Кислотные

      Жаром, словно волной накрывает. Взмокшая рубашка неприятно липнет к дрожащему, покрытому липкой испариной телу, Минхо стягивает её бездумно, поджимает ноги к груди, обнимая колени руками. Едва не скулит, чувствуя, как поддавшись давлению, рвутся дёсны, пропуская наружу страшные, острые клыки.       Под огрубевшей кожей плеч — промёрзшая, по-ноябрьски ледяная земля, мхастая почва, хвойные, осыпавшиеся иголки. Минхо должен чувствовать холод, а сам словно в раскалённой лаве тонет. И внутри него тоже лава: растекается огнём по венам, обжигает глотку, лёгкие, испепеляет внутренности. Минхо весь словно в пепел иссыпается, но всё ещё живой. Потому что такие твари, как он — так просто не умирают. Это его наказание.       Шумно дышит ртом, игнорируя жжение, спазмы и стекающие с клыков по губам и подбородку слюни, потому что носом — невыносимо. Потому что обострившиеся запахи ошеломляют, сознание затапливают, заставляют рычать и скалиться уже не от боли, а от того, что Он где-то рядом. От Него безбожно несёт смертью и мертвечиной, и ещё немного горьким табаком, который методично заученными движениями, умело скручивает в тонкие, изящные, как и он сам самокрутки едва не по сотне раз на дню, словно пытается заменить одну зависимость другой.       Наверное, наблюдает издалека и насмехается. Наверное, выжидает, пока ещё больше ослабнет перед окончательным обращением, чтобы напасть. И плевать, что никогда не нападает. Ослабленный мучениями мозг видит в нём врага, а взявшая власть над телом волчья сущность — жаждет разорвать на куски и окропить пасть мёртвой кровью.       Треск сломавшейся под тяжёлым ботинком, недалеко лежащей ветки слышится одновременно с тем, как трещит, ломаясь, его — Минхо — позвоночник. Его выгибает, челюсть с силой клацает в попытке сжать что-нибудь между зубами, чтоб не заорать в голос, и он позорно скулит, когда чужие ледяные пальцы удивительно мягко касаются его голого бока.       — Минхо! — обманчиво хрупкий, белокожий, садится на колени у его искалеченного в ломком изгибе тела, что вопреки всем законам природы, настойчиво, ломая кости, продолжает меняться, принимая очертания и формы другого существа.       — Чонсон, — тихим выдохом-рычанием, потому что сейчас это всё, на что способен, несмотря на то, что рвущийся наружу волк так и жаждет откусить от него хотя бы кусок.       А он морщится — отчаянно не любит, когда называют настоящим именем, напоминая о далёком и (не)забытом прошлом. Потому что сейчас он — Джей, и ненавистное «Чонсон» из уст Минхо терпит, скрипя зубами, только потому, что… почему?       — Ты опять сбежал, — меж по-орлиному уходящих в разлёт бровей залегает уже давно знакомая складка — раздражён и недоволен его поведением. Наверняка прямо здесь бы отчитал, не будь так встревожен, вон даже брюки свои дорогие не пожалел, беспечно испортил, испачкав в траве и грязи. Наверняка прямо здесь бы и сцепились, не будь Минхо так обессилен и истощён, а Джей — слишком горд и нравственен, чтобы нападать на противника слабее себя.       Он укладывает голову Минхо себе на колени, гладит ледяными ладонями раскрасневшиеся, горящие плечи, успокаивающе трогает неестественно вывернутые лопатки, острыми звеньями выпирающий позвоночник, проходится по увеличившимся рёбрам, едва сдерживаемым ещё не огрубевшей на груди кожей. Холодные прикосновения остужают, немного отрезвляют и как будто бы даже унимают боль.       — А ты опять меня нашёл.       — Это было не сложно, — Джей усмехается в своей излюбленной нахальной манере, убирая его взмокшую чёлку со лба. — От тебя на сотню километров несёт болявой псиной.       А сам смотрит почему-то с нежностью и в потемневших зрачках читается ни разу не произнесённое вслух: «будто бы за столько лет я не выучил твой запах наизусть».       Минхо утыкается носом ему в живот, наплевав на стойкий зловонный дух мертвечины от которого пасть наполняется слюной, и так и хочется сжать челюсти на обманчиво тонком скудельном боку. И едва не скулит, когда Джей, словно почувствовав, сгребает в кулак его взмокшие волосы на макушке и с лёгкостью оттаскивает его от себя, заставляя посмотреть в свои прищуренные глаза.       — Цапнешь меня, и в следующий раз я посажу тебя на цепь в особняке — будешь, как послушная псина, сидеть в ошейнике, — предупреждает, а властная рука уже перемещается на его щёку, аккуратно придерживает под подбородком.       Минхо чувствовал эти прикосновения, смотрел в его глаза тысячи раз, и каждый чёртов раз ему хочется оскалиться, взрыкнуть. Потому что их сущности — два хищника, которые никогда не примут друг друга.       — Если я тебя по-настоящему цапну, ты месяц не сможешь встать с кровати, если вообще останешься живой, после того, как волк попробует твоей крови, — огрызается, мягко прихватывая губами его холодные пальцы, лижет, игнорируя растравленные их близостью рецепторы. Но прежде, чем неосознанно цепляет острыми клыками, Джей отнимает пальцы. И, словно журит за неловкую попытку, качает головой, усмехаясь.       — Я не такой хрупкий, как ты думаешь.       — Да, — соглашается Минхо, снова опустив отяжелевшую голову ему на колени. — Тебе просто выгодно казаться юным, наглым, красивым мальчишкой.       — Кто бы говорил. Так ты всё-таки считаешь меня красивым? — рука Джея снова оказывается в волосах Минхо, поглаживает, но и ненавязчиво удерживает на месте. Потому что Джей не хуже Минхо знает — самое страшное и болезненное ещё впереди.       — Ты и так знаешь ответ. И я старше тебя.       — Твоё тело старше моего. Напомни мне, в каком веке я вытащил тебя, израненного из-под горы трупов? — на этот раз насмешка очень даже явная. — Они думали, что ты мёртв, но я прекрасно слышал, как заполошно бьётся твоё сердце. Я понял, что ты такой же, и забрал тебя.       — Я не такой, как ты, — снова огрызается Минхо, а Джей негромко смеётся. Они проходили это уже сотню раз. Почти даже не обижает.       — То, что тебе не нужно пить кровь, чтобы поддерживать жизнь в этом сильном и безупречном теле, — вторая его рука мягко ложится Минхо на бедро, — не значит, что ты чем-то отличаешься от меня.       — Мы оба твари, — в конце концов, соглашается Минхо. Но он продолжает сопротивляться, несмотря на то, что знает: он всё ещё в своём человеческом сознании только потому, что Джей продолжает говорить с ним. — Отпусти. А ещё лучше — свали подальше, пока цел.       — Не отпущу, пока полностью не превратишься. А то ещё сожрёшь какого-нибудь неудачливого грибника в порыве злости, и что мне потом делать?       — Всё ещё печёшься о моей душе? — Минхо тихо хмыкает, а Джей печально вздыхает:       — Хоть у кого-нибудь из нас она должна остаться.