Полевой мак

Широкая поляна, полная цветов Полная оттенков всех она различных Где же отыщу я ключ от сих оков? Кому могу задать вопросов пару личных?

Треклятый город, проклятая погода… В шестнадцатом кабинете — кабинете алгебры жарко… Настолько невыносимо и душно, что в глазах темнеет, а взгляд ловит черно-золотые точки повсюду. Как же хочется домой… Нет, не домой — скорее на улицу, к берегу реки, к прохладе. День выдался слишком уж богатым на солнечное благословение даже для южной части Франции. Все окна в классе открыты нараспашку, но даже сквозняк, лениво огибающий одну парту за другой тут не помощник умирающим от жары ученикам. Что уж тут и говорить… Им даже поставили сокращенный день, скинув целых десять минут. Директор — строгий немец, обычно не давал никаких послаблений своим ученикам ни в алгебре, которую преподавал, ни в учебном процессе в целом. Таков уж он Людвиг Байльдшмидт… А тут такой подарок для всех. И для учителей в том числе… Жара стояла невыносимая, тем более к последнему уроку первой смены, когда солнце достигало своего зенита, опаляя землю и старенькую деревянную парту, за которой сидел мальчишка с обворожительной улыбкой, лучистыми карими глазами и слегка вьющимися волосами цвета горького шоколада. И почти такой же рубашкой, только с примесью черешни. Душно. Невыносимо. Но он не собирается снимать с себя ни одного элемента одежды. Ловино Варгас останется в брюках, не расстегнет дальше двух пуговиц на груди. Сосед по парте уже давно спарился и щеголял едва ли не в одних трусах. Даже носки снял… Не удержался и от того, чтобы не отстегнуть несколько уместных в данной ситуации замечаний, касаемо его внешнего вида. Слишком уж Ловино был одет. Шутки шутками, подкол уколом, но на них итальянец только недовольно ворчал, упрямо смотря в тетрадь. Раздеваться категорически отказывался, не собирался. Дошло даже до того, что любитель сидеть одетым пообещал, что станцует на выпускном, если его приятель останется в таком виде до конца учебного дня. И теперь, кажется, придется чистить выходные туфли и пускаться в пляс. Урок истории последний. Урок, который ведет их самый неразговорчивый учитель — Бервальд Оксеншерна. Его каменный взгляд и просьбы к Энтони одеться и перестать кривляться. Последний держался до последнего, обстреливаемый вопросами от учителя. Благо, Романо всегда здесь и поможет, если что. Так и живут. — Годы правления Людовика шестнадцатого. — Я… Но… Как это вобще относится к уроку? — Услышав вопрос не по теме, он начал волноваться, как и его сосед, который прилежно готовился к каждому уроку, но потом забывал абсолютно все ненужное ему. Романо знал, кто такой Людовик шестнадцатый, в каком веке он правил и почему умер. На этом все. — Годы правления. — Настаивал историк, оперевшись на край своего стола. Пахло горелыми двойками в журнале и подзатыльником от маман дома за плохо выполненное задание. Но вот посыл свыше — звонок спас шкурку школьника, который сгреб все безразборочно в сумку и пулей рванул из кабинета, едва Бервальд успел сказать ему, что звонок для учителя. — Урок окончен. *^* — Ну и дал ты деру, конечно… — Найти Энтони было проще, чем ожидалось. Он, как порядочный итальянец, был падок на вкусную еду и красивых женщин. А молодая девушка на раздаче в школьной столовке и принесенный из дома обед делали свое дело, служа магнитом для него. — А уменя был выбор? Несколько мгновений времени и желание поесть. Прогуляемся сегодня? — Дожевывая свой бутерброд с кривой оливкой сверху, он посмотрел на Романо, который просто вылил в себя бутылку с водой. Он вообще глотал? — Прости — допив ее, он начал копаться в стареньком портфеле, доставая от туда тетрадь. — Но я жду сестру. У нее еще урок и все. — А после? Ну хотя бы недолго… Ты совсем стал неразговорчивым и нелюдимым в последнее время. — Я буду занят, извини еще раз, но я и вправду не могу сегодня — Ну а может тогда хотя бы вечером? Ммм? — Не унимался итальянец. — У меня… Работа- Лови повел плечам в одну сторону, а затем в другую, разминая. — Вечно вот ты занят и занят, так всю жизнь и пропустишь. А знаешь, что я тут думаю… Если на тебя напялить кожаную жилетку, одеть рубашечку не коньячно-вишневого, а пламенно черешневого, то ты вполне сойдешь за цыгана. — Я и так цыган, хватит уже шутить …. — Фыркнув, он невольно провел по уху, где красовались три позолоченные сережки. — Нет. Иначе ты плюнул на все и начал жить вольной жизнью, забив на домашку и прочу ересь, ограничивающую твою свободу. Цыгане — вольный народ.Где твой запал, жажда жизни? Почему я могу видеть тебя только на праздниках и выступлениях, а в обычное время со мной ходит словарь «Романо Варгас», который вечно занят урока…ай! — не успев договорить, он несильно огреб от своего друга, который, посмеиваясь удалялся из столовой. — Не забывай, что мой отец итальянец, в прошлом римлянин, великий воин, сенатор… И я не дам в обиду свои вольнолюбивые корни. Дождись окончания этого Ада и пожалей о своих словах. — Вечно ты так… — Тяжело выдохнув, он вернулся к своей трапезе, которая была каким-то наглым образом стырена прямо из-под его носа, пока тот распылялся на свои речи. И все-таки, от итальянца в нем было намного меньше, чем от цыгана… Дикий, неприрученный, с утонченным чувством стиля и обаянием. Это будоражило умы многих. Особенно одного голубоглазого — обывателя их скромного учебного заведения. Коридоры пошарпаны, небольшие скамейки скрипят, но это лучше, чем ошиваться вокруг школы без дела под палящим солнцем. Это не солнечная сторона школы. Тут тише, спокойнее и нет этого испепеляющего гиганта. Есть слабый, но ласково-прохладный ветерок — блаженство вперемешку с безе. Прохлада, тетрадь с аккуратно оформленными конспектами по биологии и любимая младшая сестренка в кабинете напротив, пытающаяся связать пару слов на ломаном испанском. Не всем даются языки в этой жизни… И ничего с этим не поделать, если ей настолько не нравится испанский. Зато нет такого художника с легкостью руки, подобной ей, во всей округе. Но спокойно поучиться ему не дали… Ничего нового. Как и с немногочисленными коридорами и кабинетами, в которых. До чуткого слуха школьника дошли вибрации тяжелых и твердых шаги, выбивающие идеально ровный ритм — больше похож на военный марш победы. Подобным солдатским ходом обладал только один учитель в этой школе — педантичный математик Лювиг Байльшмидт — закон и слово всей школы, да и города в принципе тоже… Романо никогда не забудет лебедей на полях за неровные записи и неаккуратные чертежи по геометрии. Весь класс у него по струнке ходит. Стоит ли говорить, что двоечников с таким отношением учителя хватало? Напрягшись, он опустил голову ниже, прикрывая челкой глаза, лишь бы не видеть его, только бы его не трогали хотя бы сейчас, оставили в покое, просто прошли мимо. — Романо — Чуда не случилось и директор все же не прошел мимо, резко заворачивая боком так, что пути к отступлению просто не оставалось. В руке зажата тетрадь, сразу же припечатанная к фанерной стенке в паре сантиметров от его плеча. И как он еще не разнес ветхое здание в щепки? Ловино Варгас не вздрогнул, только внимательнее начал вчитываться в строки перед собой, даже не понимая смысла, который те в себе несли. Все, что сейчас ему оставалось — терпеть. Ненавистное тяжелое дыхание рядом с ухом, грубую сухую ладонь, прошедшую вдоль уха мозолистыми пальцами, впитавшие в себя карбонат кальция. Этим не заканчивается, скрыто-игриво звякнув сережками на ушке, он тыльной стороной оглаживает контур левой половины лица, немного грубо подцепляя за острый подбородок, приподнимая выше, так, чтобы видеть опущенный взгляд глаз цвета горького шоколада. — Не порти свое зрение. Получив в ответ короткий кивок, Людвиг, довольный собой, развернулся, уходя и оставляя Романо подергиваться от оставшегося осадка. Как же он все это ненавидел. Каждый день одно и то же — поиск повода, причины, чтобы прикоснуться лишний раз или заговорить. Звонок. Через несколько минут из кабинета вылетает мотыльком девушка со взмокшей от жары челкой, большими карими глазами и пышной копной каштановых волос. Таких же, как и у брата. Только шоколад в этом случае — молочный. — Веее, братик, я так скучала! — Любвеобильность его младшей сестры всегда зашкаливала и поражала. Стоило ей только увидеть брата, как она уже повисла на его шее крепкими сестринскими объятиями, говоря о том, что соскучилась и страдала весь день от жары в душных кабинетах, не забывая вместе с тем и интересоваться, как же он сам провел этот день. — Пойдем уже домой… — чуть покружив сестру, он осторожно поставил ее обратно на пол. Она, само собой была недовольна и хотела бы выразить все свое недовольство по поводу того, что они видятся очень и очень редко. Уроки… Работа, назвать так страшно, ее брата разлучали ее с ним на довольно длительное время. Она бы и закатила в какой-то степени детскую истерику… Но не сегодня. Романо устал, а от вчерашнего супа не осталось ничего кроме грязной посуды. Сейчас — готовка ужина, уроки, работа и небольшая приборка, на которую слабая здоровьем от рождения Аличе была способна — остальное на нем. И у него нет времени на прогулку, как бы сильно ему этого не хотелось. Да и жара вынуждала их быстро добираться до дома по редким тенькам, едвали не бежать. В этом маленьком городке не было высоких зданий, создающих спасительную тень. Да и те постройки, что были, были старенькими и пошарпанными и, казалось, что они скоро обвалятся, потрескаются, как и дорога, которая с удалением от школы становилась все более разбитой. Город маленький, очень тихий, даже немного заброшенный и озверевший временами. Он являл собой абсолютно идеальное место для того, чтобы скрыться от правосудия, обрести убежище или закопать кого-нибудь близ речки, найти дешевую и зачастую не совсем легальную работу или начать свое подпольное дело. Ну или просто бросить все и сбежать на отшиб жизни от нее самой. Как когда- то и сделала мать Романо и Аличе, покинув свою семью и заживя в Италии, где она встретилась с их отцом, сильно полюбила, оставила детей и после нескольких лет брака просто взяла и исчезла, оставив свою семью. Романо почти ничего не помнил, а его сестра и подавно. После они жили у бабушки во Франции, в небольшом городке, где старушка отживала свое, ухаживая за маленьким садиком на заднем дворе небольшого домика. Теперь же в одноэтажном здании живут ее внуки. — Я так устала… — Аличе, стоило только дойти до двери и отпереть ее, сразу же направилась на кухню, падая на большое кресло в углу. — А еще гулять хотела. — Усмехнулся старший, снимая с себя с себя рубашку по дороге в ванную, пока его сестра боролась с усталостью, допивая чудом остывший, холодный чай, который не допила утром. — И до сих пор хочу… — Выдохнув и отложив пустую кружку обратно на стол, девушка медленно поднялась со своего любимого места, направляясь по коридору в большую комнату, где стоял большой стол, пара стульев, две старенькие кровати и сложенный диван, немного помятый временем. Открыв небольшой шкаф, она выудила от туда бежевую футболку с длинными широкими рукавами в мелкий горох коричневого цвета и голубую юбку до колена — смена ее любимого платья, которое она надевала либо в школу — ибо нравилось. Ибо на свидания — ибо выглядела в нем просто очаровательно. Романо же просто менял одну рубашку на другую, более светлую и темные бриджи пришли на смену брюкам. — Какой ты у меня все же красивый — Каждый раз хихикала про себя Аличе, отмечая стройную фигуру своего брата. Он не был слишком уж худым, даже наоборот. Имел притягивающий рельеф тела — результаты тяжелой работы вместе со своей бабулей по дому и постоянным скитаниям от одного дома к другому. Да и в целом в далеком детстве он очень много гулял, предпочитая не сидеть на месте, а бегать и резвиться везде, куда несли его ноги. Но больше всего Аличе притягивали не его физические данные, а цветущие на его теле маки, берущие свое начало на бедре, пускающие корни чуть ниже, доходя до середины и плавно вплетающиеся в тело, в каждую клеточку. От торса до шеи же еще не цвели кроваво-алые бутоны, обрамленные пышными здоровыми листьями. По рукам шла зелень вперемешку с маленькими бутончиками, заканчивая расти где-то на локтях. Сами же бутоны едва затрагивали ключицы, позволяя носить на пару расстегнутых пуговиц рубашку. Аличе же носит на своем теле букет из нарциссов, оплетающую каждую часть ее тела, даже ноги, утопая корнями к тонким щиколоткам и затрагивая сонную. артерию на шее кончиками бутонов. Нераскрытый цветок — символ чистоты и верности. Если бутон не раскрыт, то ты не нашел свою вторую половинку, родственную душу. А так же не предавал ее, идя на аромат иного цветка или же очаровываясь красотой другого растения. Засохший закрытый бутон — означал предательство. Твоей любви не суждено расцвести во все красе. Дальше ходить так всю жизнь или же поступить так же, как и пустившийся в другую степень побег — дать в итоге цветам просто осыпаться. У предательства же распускаются увядшие цветы. Видно, кто-то до сих пор хранил верность Романо, хоть он и всячески избегал встречи со своим соулметом. А вот младшей из варгасов повезло меньше. Нарциссы очень красивые цветы, пахнущие медом и весной. Но, видно, кто -то все же нашел запах послаще, оставляя девушке посеревшие бутоны, которые когда-то могли стать символом любви. Увы, но в мире появляются люди с характерными узорами на теле — обреченные на вечные поиски своего уголка в ботаническом саду под названием жизнь…