Кислотные

      Вечер откровенно затягивается. Чан надеется на час-полтора скучных, заученных ответов и натянутых улыбок — уже не в первый раз его тащат на очередной жизненно важный ужин с одним из отцовских партнёров по бизнесу (показывать, какой он хороший семьянин и хвастаться идеальным сыном-отличником у отца получается едва ли не лучше, чем вести переговоры).       Но вечер откровенно затягивается точно так же, как ненавистный галстук на его шее. Есть не хочется, и пока отец увлечённо обсуждает политику с очередным партнёром, что был достаточно любезен пригласить их семью за стол в свой дом, а мать, заученным движением ухоженных пальцев поправляя изысканный жемчуг на тонкой шее, с энтузиазмом расспрашивает хозяйку вечера о замужестве какой-то неожиданной общей знакомой, Чан скучающе разглядывает того, с кем, по мнению родителей, он отлично должен найти общий язык. Они же одногодки, этого должно быть достаточно для вмиг возникшей симпатии и начала крепкой, долгой дружбы, конечно же.       Миссис Ким заговорщицки подвигает ближе к матери очередной бокал красного сухого, которое естественно идеально подходит к поданому мясу, и переходит на громкий шёпот: «между нами, девочками»… Чан незаметно вздыхает, потому что он хороший, воспитанный сын и ему негоже на людях показывать свое раздражение, и возвращает взгляд к лицу напротив.       Лицо красивое: маленькое, с острым подбородком и ровным носом, губы со вздёрнутыми кверху уголками не слишком пухлые, но розовые, наверняка не только на вид мягкие, подкрашенные ухоженные брови. На голове цветное пастельное безобразие — по-другому и не назвать: обесцвеченный ёжик коротких волос выкрашен, кажется, во все цвета радуги. Взгляд неосознанно пускается дальше, цепляется за художественные порезы на вороте белой футболки, яркий принт на груди в виде вспухших, искусанных, гендерно нейтральных алых губ. Острые плечи, узкие изящные запястья, на которых разноцветным бисером блестит множество фенечек, маленькие ладони с тонкими пальцами в широких кольцах и накрашенными ярко-желтым короткими ногтями.       У Чана с ним ничего общего, кроме возраста. Чан не знает, как с такими разговаривать и тем более — дружить. Их даже, когда представляли друг другу: Чан чопорно подал руку для рукопожатия, а он — отбил её сжатым кулаком и широко, (не)доброжелательно улыбнулся.       Хонджун не то чтобы плохой, может быть, даже хороший, просто не для Чана. Он ему банально не подходит: ни как потенциальный друг, ни даже как всего лишь знакомый. Чан держится от таких подальше — у него глаза едва не слезятся от всей этой яркости и громкого «фак ю» миру, что едва не неоном отражается в этих его крашеных ногтях и пропирсованых не одним проколом ушах. У таких, как Хонджун — вызов обществу в крови гормонами бушует, а Чан совсем не любитель отсвечивать и быть в центре внимания, несмотря на то, что ему редко удаётся не.       Но почему-то к моменту, как Чан решает, что тут — ну совсем без шансов, он находит себя в комнате у этого… красочного. С огромным пятном на мерзко липнущей к телу, мокрой от виноградного сока рубашке (к слову, Чан не то чтобы рукожоп, просто Хонджун вдруг смотрит в ответ так неожиданно цепко и с лёгким, изучающим прищуром, что Чану ничего не остаётся, кроме как нервно дёрнуться, как последний кретин, уронить из-за этого вилку и в попытке исправить (читай: ухудшить) ситуацию задеть локтём и опрокинуть на себя стоящий рядом стакан с соком).       Чан старается не выглядеть ещё бо́льшим придурком и не коситься на закрытую за их спинами дверь, но очевидно проваливается и в этом, потому что Хонджун вдруг смотрит на него как тогда, за столом — цепко и с прищуром, и с лёгкой иронией в голосе выдаёт:       — Ты так пялишься, будто ждёшь, что я сейчас нападу на тебя с кулаками, — не ожидая ответа, разворачивается к нему вполоборота. — Или с поцелуями, — зачем-то добавляет, усмехнувшись, и едва не с головой зарывается в комод с вещами.       Уши Чана, наверное, становятся как те самые, нарисованные на футболке Хонджуна губы, — алые и горячие. Он настороженно следит за действиями этого ненормального и прижимается ближе к двери, не на шутку готовый сбежать при первом же подвернувшемся случае.       — А ты можешь? — вопрос, конечно, звучит как бред, но на всякий случай Чан решает, что стоит уточнить, мало ли.       Цветная макушка Хонджуна тут же показывается из вороха одежды.       — А ты хочешь? — он вскидывает свои ухоженные брови и придаёт голосу серьёзности, хотя по прищуренным глазам и приподнятым в усмешке уголкам губ видно — стебёт.       Чан нервно мотает головой и, кажется, отступает ещё ближе к двери:       — Нет, конечно!       Хонджун примирительно пожимает плечами. В его руках вырвиглазная, с салатовыми художественными разводами от краски футболка и розовая толстовка с какой-то лаконичной надписью, написанной словно от руки. Он молча протягивает ему обе вещи и приглашающе кивает. Терпеливо ждёт, пока Чан наконец-то отомрёт и сделает выбор.       Чан подозрительно косится на пёстрое подношение и едва не умоляюще косится на простую чёрную худи с капюшоном, висящую на спинке компьютерного кресла. Хонджун снова пожимает плечами, мол, ладно, твоя взяла, и небрежно бросает ненужные вещи на незаправленную кровать.       — Бери, — разрешает. — Я всё равно ещё не успел её использовать.       — Использовать?       — Купил её, чтобы декорировать, — указывает в направлении полки, где аккуратно сложены банки и баллончики с краской, кисти, ещё много всякого, чего Чан так с ходу и не распознает даже. Чан удивляется, как не заметил раньше, ведь эта полка и так бросается в глаза, слишком выделяясь из атмосферы общей разнузданности ровно сложенными на ней предметами и идеальной чистотой. Немного расслабляется, решая, что это вроде как неплохая тема для начала неловкого разговора. Потому что родители всё ещё внизу и всё ещё не собираются домой, а он тут — по собственной тупости застрял в комнате Хонджуна, и всё ещё в мокрой рубашке.       — Так ты это сам сделал? — указывает в сторону вырвиглазной футболки, и Хонджун неловко кивает.       — Тебе не обязательно должно нравиться… — смущённо начинает, но Чан неожиданно даже для себя, едва ли не впервые смотрит ему прямо в глаза.       — Я не сказал, что мне не нравится. Просто такие вещи не для меня, — сам неловко чешет затылок, словно извиняясь, и хватает с кресла худи. — Так ты хочешь стать дизайнером? — спрашивает, расстегивая отчего-то непослушными пальцами мелкие пуговицы на рубашке. Расслабляет и стягивает с шеи порядком надоевший галстук.       — Мне это нравится, но нет. Я пишу музыку, — признаётся Хонджун, указывая подбородком в сторону спрятанного в углу синтезатора и рядом стоящей, расчехлённой акустической гитары, и выглядит при этом таким смущённым, словно говорит о чём-то постыдном. С него словно слетает спесь дерзкого «мне плевать на Ваше мнение» парня, и Чан пока не уверен: хорошо это или плохо, но знает наверняка, что общаться теперь уж точно проще. Вон даже очередная тема для разговора находится.       — Вау, — он так и застывает в распахнутой рубашке и с помятым галстуком в руке. В его глазах, словно выключателем щёлкнули — зажигается задорный блеск, как бывает, когда говоришь о чём-то, что действительно любишь. — Я тоже, — смело выпаливает, воодушевленный общим интересом. — Мы с друзьями немного рэпуем, записываем треки, батлы там всякие, иногда продаём сэмплы… У нас небольшая студия, ты можешь заглянуть как-нибудь, если хочешь, я бы с удовольствием послушал, что ты сочиняешь.       Хонджун тоже удивляется. Шутка ли?! Отличник и послушный сынок Бан Чан на досуге читает рэп с друзьями в подпольной студии?       Хонджун пялится на него едва не с открытым ртом, не скрывая своего удивления, и почему-то только сейчас обращает внимание на то, что Чан, кажется, забыл об изначальной причине его присутствия в этой комнате, и так до конца и не переоделся. «Становится всё интереснее и интереснее», — думает, залипая на гладкую, загорелую кожу, подкачанную широкую грудь, твёрдый пресс с нужным количеством кубиков и, пиздецнахуйблядь, едва заметную дорожку тёмных волос от пупка до ремня классических брюк со стрелками.       Это тот самый хороший мальчик Бан Чан во всегда выглаженный кипенно-белой рубашке, который послушно и с энтузиазмом рассказывал его отцу за столом о планах на будущую учёбу и жизнь в целом? Ебануться. Хонджун застывает, изумлённо выпучив глаза, а затем поспешно отворачивается, сообразив, что залип и неконтролируемо пускает слюни в воцарившейся тишине вот уже пару минут. Его щёки горят, шея и уши красные-красные, зардевшиеся. Когда они успели поменяться местами?       Из-за спины слышится непонимающее, приглушённое чаново:       — Что?!       Он просовывает растрепавшуюся тёмную макушку в не слишком широкий ворот худи и натягивает рукава. Хонджун боязно оборачивается, встречая недоумевающий взгляд из-под упавшей на глаза чёлки.       — Не думал, что у президента школьного совета есть время на спортзал, — отвечает лёгкой насмешкой, взяв себя в руки.       Чан натягивает пониже края худи и смущённо поправляет волосы.       — У брата Чанбина свой зал, мы там убираемся в конце дня, растаскиваем инвентарь по местам, а за это он разрешает нам использовать подвальное помещение под студию, мы там все переделали, звукоизоляцию намутили, — начинает объяснять неохотно, словно оправдываясь за что-то, а по мере того, как рассказ снова затрагивает любимую тему, в голосе даже слышится нотка гордости. — Ну и железо иногда тягаем, — улыбается, — очень помогает взбодриться, особенно если приходится ночевать в студии.       Хонджун уже даже не пытается прикрывать распахнутый в удивлении рот и заинтересованный блеск в глазах.       — Чанбин? — кажется, единственное, что цепляет из потока информации и становится каким-то дёрганым что ли, словно едва сдерживает эмоции. — Чанбин, который SPEARB? О, боже! Ты дружишь со SPEARB?!       Чан пока не до конца понимает: Хонджун сейчас неожиданно переходит на ультразвук, потому что негодует или потому что в восторге, поэтому всё, на что его хватает в итоге, это неловкое:       — Ну… да?       — Офигеть! Подожди, — Хонджун вдруг подозрительно прищуривается, о чем-то задумавшись, снова впивается в Чана подозрительным, изучающим взглядом. — Ча-а-ан…       Тянет, и не понятно: то ли спугнуть боится, то ли сам сейчас набросится. И Чан не знает, что лучше: с кулаками или…       — Чан! — выкрикивает вдруг, словно сумасшедший. — Бан Чан, не могу поверить!       — Да что?!       — Ты же CB97? — интересуется с недобрым прищуром. — Блядь, я заслушал ваши треки до дыр!       …И они вдруг разговаривают: долго и обо всём. О музыке, дизайне, других увлечениях, друзьях, дурацких мемах из сети, родителях… Два абсолютно противоположных человека неожиданно оказываются до смешного похожими, и Чан, взахлёб рассказывая, как с боем и бойкотом отвоёвывал у отца право заниматься музыкой хотя бы как хобби, вдруг думает, что, возможно, многое потерял, всю жизнь сторонясь таких ярких людей, как Хонджун.       … — Это не то чтобы протест, — Хонджун замечает, что Чан с любопытством разглядывает его ногти и неловко заламывает пальцы. — Я же парень, — смотрит, будто ждёт подтверждения. — А накрашенные ногти у парней сейчас, конечно, всё реже, но всё ещё кажутся чем-то эдаким, ну… — почему-то смущается, — короче говоря, люди пялятся. Так вот, есть одна кампания, которая использует это, чтобы привлечь общественное внимание к проблеме насилия над детьми. Ну, и я решил…       — Поддержать? — удобно расположившись у подножья кровати и откинувшись макушкой на сбитое одеяло, Чан, заинтересованный, неосознанно двигается корпусом вперёд, ближе. Блеск в его глазах так никуда и не пропадает.       — Если краской на ногтях я смогу хотя бы косвенно помочь детям, это же того стоит, да? — Хонджун поднимает на него свой посерьёзневший взгляд, а Чан хмурится, задумавшись. В конце концов он просто кивает, не найдя подходящих слов, а Хонджун тоже опускает взгляд на свои ногти и, кажется, немного краснеет.       — Но мне нравится это делать, — говорит тоном, словно вот только что, прямо перед Чаном во всех смертных грехах признался. — Красить ногти, — зачем-то поясняет. — Вообще-то изначально накрашенным должен был быть один палец, но мне показалось, что мизинцу слишком одиноко.       Хонджун натянуто усмехается, а Чану почему-то кажется, что одиноко тут именно Хонджуну.       И когда с первого этажа миссис Ким громко зовёт их прощаться, потому что Чану пора, Хонджун вдруг застенчиво ему улыбается и говорит:       — Я бы хотел как-нибудь заглянуть к вам в студию, если ты всё ещё не против.       Нервно кусая щёку изнутри, Чан улыбается ему в ответ.       — Хочешь познакомиться с Чанбином и Ханом?       — Нет. Хочу ещё раз увидеться с тобой.

***

      Чан уезжает из его дома в огромной чёрной худи, натянув широкий капюшон на глаза, чтобы хотя бы немного спрятать зардевшиеся скулы.       Этим же вечером он тайком стаскивает у матери косметичку и красит ноготь на мизинце левой руки в тёмно-вишнёвый.       (на жёлтый у него пока не хватает смелости)