Если только

«Если бы только можно было избавить мир от проклятий…» Эти мысли всё чаще и чаще появляются в голове Гето. Приходят незваными гостями, дождём стучат в окно, встают поперёк глотки. Он не может ни проглотить их, ни выплюнуть. Они гниют в его горле, мешают дышать, отравой расползаются по всему телу. Третий курс совсем не похож на первые два. Совсем, совсем не похож… С тех пор, как Рико умерла, прошло полгода. За это время стало очевидно, как по-разному их с Годжо это надломило. Онемение, сковавшее Сатору в Киото, медленно сошло с него ещё в первые дни, но… Что-то в нём изменилось. Познав бесконечность, овладев ею, подчинив себе её хаотичный ритм, он будто бы вознёсся над всеми ними, простыми смертными. Они перестали быть равными. «Магам, наделённым такой силой, тяжело найти себе равных. Как соперников, так и союзников, — и не обманывайте себя мыслью о том, будто вторые важнее первых». Зачем Годжо соперник, который не может с ним тягаться? Зачем ему союзник, если он справится и в одиночку? Сатору отдалился. Тренируется один, на задания ходит один, остаётся верен одной лишь одержимости: стать сильным, сильнее, сильнейшим. А Гето… Гето соскальзывает с вершины. Камни крошатся под его ногами, пальцы не могут удержаться за скалистый выступ, ветер треплет куртку, пытается сбросить вниз. Он хватается за трос, но тот стальной и холодный, такой холодный… Держит ли кто-то его на другом конце? Или он давно ушёл покорять новые вершины? Вознёсся к облакам. Летит к солнцу. И оно не опалит его крылья, ведь даже оно не властно над Годжо Сатору. О, это он, это он скосит солнечные лучи, будто они — пшено. Это он коснётся раскалённого ядра — и оно покроется инеем. Гето всё чаще остаётся наедине с собой, но это… Это не совсем правда: его одиночество не похоже на выбор. Не похоже на тишину. Оно звучит тысячью хлопков, оно по вкусу как половая тряпка, вымоченная в крови и рвоте. Он изгоняет проклятья. Поглощает. Изгоняет. Поглощает. В нём, должно быть, больше грязи, чем его самого. Каждый день он пичкает себя новыми грехами, новыми страхами, новыми обидами, пока Годжо стряхивает их с себя, как шелуху. Прихлопывает мухами. Он не носит их с собой под кожей, они не разъедают желчью его желудок, они не возвращаются к нему ночами чужой ненавистью и ужасом. Сколько проклятий может вместить в себя один человек? Тысячу, две? Гето уже сбился со счёта. Сколько времени пройдёт, прежде чем они разорвут его изнутри? Сколько ещё он выдержит, прежде чем сам станет одним из них? «Ты то, что ты ешь», хах? Тогда у него, кажется, большая проблема. Хьюстон, вы слышите? Хьюстон, ответьте. Скажите, хватит ли космоса, чтобы вместить в себя все человеческие пороки? Или космос кончился, замкнувшись в глазах Сатору?.. — Сугу-у-уру, — насмешка и пустота. Вот на что похожи их диалоги. — О чём пригорюнился, м? Гето заминается, прежде чем ответить. Разве в этом есть смысл? Они давно уже не говорят. Перебрасываются репликами — да, но в них больше нет значения. Слова, лишённые коннотации, — это просто набор звуков, не правда ли? — Ненавидеть проклятия… Это ведь так же глупо, как ненавидеть заводской дым, загрязняющий воздух, — говорит Гето. Его голос похож на заброшенный крематорий: больше ни жара, ни скорби. Догорело, дотлело, дочувствовано. — Но дым не выпускает себя сам. — Увлёкся экологией? — смеётся Сатору. Его смех звучит как бетонодробилка, но в Гето больше нечего дробить. В нём ни бетона, ни фундамента. Он лежит на дне пропасти. Он — пропасть. Он пропал. Его никто не найдёт, потому что никто его и не ищет. — Стоит мне оставить тебя на пять минут, как ты уже вступаешь в «Гринпис» и приковываешь себя к деревьям? На пять минут, говоришь, Сатору? А может, месяцев? Может, вечностей? Если бы Гето приковал себя к дереву, оно бы уже на следующее утро сгнило. Его бы сожрали черви, разворошили опарыши. Кора бы слезла со ствола ошмётками кожи. Сок бы стекал с него кровавой слюной. Его корни бы выползли наружу, задыхаясь, как выброшенные штормом рыбёшки. — Ага, — Гето выдавливает из себя улыбку, как выдавливают из раны гной. — Только «Гринпис» не принял меня в свои ряды. Сказали, что невозможно остановить глобальное потепление, когда ты такой горячий. Сугуру смеётся, но мимо и сквозь. А может, всё в порядке с его смехом. Может, просто Гето — решето, и любая эмоция будет просачиваться через его дыры, не задерживаясь подолгу. Они больше не спят вместе. Не целуются даже. Но в этом больше плюсов, чем минусов: Гето не уверен, что выдержал бы поцелуй, просвистевший мимо. Что смог бы коснуться его губами, ничего не почувствовать — и выжить. Да и неважно это. Ни к месту. Он не хочет целовать Годжо под звуки алчных аплодисментов в голове. Не хочет случайно открыть глаза в момент близости, и увидеть там бесконечность. Увидеть там немоту. Это будет похоже на вскрытие заживо, но только один из них при этом будет обласкан анестезией. А Гето будет чувствовать каждый надрез. Зажим, раздвигающий, выламывающий рёбра. Холодную руку в перчатке, вынимающую его сердце — прочь, прочь, теперь это просто плоть. Его поместят в пакет с остальными органами, и они будут похожи на фарш. Будут пахнуть, как испорченное мясо. Их потом запихнув обратно, как отходы в мусоропровод. Зашьют его грудину косыми стежками, оботрут кожу мокрой тряпкой, оденут тело в самый парадный костюм и отправят в печь. Может, она его согреет. Если бы только она могла его согреть…