, хоть его скованные движения и больные глаза и оставляют желание спросить об этом еще раз, уже напрямую.       — Спасибо за помощь, Итачи, — говорит Тензо вместо этого. — Мы обязательно найдем твоего брата.       Тот не отвечает, только снова опускает взгляд.       Покинув дом пастора, Тензо первым делом нащупывает телефон в кармане и звонит Какаши.       — Алло, — раздается с другого конца линии. — Что у тебя?       — Я проверил, Итачи в порядке, — отчитывается Тензо. Дергает на себя дверцу, садится за руль.       — Узнал что-нибудь полезное?       — Не уверен. Узнал, что они один раз виделись с Мадарой в городе и тот интересовался, кто отец Саске. Вроде как он очень похож на Учиху Изуну. А у тебя что?       Пристегнув ремень и сдав назад, Тензо наконец переключает телефон на динамик — вопреки здравому смыслу, делать это под окнами пастора представлялось слишком ненадежным.       — Даже не знаю, с чего начать, — со стороны Какаши тоже хлопает дверца машины и шумит двигатель. — На момент исчезновения Саске был обижен на брата. Судя по всему, Итачи был тем самым ребенком, который натравил на секту полицию. Нужно запросить материалы по делу, но они в юрисдикции полиции штата или вообще ФБР, так что сам понимаешь…       — Ты не находишь странным, что нам об этом никто не сказал? Про обиду, я имею ввиду. Ни сам Итачи, ни психолог.       — Об этом. У Наруто тоже есть деревянная мышь. И подарил ему ее именно психолог.       — Он вроде должен приехать в участок послезавтра…       — Завтра, — поправляет Какаши.       — Понял. Что-то еще?       — Да. И тебе не понравится.       Тензо скашивает взгляд на телефон, словно в попытке увидеть вместо статичной картинки лицо Какаши. Он кажется уже знает, о чем пойдет речь.       — Возможно, пастор не очень хорошо обращается со своими подопечными.       — В каком смысле?       — Наруто говорит, что пастор «обижал» Саске. Могу предположить, что он их бьет.       В памяти снова собирается образ Итачи, растрепанного, в безразмерном свитере, со скованными движениями. Даже то, как он мелко вздрогнул, стоило пастору положить ладонь ему на плечо. С другой стороны, этот жест был ничем иным, как попыткой поддержать. Да и утром у церкви он обнимал Итачи, говорил на ухо слова утешения и, более того, они помогли. Успокоили бы Тензо объятия матери? Не напугали бы только сильнее Юкими объятия отца? Тензо знает ответ.       — Какаши, пастор строгий человек, тяжелый, но я его знаю. Да, скорее всего, он их наказывал, но бить… он бы никогда не поднял руку на ребенка.       К удивлению, Какаши не спорит.       — Хорошо, если так… — говорит он отрывисто. — Есть еще кое-что. По делу Козуки Ивасаки. Но это не по телефону.       — Мне тогда ехать в участок?       — Давай лучше в забегаловке, где обычно.       Вопрос, с чего такая осторожность, конечно, встает, но Тензо не задает его. Ответ он узнает очень скоро.

***

      Какаши добирается до места первым.       Закусочная «Хиллтоп динер» давно и незаметно стала третьим местом в его рутине после участка и дома. Иногда здесь он пьет утренний кофе, листая ленту новостей, иногда заскакивает на обеденном перерыве, иногда ужинает с сослуживцами. Есть какое-то особое очарование в будто сошедших с экрана красных диванчиках и черно-белом кафеле на полу. К тому же еда здесь на удивление вкусная, а кофе для своих $1,99 так и вовсе шикарный.       Помещение встречает его старым поп-роком и пустотой, что сейчас как нельзя на руку. По пути к любимому столику в дальнем углу, Какаши останавливается поприветствовать хозяйку, но, к его удивлению, из-под стойки выныривает рыжая голова.       — О, доброе утро, офицер!       — Фуу? Что ты здесь делаешь?       — Я… — начинает парнишка, но осекается, должно быть, оценив обстановку еще раз, — я не сбежал из рехаба, если что. Вот, — он демонстрирует силиконовый браслет с громким слоганом на запястье. — Я уже три месяца как чист.       Если присмотреться, Фуу и в самом деле выглядит лучше. К некогда изможденному серому лицу вернулась прошлая смазливость, о существовании которой Какаши успел подзабыть. Весь он как-то приосанился, похорошел, вот только синяки под глазами и мелкая дрожь в руках никуда не делись.       — Вот как. Молодец, — Какаши протягивает ему раскрытую ладонь и Фуу охотно ее пожимает.       — Спасибо, офицер.       — А как у Торуне дела?       Уголок рта Фуу нервно дергается.       — Не знаю. Его семья считает, что нам лучше не общаться.       — Ясно… ну, наверное, со временем все наладится? — неловко пытается подбодрить его Какаши.       — Наверное. Налить вам кофе?       — Да, пожалуйста.       Фуу ставит перед ним чашку на блюдце и, положив на край пару пакетиков сахара, отворачивается к машинке за кофейником.       — Слышал, ребенок пропал.       — Пропал, — подтверждает Какаши без охоты.       — Они с Ино в одном классе, — Фуу невесело усмехается. — Он ей вроде как нравился. Теперь, что ни новость о нем, она в слезы.       Какаши не отвечает, старается не думать об услышанном, хотя память все равно рисует выцветшие глаза Наруто. Кажется, нужно выгореть до полной пустоты внутри, чтобы относится к делам, где задействованы дети, просто как к работе. Какаши не относится. Это плохо, потому что эмоции мешают думать. Но это и хорошо, потому что он до сих пор жив не только в физическом смысле.       — Я жду сержанта Ямато. Можешь принести кофе и кусок яблочного пирога для него?       — Да, конечно, офицер.       Забрав свою чашку, Какаши дежурно улыбается и отправляется за столик.       Еще только середина дня, а голова уже тяжелая. Информации много, нужно придать ей форму, впихнуть в структуру, чтобы понять следующий шаг. Но сейчас Какаши хватает только на то, чтобы смотреть в окно расфокусированным взглядом. Особо тяготят его мысли про шефа, которого Тензо, скорее всего, будет защищать так же рьяно, как и пастора. Оно и понятно, эти люди дали ему все то, из чего сейчас состоит его жизнь. Вот только это такой же капкан, как сострадание, уважение и любое другое чувство, что мешает смотреть на вещи объективно.       Тензо появляется лишь минутой позже, чем Фуу подает заказ для него.       — Привет, — он садится напротив.       — Привет. Как съездил?       — Нормально. Итачи, конечно, сильно не в себе, но ничего странного я не заметил.       Какаши кивает и невольно задается вопросом, насколько хорошо Тензо смотрел. Перестать доверять ему — худший расклад из всех возможных, но эта брешь уже есть и остается только не дать ей дальше расползтись.       — Так о чем ты хотел поговорить? — Тензо наклоняется ближе, едва заметно понижает голос.       — Ты ведь не застал Минато?       — В каком смысле? Мы были знакомы, но в участок меня перевели уже после его смерти. Немного раньше, чем ты приехал. Я же рассказывал.       — Хотел просто удостовериться, что правильно все помню… — отзывается Какаши, не желая признавать, что тогда, два года назад, слушал вполуха. — В общем. У Минато был подозреваемый по делу, но шеф Сарутоби эту версию не принял, из-за чего у них случился конфликт.       Раньше, чем Тензо успеет возразить, Какаши пересказывает сплошным монологом все то немногое, что узнал у Кушины. В ответном взгляде, как и следовало ожидать, недовольство и растерянность. Когда Какаши замолкает, Тензо берет паузу, долгую и досадную.       — Ты ведь не думаешь, что шеф скрыл бы улики потому что находится с кем-то в преступном сговоре? — говорит он наконец.       — Нет, точно не поэтому, — Какаши выдыхает, делает глоток подостывшего кофе просто чтобы смочить горло.       Когда их с Тензо представили друг другу, тот смотрел на него с восхищением. Позже он пояснил, что рад возможности перенять опыт у человека, имевшего дело с настоящими преступлениями. Какаши тогда только позабавил выбор слов. Он и подумать не мог, как незаметно те пустят в нем корни, прорастут непонятной ответственностью за чужие ожидания.       — Ты мыслишь неправильными категориями, — он скрещивает руки на груди, ловит недовольный взгляд.       — Это почему?       — Потому что, если ты слышишь стук копыт, думай о лошадях, а не зебрах.       Выдохнув, Тензо закатывает глаза, но не перебивает.       — Не нужно искать злодеев. Да, они существуют в реальной жизни, но их куда меньше, чем ты можешь себе представить. Возможно, шеф испугался того, как все это скажется на жизни города — Чидори как-никак очень зависит от Kaze Horizon. Или того, как вся эта история скажется на нашем отделении и на нем лично, если обвинения окажутся ложными. Тем более, что прямых улик у Минато не было.       — Допустим, — отвечает Тензо раздраженно. — А что тогда насчет пастора? Ты мне несколько часов назад говорил совсем другое.       Какаши поднимает ладони.       — Здесь, признаю, перегнул палку. Но исключать его из списка подозреваемых я бы не стал.       — То есть, он, по-твоему, может быть «злодеем»?       Пусть они и говорят вполголоса, чтобы слова, растворившись в ненавязчивой музыке, не дошли до официанта, тон их как-то незаметно перешел за границы приятельской беседы. Неприятно, но, кажется, неизбежно.       — Нет, но я сходу могу выдвинуть версию того, что произошло. Без обвинений, просто гипотетически.       — Ну попробуй.       — На участке от дома пастора до того места, где собаки потеряли запах, нет камер. Саске мог попробовать сбежать «домой», что в его случае самый очевидный маршрут. Пастор заметил пропажу, поехал следом и поймал его на полдороги. Во время последующего наказания произошла фатальная случайность. Он избавился от тела, а утром позвонил нам, чтобы отвести от себя подозрения.       Тензо смотрит уже почти с яростью. Подается вперед, положив ладони на стол, повторяет:       — Допустим. А что насчет белой метки в лесу?       — Совпадение, — разводит руками Какаши.       — Нет, все равно не сходится. Если бы все было так, то, увидев машину пастора, Саске попытался бы сбежать. Скорее всего, в лес. И это было бы заметно по характеру следов.       — Тоже справедливо, — легко сдается Какаши, но, немного подумав, добавляет, — если мы ничего не упустили.       — Ты сейчас просто натягиваешь версию, потому что хочешь обвинить пастора!       — Ты меня не слушаешь! Я же сказал, что не пытаюсь его обвинить. Я пытаюсь объяснить тебе, что виноват может быть кто угодно и ему совершенно необязательно быть для этого злодеем.       Недовольство Тензо, хоть он и замолкает, выдает дыхание. Не стоило говорить с ним так. Он не виноват в своей наивности и в том, что не привык искать худшее в людях. Подобрать слова, что сгладят углы, Какаши не успевает.       — А что насчет героев? — Тензо ловит его взгляд, смотрит упрямо и недовольно.       — В каком смысле?       — Ты сказал, что мне не стоит искать злодеев. А я спрашиваю тебя, что насчет героев?       — Ну, смотря, что ты вкладываешь в это понятие… — Какаши ждет камень в свой огород и ему даже есть, что ответить, но Тензо метит в совсем другое место, мягкое и ничем не прикрытое.       — Я к тому, что ты даже не допускаешь вероятность, будто Минато ошибся, что подозрения его были попыткой выдать желаемое за действительное и шеф в отличие от него это понял. И именно поэтому не приурочил их к делу и нам о них не сказал. Потому что, если бы сказал, ты бы в них вцепился и никакие другие версии не рассматривал.       Попытки возразить встают поперек горла. Да и сказать Какаши по сути нечего — внутри пусто и странно, как если бы был пойман на чем-то постыдном, не предназначенном для чужих глаз. И любой гнев, что мог бы показаться праведным, увязает и растворяется без остатка в этом чувстве.       Два года прошло… Какаши не понимает, почему даже один звук имени выбивает почву из-под ног, а Тензо сказал куда больше, чем просто имя.       — Пойду покурю, — тихо предупреждает Какаши.       Запоздало Тензо, должно быть, заглядывает за пелену гнева, подрывается с места, растерянно протянув руку вслед.       — Какаши, я…       — Все в порядке, — тот машет ладонью, бездумно щурит глаза в улыбке. — Дай мне пять минут выдохнуть.       На улице снова пасмурно и, пусть без дождя, но удивительно промозгло, что особо ощутимо на контрасте с теплой, пропахшей кофе и выпечкой закусочной.       Несколько раз щелкнув колесиком зажигалки впустую, Какаши закуривает. Руки едва заметно, но все же дрожат. Ему и правда нечего возразить, а, значит, Тензо прав в своих обвинениях. Хранить в голове идеальный и непогрешимый образ Минато — выбор Какаши, который вполне может идти и, скорее всего, идет вразрез с реальностью.       Вот только и здесь нельзя смотреть черно-белыми категориями. То, что Минато мог быть ошибаться, не значит, что он ошибся. Любая версия должна быть подтверждена или опровергнута фактами. Какаши хотел донести до Тензо только эту нехитрую мысль, но, когда вопрос коснулся эмоций и социальных связей, все, как обычно, пошло наперекосяк. Как ни горько признавать, это касается их обоих.       Какаши прикрывает глаза, глубоко затягивается. Сигарета потрескивает и тлеет в пальцах. Он давно знает, что дело не в никотине, а в самом ритуале, но бросить это знание никак не помогает.       По возвращении в закусочную Какаши походя просит Фуу долить еще кофе и тот, кивнув, спешит к их столику.       Эмоции улеглись, руки больше не дрожат, а, значит, можно признать свою неправоту и попробовать сначала.       Тензо встречает Какаши внимательным взглядом. Тот дожидается, когда официант вернется за стойку, прежде чем начать говорить:       — Ты прав, я действительно позволил себе идеализировать Минато. Возможно, он не был тем, кем я хочу его видеть. И это именно то, о чем я тебе говорил.       Тензо отводит взгляд, но не спорит, и растерянности в нем сейчас больше, чем недовольства.       — Мне сейчас не на кого полагаться, кроме тебя, — продолжает Какаши, до конца не уверенный, где здесь пролегает граница между искренностью и манипуляцией. — Мы оба должны поставить расследование выше своих чувств. Понимаю, это тяжело. Но от этого зависит найдем мы Саске или нет.       — Я… постараюсь, — Тензо слабо улыбается, хотя взгляд его остается мрачным.       — Уже что-то, — одобрительно усмехается Какаши, больше чтобы разрядить обстановку.       После оба замолкают в состоянии странной подвешенности, когда все слова сказаны, соглашения достигнуты, но финальная точка так и не поставлена. Какаши чувствует — они сойдутся в этом споре еще не раз, но процесс запущен и хочется верить, что когда-нибудь это принесет свои плоды.       — Ешь пирог, — Какаши кивает на тарелку в середине стола. — Я тебе взял.       — О, точно, — Тензо хватает завернутую в салфетку вилку. — Спасибо.       Какаши снова щурится в улыбке и получается кажется даже не так вымученно, как в прошлый раз.

***

      Проводив Какаши до машины и пожав на прощание руку, Тензо остается на парковке один. Ощущения от всего произошедшего за день путаные, смазанные. Без конкретики, но с мерзким послевкусием.       Глупо было надеяться хоть сегодня выдохнуть и побыть с семьей. Но Тензо совершил эту ошибку и теперь чувствует себя разочарованным.       Он достает телефон из кармана и с удивлением обнаруживает просьбу перезвонить от жены. Ее номер — второй в журнале вызовов.       — Привет, — отвечает Юкими. — Ты скоро домой?       — Да, сейчас собираюсь. А что?       — М… ты можешь заскочить в магазин по дороге? Нужна чашка.       — Чашка? — переспрашивает Тензо растерянно, но тревога уже крадется по спине.       — Да. Черная или белая без рисунка. Ну, ты сам знаешь, какая нужна.       — Ладно… — Тензо открывает дверцу машины, садится. — А случилось-то что?       — Сай разбил свою и теперь отказывается пить.       — Понял. Сделаю. Ни о чем не переживай, — вздыхает Тензо и захлопывает дверь сильнее, чем стоило бы.