О чём молчат лжецы

      Вода, услужливо набранная кем-то другим в глубокий ковш, растекается по всему лицу, заливая уши и приоткрытый рот. Это первый раз, когда Корнелии недостаточно холода в стекающих по шее каплях, и ей хочется опуститься прямиком в мелкий лёд. Желательно раздетой. В комнате без единого источника тепла и света, где единственным живым звуком станет её судорожное дыхание.       Она выплёвывает вязкую слюну, ощущая на языке будто бы сладость, размешанную с пряностью и чем-то таким, что возвращает её мысли к Калебу. Кожа пылает до сих пор, покрывшись нескончаемым румянцем. Не сказать, что её стискивает дискомфорт и болезненное покалывание в плечах, больше всего покрасневших из-за притока крови. Или его рук.       Там, где они касались, тлеют узоры. Они из тех самых времен, когда для них было обыденным касаться друг друга, разбивая на костях нежность. Оставляя на пальцах влажный след и жар — прямое доказательство неконтролируемого безумия, про которое не напишут в сказках о достойных принцессах и доблестных рыцарях и не споют в песнях.       Корнелия вытирает полотенцем припухшие губы. Ободранные до крови. Они выделяются на фоне её бледных ключиц, ещё более бледных волос и голубых глаз, как яркое пятно, в самый раз пришедшееся абстрактному полотну. Её не покидает ощущение, что без этих пятен, бросающихся в глаза, она смотрится скудно. Пресно. Словно незаконченное творение.       И это, на самом деле, ещё более паршиво, чем справляться с грузом вины, похоти и стыда одновременно. С последними тремя разберётся предстоящая ночь, напрочь смыв под утро все отпечатки на сердце очередным кошмаром. Так она помогала из раза в раз. Вытравливала хорошее плохим, чтоб не смела привыкать к иному положению дел.       Потому что иного в её случае быть не может.       И то, что произошло, одна из неурядиц. Проблема со сложными переменными, обозначенными вопросительным знаком. Ей только предстоит выяснить, что на самом деле скрывается за ними, пока это не сделал Калеб. И, вытирая в очередной раз кровь с губы, она понимает, что медлить он не будет. Особенно, после того, как её желание начало циркулировать в нём вместе с кровью, ударив по ясным мыслям. Вероятно, они раскололись. Перестали сдерживать, позволив чему-то тёмному, тайному и непозволительному для них попасть в рассудок и поглотить его.       Потому Корнелия возится в умывальнике долгие минуты, всё боясь рассмотреть себя в настенном круглом зеркале. Её занимают совершенно не те мысли. Не те желания, к великому сожалению, не утекающие вместе с водой на пол. Так было бы значительно проще.       Во имя всего.       Она должна думать о плане Вилл, о состоянии Кадмы и нагнетающей темноте, скопившейся вокруг поселения, словно поджидающий хищник. Теперь на ней лежит ответственность не столько за свою жизнь, сколько за жизнь доверившейся Вилл. Она ждёт от неё действий, возлагая судьбоносные надежды. И будь Корнелия проклята, если предаст её, не позволив надеждам сбыться хоть на мгновение. К своему разочарованию давно возникла привычка, точно мозг перестал видеть в нём опасную угрозу, или быть может, предвестницу печали.       Но Вилл… Её дражайшая Вилл, желающая лучшего мира и жизни в нём. Брошенные в гневе слова больше не злят, расползаясь по рёбрам презрением; они ложатся поверх ожогов, унимая притупленную боль. И, вдыхая удушливый воздух купальни, Корнелия всё сильнее верит каждому её упрёку, стискивая в пальцах влажную, пропахшую мылом ткань, точно мячик для снятия стресса.       Потому что не замечать собственное состояние становится сложнее. Делать вид, что причина — в реакции организма на катастрофическую близость, а не в отношении к нему.       Она отбрасывает полотенце, впервые устремляя тревожный взгляд на заляпанное зеркало. Увиденное её не радует. В зрачках пляшет сдерживаемая радость, пока мозг омывает усиливающейся тревожностью. Никто из них даже не воспротивился. Не выразил жест омерзения, оттолкнув и вытерев губы. Напротив.       Словно у носа покрутили желанной сладостью, приправленной топпингом из растаявшей страсти.       Вот, каков он на вкус.       И в неё будто впрыснули критическую дозу адреналина, разлившуюся по всему телу. Настолько её трясет. Настолько изводит, вырывая хриплые выдохи и истерические смешки под ускорившееся сердцебиение. Корнелия яростно трёт лицо руками, пытаясь смыть хотя бы наваждение. Но ничего, кроме разбрызганных капель крови, не получается.       Минута. Две. Она глубоко дышит, уверяя отражение, что ничего не изменится. Мир не окрасится другими цветами и Меридиан не превратится в желанный дом, избавленный от чудовищ. Её презрение не пропадёт от одного лишь поцелуя. Калеб не проникнется к ней чем-то кроме потехи. Какие глупости. Опасаться совершенно нечего.       Расчесав волосы пальцами, Корнелия поправляет ворот кофты, старательно не замечая шеи. Оттенков на ней, напоминающих цветение роз. Не будет никакого повода рассматривать её дольше положенного и мысленно ликовать над слабостью. Если это, конечно же, можно назвать именно так, а не помешательством, граничащим с болезненным притяжением.       Вдох. Она выходит, зная наперёд, что его взгляд слегка изменится, что не критично. Оттенки его эмоций давно вжились в неё, заимев место среди рефлексов, мыслей и инстинктов.       И больше всего Корнелии страшно представить, какой будет эта боль, когда придёт время избавляться от его остатков в ней. А она обязательно явится. И, кажется, проявится сильнее, чем прежде, напрочь размотав не только психику. От той брать уже нечего после стольких боев и передряг — рваные ошмётки мало, кому интересны, если только в них нет золота и бессмертия. — Убегать от правды и пытаться размазать в себе чувства, — Калеб, припав к входной двери, встречает её колкостью, лишенной юмора. — Это так… по-девчачьи. — Из нас двоих бежал ты, а не я, — её голос поразительно тих от непривычки. Теперь он знает всё, и Корнелия искренне пытается смириться с этим фактом, не причинив себе больше вреда. — Не прельщала перспектива дальше елозить на тебе в сраную слякоть на неудобных ступенях. — Ты их даже не почувствовала, — отвечает он, прозвучав лениво и чуть ли не тоскливо. — И выражайся яснее. Елозила ты языком в моем рту, а тут так, погрелась.       Смущение ударяет по ней настолько сильно, что перекрывает гортань, и воздух застревает в глотке нечленораздельным звуком. Собранные в кучу мысли разбегаются от легкой хрипотцы в его голосе и непринужденной позы, так и кричащей, что ему не жаль.       Она действительно хочет достойно съязвить, поставив его на место, но всё, что Корнелии удаётся — пережёвывать его непоколебимость и давиться ею, проникаясь слепой завистью. Калебу позволительно вести себя так. Для него произошедшее не имеет огромного значения. Не его шрамы вспороты и не ему пришлось заново отматывать время изрезанными пальцами, надеясь, что в этот раз не утечет много крови.       В ней нет жалости за своеобразную исповедь перед ним. Нисколько. Облегчение обдает изнутри приятным импульсом, смывая застарелое сожаление и вместе с ним чувство вины. Её разносит по другой причине. Температура тела, кажется, не снизилась ни на один градус. Жар просачивается в череп, путая желанное с нежеланным. — Не принимай это на свой счёт, — она качает головой, остановившись у лестницы. — Я рассказала тебе о нас не для того, чтобы начать всё заново. — Знаю. Не разочаровала, — к её удивлению одобрительно кивает он. — Меня раздражало неведение. Вот и всё.       В её планы входило узнать, куда пропала Вилл. Со второго этажа окна выходят на некое подобие площади, но гораздо уступающей в размерах даже озеру неподалёку. Однако непроглядная стена из ливня и темноты практически не пропускает свет магических фонарей, расставленных у каждого дома.       Вот, что хотела сделать Корнелия, завершив поскорее этот бесполезный разговор. Но последние слова Калеба превращаются почти что в физическую подножку, отчего она чуть не спотыкается, сжав перила до побелевших костяшек. — Т-ты что? — Спасает только медлительность, пригвоздившая ноги к полу. Обернись она чуть раньше, он бы нашёл ещё один повод сломать её в очередной раз. — А место в госпитале и всё то… — И ты поверила? — Калеб выгибает бровь, смотря так снисходительно, что кончики её пальцев стремительно немеют. — Во имя всего, Корнелия, ты не казалась мне глупой.       Мгновение. Она едва не дёргается, будто бы от настоящей пощечины, но сохраняет настолько завидное спокойствие, что не шевелится ни один мускул лица. Желание взять и исчезнуть для него навсегда достигает своего пика, приобретая материальные очертания сразу всех знакомых миров. — Когда будешь молить о моей смерти в очередной раз, не забудь встать на колени. Оказывается, Боги падки на таких девчонок, как ты.       Её сжимает от омерзения, концентрация которого приходится больше всего на губы и шею — на них загорается его клеймо, обжигая Корнелию до внутренностей.       Девчонка. Вот, кем он видит её.       Самые паршивые оскорбления пьяниц, не получивших её внимания, звучали менее грубо, чем это слово. Она медленно оборачивается, замечая, что Калеб так и не сдвинулся с места, преграждая выход наружу. Она может поклясться, что видит хитрый блеск в его глазах и немую просьбу совершить что-нибудь глупое вновь. Дать ему возможность снова одолеть её, словно те разы перестали приносить блаженную улыбку. — Ты сейчас в самом деле себя богом назвал? — Корнелия стушёвывается, поднявшись на ступень выше. Внутри неё ни капли юмора, но слетевший с уст смешок выступает единственной защитной реакцией. — Из нас двоих с памятью проблемы только у тебя, поэтому позволь напомнить, что сопли о чувствах жевал ты. — Как я и сказал, — Калеб разводит руками в неопределенном жесте. — Меня раздражало неведение. Нет, я не говорил про себя, но забавно, что из всей фразы ты выделила только это.       Невозможно привыкнуть к тому, как он дирижирует словами и чувствами людей, заставляя каждого давиться омерзением и стыдом. Как у него получается довести кровь до кипения за пару минут и приличным расстоянием между тел. Даже не прикасаясь. Корнелия опускает затравленный взгляд на его руки, практически ощущая их хватку на своей шее. — Так ты ничего не чувствуешь?       Пауза, взявшаяся словно из глубокой задумчивости, выводит Корнелию сильнее, чем его непринужденность и смысл, бегающий между строк. Потому что всё, что он говорит и делает повязано на грёбаных загадках, вранье и издевательстве. Ей становится тесно в одной комнате с ним, и всякий жар, взявшийся от чувств, сменяется неестественным холодом под кожей.       Невозможно возненавидеть человека настолько, что хочется выпотрошить его улыбку.       Но Корнелия справляется. Ей словно вкалывают синтез чистой ненависти и злости в непропорциональной телу дозе. Излишек закупоривает артерии, а вместе с ними и тепло, заставляя мышцы сжиматься в спазмах.       Видит Оракул, она пыталась понять его. — Конечно, чувствую, — спустя, кажется, вечность произносит Калеб. Всё так же решительно и бесстрашно в отличии от неё. — Из меня вырвали кусок памяти, но, видимо, ты настолько глубоко залезла в дебри моего сознания, что даже хваленая магия не спасла. Подумать только, как сильно тебя любили, — задумчиво тянет он, приняв самое безобидное выражение лица. — Понимаю, почему тебя так трясет. Можешь не прикрываться, я всё равно вижу. — Меня трясет не от отчаяния, Калеб, — сжав кулаки, проговаривает с придыханием Корнелия. — Ещё одно слово, и я тебя здесь похороню. Уже физически. — Я только что признался, что мне не всё равно на тебя. — Да, я поняла это ещё в тот момент, когда ты появился в доме Аверды, поэтому избавь меня от сраных сентиментальностей. — сурово выпаливает она, не выдержав. — Делай то, что должен. И не лезь больше ко мне.       Это слишком. Видеть некое подобие удовольствия в его радужках и понимать, что никакая другая эмоция не идёт ему сильнее. Не злость, не потухшее разочарование, не скука — его черты сильно смягчаются, но Корнелия не уверена, что это не игра тёплого света от пламени свеч.       С ним всегда так. Едва появляется ощущение, что пазл собран, как фрагменты меняют линии и цвет, становясь другими. Минуту назад он смотрел на неё с жалостью, а сейчас так, что у нее сжимаются ребра. — Ты бы не рассказала мне иначе. Правда тебе тут совсем не сдалась, признай. В этом весь смысл твоего бегства. Я был частью истории. И я имею право знать всё, — говорит Калеб без тени прежней непринуждённости, приблизившись к ней. — Жаль, что мы по-разному смотрим на некоторые вещи. — Ты ничего не сделал, — возмущенно осаждает его Корнелия. — Пока ты наслаждался пребыванием в замке, я искала тебя и рисковала собой! Пока ты жрал с золотых тарелок, я грабила честных людей и молила о твоём здоровье. А когда пришло время, ты заковал меня в цепи, — вдогонку разгоряченно бросает она, яростно ткнув в его сторону пальцем. — Бросил стервятникам на растерзание и просто смотрел. Если так ты проявляешь чувства, забирай их обратно.       Едва слышно, на гранью с изможденностью и пустотой, добавляет. Совсем по-мёртвому. Без единого живого чувства: — Я достаточно пострадала, пока любила тебя. Дай мне выдохнуть, Калеб. Я, правда, — её взгляд переполняется смутным сожалением, словно она в самом деле просит прощения, — хочу понять, каково это, не видеть тебя всюду.       Губы почти не шевелятся, роняя последние слова, точно крошки. Они скатываются куда-то между ними, перемешиваясь с остатками прошлого, наконец, нашедшего своё место. Корнелия впервые звучит настолько сломлено и глухо, что воздух пропитывается её состоянием и оседает в лёгких практически ядом. — Это у тебя, точно, не выйдет, — Калеб поднимается на уровень с ней. Вместо спасительного расстояния выбирая маленькую смерть. Старое дерево ступени скрипит под их весом. — Обычно, жизнь отвечает на такие желания с завидным рвением, убивая и калеча. Но я другой случай. И ты это знаешь. — Да, знаю, — Корнелия обречённо кивает. — Но я нет. Я не другой случай. — Хер она тебя тронет.       Из неё рвется приглушенный смешок, смазанный усиленным отчаянием. Боги. Это самое настоящее проклятие — жить с неизлечимой болезнью, что отпугивает смерть, забирая взамен всю её жизнь. Она даже не может заплакать, несмотря на жжение в уголках глаз и боль в голове. Слепящую и не находящую выхода. — Ладно, — она соглашается, взмахивая ладонью, будто расписываясь в невидимом контракте. — Хорошо. Только оставь меня, ладно? Хотя бы на один раз. Я вернусь, если попросишь. Всегда возвращалась. — Всегда ты оставляла меня в кошмарах, сколько бы ни приходила, — Калеб честен. Корнелия видит это по вздувшейся на шее жилке, по расширенным зрачкам и по высохшей кожице на губе. — И если избавиться от них, значит, не дать тебе воздуха, я так и сделаю.       Что-то в ней бесследно отмирает после этих слов. Не привязанность и не сопротивление, а нечто более глубокое, что толкало её вперед последние пару лет. Взгляд его обретает оттенок дикой уверенности, такой отравляющей, что ее выдержка с треском разваливается, а чувство ненависти, испугавшись, остывает.       Воздух в самом деле исчезает рядом с ним. Пропадает в нём. Заставляет сделать шаг навстречу. — И о чем солжёшь на этот раз? — Корнелия, отпустив вяжущий инстинкт самосохранения, припадает лбом к его плечу, обещая себе, что это последний раз. Правда. Вот так прикасаться к нему, даже через одежду, вдыхая его запах и наполняясь им. Последний. — О троне? Меридиане? Себе самом?       Она трется щекой об замшевые накладки карманов, боясь почувствовать что-то кроме его дыхания у виска. Боясь одуматься и заново оказаться в стискивающих объятиях ненависти, по другую сторону баррикады.       Это настолько хорошо, что практически смертельно — прижиматься к его груди, бессознательно надеясь, что через секунду он сдержит обещание, поглотив её целиком. Спрячет в своем лживом мире, как Кощей прячет своё бессмертие.       Сознание выкрикивает одно.       Оттолкни. Ненавидь. Ненавидь. Ненавидь.       Но Калеб, опережая гремящую мысль, наваливается на неё, и Корнелия разворачивается. Прислоняется к острым перилам, не выпуская его из объятий. Не позволяя внутреннему голосу и щемящей совести украсть у нее последнее хорошее воспоминание.       Украсть у нее Калеба насовсем. — Не интересно, — шепчет Калеб куда-то в изгиб шеи, покрывая её кожу своим голосом. — О нас, Корнелия. Я совру всем о нас.       Да. Она готова согласиться, кажется, на всё, пока его голос звучит так, скатываясь мурашками по ней. Пока он пробирается пальцами в светлые волосы, ища её настоящую в каждом дюйме покрасневшего лица и припухлых губ. — Будто бы тебя никогда не существовало. Будто бы ты никогда не была моей.       Не будь его рук, она бы сползла. Скатилась по ступеням, не совладав с дрожью в коленях, стекающей по икрам к ступням. Сердце учащенно бьется, когда их губы соприкасаются вновь. Без заминки и сомнений. Так, как ещё не происходило. Порывисто, жадно и забвенно.       Под его теплой кожей неистово бьется пульс, который Корнелия испивает, запоминая каждым кончиком пальца его маленькую ложь. Непростительную для всего мира, но подходящую ей. Просто потому что, в ней есть он.       И чувства на их языках совсем другие. Они о чём-то более болезненном и тягучем, о проклятом и одновременно желанном. Корнелия запрокидывает голову, ощущая, как они обрастают вокруг сердца, делая то неуязвимым для чего-то старого. Прежнего.       Она сбивчиво, почти что пьяно, реагирует на Калеба, целующего ключицы. Ближе к сердцу. Ближе к скованной душе. Ближе.       И её податливость будто показательный пример чистой эйфории, не терпящей вменяемости. Она хочет думать о Замбалле. О Вилл. О всех своих обещаниях, оставшихся в купальне в остывшей и алой воде. Какая-то часть мозга настойчиво сопротивляется Калебу. Бьёт по черепу воспоминаниями, обидными фразами, жёсткой хваткой на ребрах, вынуждая ощущать его по-другому. Правильно. Как настоящее чудовище.       Но другая.       Ей словно мало его присутствия и касаний.       Корнелия всаживает ногти в его плечи и всё же тащит вниз за собой, потому что выносить дискомфорт от заостренных краев перил становится невыносимо. Калеб подхватывает её, спускаясь по одной, второй, самой нижней ступени, не отрываясь от влажного подбородка, линии челюсти. Не отрываясь от неё, будто там, под разгоряченной кожей, есть то самое чувство, ради которого убивают и предают. — Оставь меня. Оставь, — он пародирует её низким тоном, утыкаясь кончиком носа в правый висок. — Да, пожалуйста.       Исчезают пальцы со спины. Исчезает его язык, оставляя на ней влажные следы, что тут же покрываются инеем. Замедляется сердце, когда Калеб отстраняется всего на пару сантиметров, воссоздавая между ними подобие дистанции. Корнелия распахивает глаза, дыша громко, судорожно.       И так похотливо, что он усмехается, размазывая по её нижней губе каплю слюны. — Всё-таки из нас двоих врать так хорошо умеешь только ты, — он многозначительно кивает на вздымающуюся грудь под развязанной шнуровкой. — Далеко пойдёшь.       Ей требуется секунд пятнадцать, чтобы понять его. Сарказм редко идёт рука об руку с неистовством в глазах, но Корнелию не отпускает мысль, что именно он заправляет Калебом. Она с третьей попытки угадывает затаившийся смысл последней фразы, одновременно ужасаясь и сомневаясь в правильности своих суждений.       Он не предлагает ни имени, ни отдельного дома, ни ключей к главным дверям госпиталя, лишь бы её больше никто не нашел.       В его намеке — дворец. И, стало быть тот, что принял Корнелию, как очередной мешок с костями.       Она резко ударяет его куда-то между ребер, не вкладывая особой силы. Обозначая ответ. Ей тошно от мысли оказаться в тех тёмных стенах вновь и притворяться перед всеми, играя роль куклы с тонкой верёвочкой, за которую будут обязательно дергать. — Нет, — предельно ясно повторяет Корнелия, поправляя взлохмаченные волосы. — Давай лучше сразу к той рыжеволосой суке на операционный стол. — Сама напросилась, — Калеб выпрямляется, вымазывая её в одной из своих самых страшных ухмылок. — Потом не говори, что хочешь обратно. — Не будет у меня такой возможности, — тихо молвит она, отвернув пылающее лицо. Предать себя дважды за день раньше казалось невозможным. — Сколько у нас времени до отплытия? И как ты узнал о том, что корабль тут? — Заваливаешь вопросами, чтобы не слушать совесть?       В ее взгляде слишком много всего. Он распознает это, как тот самый вдох перед истерикой, когда из рук валится каждая вещь. — Не вини себя за то, что живая, — его утешение не имеет ничего общего с настоящей заботой, но лучше так, чем захлёбываться гремящей тишиной. — От двух поцелуев еще никто не влюблялся заново.       Вот, что действительно пробивает насквозь. Само упоминание любви от него, зная, что Калеб никогда не предаст ей такое же значение, но будет раз за разом говорить о ней. Раздражать. Задевать незаживающую рану. Корнелия поднимается со спинки дивана, ища в комнате уединенное пространство, не пропахшее их телами и собственным отчаянием. Сбежать от него в другую комнату — признать, что есть правда, и она в его речах. Движениях.       Но только не в её действиях.       И место находится у широкого окна, завешенного тонкой, переливающейся на свету, тканью. Угловое кресло достаточно большое для неё одной и мягкое, стоит в дальнем от центра углу.       — Ты говорил про себя? — К своему стыду, она задаёт ему самый неподходящий вопрос, наблюдая издали за тем, как Калеб присматривается к полке с оружием.       Голова раскалывается от переизбытка эмоций. Хочется вскрыть её и выбросить все лишнее, оставив лишь тяготы о Вилл и о расплывчатом завтра. Не думать о покусанных губах, затоптанных обещаниях и вранье, поглотившем каждую клетку тела. Это невыносимо и грязно. Вся она — грязная, несмотря на пахнущую мылом кожу. — Да. Ты ведь уже влюблена.       Корнелия закрывает глаза, не желая видеть изгиб его губ и соглашаться так явно, не поборов внутреннюю дрожь.       Калеб и не нуждается в ответе, тут же начиная греметь лезвиями и искать что-то стоящее. Просто так расправившись со своим желанием, будто не было тех минут, полных беспамятства. Не было её. Как он и поклялся.       Всего пару минут. Мир не сможет отнять возможность спасти себя и остальных, если Корнелия сбежит в темноту от тошноты, липкого слоя жажды и гнева за очередную слабость. Сон заманивает, пуская безмятежность по жилам, но засыпать — слишком рискованно и неправильно, пока Калеб рядом, а Кадма в полном одиночестве.       Потому она не засыпает настолько, что весь внешний мир исчезает. Сознание находится меж двух состояний, выскакивая в реальность всякий раз из-за шума. Капли дождя стекают по стёклам наравне со слезами по щекам.       Они пробрались к ней из сна, в котором нет никого, кроме мрака.

***

      Шумно. Резкие звуки бьют по перепонкам, врываясь в её беспокойную дрему. По мыслям скачет запоздалое ощущение опасности, окутывающее тревожностью подсознание. Оно, давно очнувшись, обессиленно трясет за ребра, сдавливающие сердце.       Ни капли не передохнув, Корнелия медленно вдыхает, перенося боль в грудной клетке. Глаза словно засыпаны мокрым песком. В горле так сухо, что спёртый воздух режет стенки. За окном всё ещё ночь, окутанная совсем мелким дождём, но что-то в этом умиротворенном виде не так. Небо лишено звезд, молний и громоздких туч, абсолютно всего, выглядя сплошным пятном.       Оно слишком… тёмное. Как если бы кто-то по случайности пролил чёрную краску на небосвод и накрыл его ладошкой. Корнелия морщится, тяжело поднимаясь из-за онемевших рук. Не сразу обращая внимание на неестественную, глубокую тишину во всем доме и потухшее пламя свечей. — Калеб… — зовёт хрипло, не оправившись до конца от сна.       Когда ответом становится красноречивое безмолвие, сонливость мгновенно исчезает. Этажи пусты. Пронизаны жутким мраком. Она совершенно одна в нём. За исключением ветра, пытающегося ворваться внутрь.       Пальцы инстинктивно тянутся вперед в попытке нащупать любую вещь. Иррациональный страх вонзается в мозг, насылая гнетущие подозрения. Просто потому что тут Калеб ни разу не оставлял её одну по своей воле. Но, возможно, он занял диван, или, комнату на втором этаже, чтобы не стеснять — Корнелия охотно цепляет эту мысль, отгоняя напирающую правду. Он бы ни за что так не сделал. Стеснять её, кажется, одно из его любимых занятий. — Калеб! — Она выкрикивает его имя, прощупав весь диван, рядом стоящую тахту и свечи на столе. Не имея ни малейшего представления, где найти спички или зажигалку, чтобы почувствовать себя более уверенно.       Спустя минуту полной обездвиженности, насыщенной стремлением услышать хоть что-то кроме дождевой дроби, отворяется уличная дверь, ударяясь об стену. Резкие дуновения ветра врезаются в лицо, раскидывая по помещению дым и запах жжёного дерева. Склеры обдаёт сильным жаром, тут же сменяющимся сырой прохладой. — Корнелия!       Фиолетовые иероглифы вспыхивают моментально, словно маяк в ночном море. На узком лбу разглаживаются морщинки, стоит Рейне увидеть Корнелию. Она облегченно выдыхает, осторожно приближаясь к прорицательнице, что держит у груди правую руку. В ней ярко сверкают аметисты, освещая нетронутую мебель. Позади женщины нет ни Эфеллы, ни Вилл. Мерклый свет скользит по обеспокоенному лицу, испачканному тенью страха. — Рейна, что случилось? Где Калеб? — Корнелия подскакивает к ней, неуклюже натянув сапоги скользкими от пота пальцами. — Кадма умирает, — отсекает Рейна, утягивая её на крыльцо. — Выходи. Живее! — Грубо подгоняет она, едва ли не сталкивая с небольшой лестницы. — Беги со всех ног во дворец. Мы с Эфеллой догоним тебя.       Вместе с повелевающим голосом раздаётся пронзительный шум. Сразу несколько. Он облепляет со всех сторон, но Корнелия ничего не слышит, словно уши забиты бинтами, а реальности выкрутили звук до нуля.       Она ошарашенно таращится на Рейну, чувствуя, как отнимается язык. В упор не замечая горящих домов и разбегающихся людей. Их паника расплёскивается в каждом сантиметре этой земли, окропляя, точно топливо, потому что огонь, покончив с крышами, перемещается вниз.       Словно нетронутым осталось что-то ещё, хотя всё вокруг разрушено до основания. Сожжено так, как рисуют обычно в картинах и упоминается в чужих разговорах. — Иди! Живо! — Рейна встряхивает Корнелию за плечи, выкрикивая приказ. — Корнелия, не время для отрицания! Мы должны спасти её тело.       Она не говорит саму Кадму, и это повергает Корнелию в неистовое безумие, сшитое из боли и гнева за собственную оторопь. Как можно уберечь тело, позволив сердцу остановиться? Каков в этом смысл?       Её захлестывает страхом и дикостью. Такой, что мозг перестает видеть опасность в огненных сполохах. Сложность в длинной, укрытой тьмой, дороге. В своей скользящей подошве, не раз подводившей на прямом месте. В нос бьёт вонь палёной кожи, образовывая вокруг шеи петлю. Не справляется даже дождь. Огонь пожирает всё, намереваясь уничтожить и их.       Левый бок внезапно обволакивает нестерпимым жаром, умеющим оставлять уродливые ожоги. Корнелия дёргается, сбегая по трухлявым ступенькам. У нее нет этой свободной минуты, но она тщетно рассматривает перекошенные от боли лица в поиске Калеба.       Все моля неизвестных богов оставить её в живых не только физически. — Сначала ответь мне, где Вилл? Где Калеб? — Корнелия оборачивается к женщине, уже собиравшейся поторопить вновь. — Я не уйду, пока не услышу ответ!       Дышать становится не просто тяжело. Плотный дым забивает гортань, оседая на внутренностях и путая мысли. Собранность, столь необходимая сейчас, раскалывается, как только мимо них проносятся несколько девушек, обнимающих свои кровавые ожоги.       Им тоже хотелось бы задать вопросы, а не бежать, не разбирая дороги. Заталкивая кровь обратно в обожжённую кожу. — Нерисса ищет и её, — коротко и нетерпеливо поясняет Рейна, но Корнелии достаточно и этого, чтобы с ужасом отшатнуться, представив порезанную тонкую шею и вырванные клочьями красные волосы. — Возможно, они уже поубивали друг друга. Я успела увидеть, как он гонится за ней. И раз ты получила ответы, отправляйся же к Кадме! Я должна помочь здесь. А ты ещё можешь успеть!       Её тон сбивается, обретая различимые нотки раздражения и бешенства. Корнелия понимает, почему, но не отказывается требовательно смотреть на неё и дальше, ожидая наставлений или короткой инструкции, как вести с первозданной тьмой. Идти к ней в одиночку, не имея никакого колдовства, всё равно, что прыгнуть с моста в мелкое озеро, надеясь, что не расшибет.       Тёмная Всадница. Корнелия не падка на клишированные и пафосные имена, всегда относясь к подобному с долей скептицизма. Только глядя на небо и ощущая в себе внезапные покалывания, невольно задумывается, каково это, столкнуться с первородной силой.       Кем-то, кто лишен всего человеческого и прибыл в чужой мир с одним намерением. Убить и захватить.       Рассыпанная по сознанию тьма ведь принадлежит ей. Всаднице. Та сжимала её память, намереваясь подчинить себе тело. Заполнить его, точно сосуд. Корнелия смогла воспротивиться лишь потому, что рядом всегда был кто-то. Рейна. Вилл. Калеб. И если Кадма в самом деле умирает, кто убережет её саму? — Она астральная копия Кадмы. Часть её души, которая нашла воплощение в другом измерении, — пересилив себя, поясняет Рейна напоследок. — Их природа такова, что они всегда будут пытаться вернуться к себе. И так вышло, что Кадма владеет и целым королевством. Если… брешь в Завесе откроется именно здесь, Замбалла будет потеряна навсегда. Делай, что хочешь, но не смей подпускать Кассандру близко к Кадме, — горячо приказывает Рейна, без остановки оглядываясь на кучки убегающих жителей. — Хоть сама подставься под удар. Я постараюсь прийти на помощь, как можно скорее.       Корнелия кивает, всерьез не веря, что Рейна успеет. Но ей необходима эта надежда, пусть в ней нет ничего правдивого.       Ревёт ветер, поднимая безудержное пламя до самого неба. Оно будто бы собирается обрушиться, задавить их, остудив кровью ожоги земли. Корнелия стряхивает с себя липкое оцепенение, вызванное словами Рейны и подрывается с места, направляясь к замку, вид которого разгорается в сознании.       Точно так же, как и дом, в котором остались не выпитая до конца ложь и пару проигранных оправданий. Они правда пытались, стирая собственные принципы об языки и влажные касания. И, видимо, судьба перетасовывает карты в очередной раз, бросая ей новую проверку, а ему — повод сбежать снова, прикрываясь долгом перед королевством. Они вновь расстаются, успев нанести друг другу несколько шрамов и въесться в память. Уже, кажется, навсегда. Не осознав до конца, что то самое прощание наступило раньше, чем рассвет.       И, возможно, в этот раз жизнь выберет в любимчики Корнелию. Сыграет пару партий за неё, отобрав самые лучшие масти. В признательность за правильный выбор. За будущее, пахнущее свободой.       И как же стыдно, как же паршиво думать, что не будь огня, она бы не разглядела дороги. Пламя перебрасывается на кроны деревьев, следуя верно, неотступно. Сжигая её следы и обратную дорогу, впитавшую нежеланные слёзы.       Ей хочется верить, что пожар — бытовая случайность или детская шалость. Что это не проделки Вилл, желавшей поквитаться с Калебом таким образом. Выкурить, а после показаться. Напомнить о главной задаче всего Кондракара.       В ней ни грамма решительности, суровости и буйства. Только слепое желание не умереть раньше, чем удастся вновь встретиться с ней и спросить, было ли сложно убегать от Калеба, царапая лицо ветками и спотыкаясь о каждый выпирающий корень.       Стоило ли оно того. Игра с ожившей смертью.       Наверное, да. Ведь Корнелия тоже бежит навстречу ей.

***

      Мутно. Всё вокруг. Очертания размазывает неразрывной темнотой. Её не смоешь ни огнём, ни светлой магией — ничем из мира, приспособленного только к солнцу. Вдыхать после долгого бега особенно больно, не говоря уже о том, чтобы быть готовой к заведомо проигрышному бою. В такие моменты Корнелия жалеет, что не может наколдовать выносливость или портал, при этом сохраняя драгоценное время и возможности.       Она ощущает себя слепым котёнком, выбравшимся из тёплого места ради приключений. Ещё не встретившим тот самый случай, который кардинально поменяет отношение к жизни. Если в прежний раз перебираться по замку было достаточно легко, благодаря усилиям Кадмы и солнечным лучам, то сейчас практически невозможно без столкновения с полуразваленными стенами и лежащими обломками.       Пространство будто бы играется с ней, заводя в тупики. Отнимает минуты. Отдаляет от Кадмы, взявшей самую высокую ноту своего молчания. Корнелия перешагивает куски мебели с потаённым страхом напороться на её мертвое тело или дотронуться до вечного холода, заключенного в проклятую плоть — ничего из этого в перспективе не кажется более легким вариантом, но Корнелии просто необходимо вдыхать вместе с дымом тепло убеждений.       Пусть даже их здравость расценивается, как последняя стадия клинического безумия.       Проходит какое-то время прежде, чем она выбирается в тронный зал. Это становится понятно по тому, как исчезают все препятствия и её стискивает необъятная пустота, а под подошвой хрустят осколки. Корнелия замирает, прислушиваясь к гулкой тишине. Не имея при себе ни оружия, ни искренней веры в себя. Только безрассудство. Оно толкает её вперёд под шум крови в ушах.       И через пару шагов Корнелию заставляют остановиться. Невидимая рука сжимает её сердце, не то стремясь раздавить, не то вырвать прямиком из груди. Настолько чувствуется давление, что собственные пальцы остервенело тянутся к нему, точно это поможет избавиться от чужой хватки.       Не поможет. Ей остаётся хрипло глотать воздух, надеясь, что это не станет позорным концом после всего. Корнелия обращается внутрь себя, полагая, что раз уже заражена тьмой, то может быть, есть шанс вырваться из кокона, не умерев прямиком здесь.       Концентрация долго отмахивается от уговоров потерпеть пару минут, пока её сознание не нащупает хоть какую-нибудь лазейку. Мысли утихают не сразу, всё ещё волоча картины огненного тумана и убитых горем людей. В конце концов, этих плохих впечатлений в ней так много, что Корнелия бросает идею освободиться, вытерпев несколько особенно болезненных толчков сердца.       В конце концов, она пробует отвлечь кого бы то ни было другим способом. Примитивным и почти что детским. Но у неё не то чтобы есть ещё на выбор варианты.       Воображение не объято болью, и ей только нужно вообразить выпотрошенные тела, из которых с кровью льётся отчаяние. Припомнить Меридиан с его жестокими расправами, висящими в петле пленниками и каналом, полным человеческих костей. Сложно назвать ещё такой же рассадник жестокости, питающийся слезами и обманом. Принимающий в качестве аперитива отрубленные пальцы и изнасилованные реальностью мечты.       И, удивительно, но это срабатывает. Потому что воздух впивается в её легкие, а сердце пропускает удар. Корнелия чувствует этот грязный интерес физически, подставляя воспоминания, как фишку с дорогим номиналом. Просто, чтобы наконец пройти дальше.       Вдали дрожит мягкий розоватый свет. Обняв себя, Корнелия бредёт к нему по коридору, не в силах ускориться из-за когтей, царапающих рассудок. Сквозь трещины в стенах льётся дождевая вода, напоминая смоль. Глухо приземляются в лужи капли со скрипящего потолка. Она безрассудно нашептывает: — Кадма… Кадма… Кадма… Кадма…       Искренне не различая, кому именно принадлежит этот могильный шёпот.       Глазам открывается комната, пол которой завален разбухшими книгами и свитками. Кадма, оперевшись на посох, безостановочно произносит незнакомые заклинания, не выступая за нарисованный круг, источающий слабое свечение. Нарисованные символы подрагивают от магического поля. Кажется, что простое касание к ним напрочь сотрёт пальцы в порошок. — Из всех вариантов спасения ты выбрала самый паршивый, — Кадма не говорит. Сипло шепчет. И Корнелии приходится напрячь слух, чтобы услышать её, хотя между ними не более двадцати шагов. — Я тебе ничем не помогу. А вот ты себя угробила, не уплыв вовремя. — Мне всё рассказали, — Корнелия смотри куда угодно, но не вперёд. Не на женщину, чей облик страшнее самых уродливых ожогов. — Думай, что хочешь. У меня не было шанса сбежать.       Боги. Её вид. Костлявые пальцы. Выпадающие при каждом неравномерном вдохе пряди волос. Покрытая кровавыми бороздами шея. Сгорбленная спина, сжатые плечи. Свисающие лоскуты кожи, будто бы раскрывшиеся лепестки.       Корнелия трясет головой, мечтая увидеть Кадму другой. Как в первый раз. Статной, свежей и нашедшей пик своей силы. — Когда я перестану бороться, тварь, которая сейчас ползёт ко мне, вырвет твоё сердце и сожрёт, словно деликатес, — Кадма поднимает на Корнелию хмурый взгляд, сжимая сильнее древко. — А перед этим она займёт моё тело. И получится так, что это я буду убивать тебя. Буду ломать твои рёбра. Твой череп, — приглушённо перечисляет она, смотря прямо в голубые глаза. — Поверь мне, ты пожалеешь, что не ушла. Потому что боль — не самое худшее, что тебя ждет.       Она выплёвывает сгустки крови, заходясь в мерзкой, пугающей усмешке, от которой разит безысходностью. — Но есть другой вариант, — Кадма вытирает губы предплечьем, не замечая, как рвётся рукав. — И я бы предложила его тебе, будь ты сильнее дождевого червя. Но выйдет так, что обе стражницы земли умрут. Видит Оракул, я пыталась тебя спасти ради тех, кто когда-нибудь обязательно придет. — Я дошла до тебя. И это уже должно говорить тебе о чем-то. — И зачем же ты пришла? — Её рот перекашивается. И Корнелия с ледяным ужасом наблюдает, как голова Кадмы безвольно склоняется в сторону, как у куклы со сломанной шеей. — Попрощаться? Поплакать на могиле? Ничего из этого тебе не удастся, и я говорила об этом. Ты просто пришла на убой, как тупая скотина.       Позади что-то невнятно шумит. Цокает языком, прищёлкивает челюстью и шлёпает босыми ногами по лужам. Эхо доносится до них, заставляя обеих напрячься. Корнелия ступает вперёд и панически захлопывает дверь, давая себе некое ощущение безопасности.       Конечно же к ним никто не постучит перед тем, как войти. Дверь разнесут в щепки, а после сбудется каждое обещание Кадмы о сломанных рёбрах и размозжённом сердце. Смерть притрагивается к её плечу. Но пока не поворачивает к себе лицом.       Корнелия пересиливает себя и подбирается к Кадме вплотную, игнорируя висящую в воздухе скорбь. К подошве прилипают вырванные страницы, и едва её ноги останавливаются перед кругом, защитная магия мгновенно испепеляет листы с потекшим содержанием. — Я всегда в тебя верила. И слушала, — она замирает, различая во враждебном взгляде затаенную боль. — Это привело к тому, что Нерисса заняла трон. И ты всё равно будешь жива здесь, — Корнелия тычет в своё сердце, безмолвно умоляя время остановиться хотя бы на пару мгновений. — Знаю, для тебя это важнее, чем цветы на могиле.       Она замолкает, сжав кулаки до спазма в запястьях. Потому что ещё никогда не было так тяжело молчать, не возражая и задерживая на кончиках пальцев каждую секунду. Внутри всё переворачивается, когда Кадма, поборов мучения, спокойно выдыхает и тянется к ней, словно к дочери, отбрасывая многолетнюю обиду и злость. За то, что не спасла себя. За то, что вернулась такой разбитой и сломленной. — Сердце Замбаллы на миг погаснет, — она вытягивает из посоха подрагивающую сферу, направляя её к Корнелии. — Важно успеть выставить его вперёд, слышишь? Рассчитывай время, как я тебя учила. Смотри на меня, — жёстко цедит женщина, распознав в ней нарастающую панику, — тебе осталось совсем чуть-чуть.       Корнелия лихорадочно кивает, отказываясь слышать нагнетающий рокот за спиной. По позвоночнику прокатывается паническое смятение, парализуя мышцы. Она не верит своим рукам, дрожащим от переизбытка волнения и отторжения самой идее закончить всё вот так. Трагично и несправедливо. Словно у них был шанс расстаться как-то иначе.       Кадма сглатывает, и в это простое действие напитано такой решительностью, что Корнелия пугливо пятится назад не способная справиться с болезненным осознанием по-настоящему. Принять то неизбежное, что подобралось к мыслям не какой-то фанатичной идеей, а единственным выходом.       Сердце Замбаллы, будто почувствовав неладное, загорается столь ярко, что режет светом сузившиеся зрачки. Корнелия ощущает его силу, окутывающую Кадму, словно спасительный кокон.       Но раны больше не затягиваются, а глаза с каждой секундой стекленеют, точно у мертвеца. Женщина вздыхает, отбросив посох и стерев размашистым движением ноги круг. Её бесстрашный взгляд находит дверь, за которой разносится шёпот собственной души, выбравшей не тот мир для появления.       — Ты даже не успеешь её увидеть, если сделаешь так, как сказала я.       Во имя всего.       Корнелия пугливо сжимается, ощущая, как леденеет кровь от мысленного счёта. У неё остается всего несколько секунд, и их не хватит ни на прощальное прикосновение, ни на глупую шутку, что расправилась бы с ревущим в организме стрессом. Скорбь в мыслях быстро перерастает в кровожадность, будто бы взявшуюся из ниоткуда. Как меньшее зло из всех чувств, поглотивших её разум. — Только не вздумай дёргаться, — рвано хрипит Корнелия, занося руку.       Шероховатая стена полна неровностей и торчащих штырей. Затылок врезается в острый край осыпающегося камня, когда Корнелия, сжав лицо Кадмы, разбивает её голову первым ударом. Воздух прорезает пронзительным хрустом, точно кто-то ступил на ранний лед.       И её сердце практически останавливается от этого звука и тёплой крови, брызнувшей на предплечья. Под веками мерещатся чужие имена, обретающие вид давно убитых людей. Их ведь было не так мало, чтоб её пальцы закончили начатое?..       Она перестает видеть. Слышать. Принадлежать спёртому воздуху в этой комнате и, вероятно, себе, потому что сознание раскалывается надвое, совершенно не выдерживая запах крови, стук замертво упавшего тела и полумрак, что вспыхивает как только побелевшие губы испускают последний выдох.       Корнелии кажется, что ровно в это мгновение она упадёт следом, провалившись в вечное забвение и абсолютный ужас, липким слоем покрывающий онемевшие фаланги пальцев.       Это не по-настоящему. Не должно быть таким живым и громким. Ведь Смерть любит приходить тихо, не привлекая внимания. В больничных палатах под писк приборов. В тёмной спальне с завешенными окнами и зеркалами. В грязных подворотнях с разрисованными стенами. В объятиях человека, упорно отрицающего запах гибели.       Отторжение очевидного превращает её попытки прийти в себя в нелепицу, потому что Корнелия забывает о всех наставлениях Кадмы, истерично стирая рукавами кровь с предплечий. Её горло обдирает истошный крик, когда глаза поневоле распахиваются и взгляду предстает проломленный череп и перекошенное от боли лицо. Оно врезается в её память мгновенно, почти как новое ощущение, которое обычно определяет те самые последние минуты жизни.       Сердце Замбаллы медленно гаснет, почти что рассыпаясь. И его смерть тоже ощутима, потому что земля под ними словно воет, раскалываясь на мелкие части. Корнелия подставляет ему трясущуюся ладонь и загораживает Кадму, которой уже ни к чему ни королевство, ни собственная плоть, ни жалкие попытки спрятать её подальше.       Розовое мерцание тускнеет. Становится серым. И таким холодным.       Она стискивает челюсти, почти как в замедленной съемке глядя на слетевшую с петель дверь. Впечатавшуюся куда-то левее. Щепки проскальзывают по щекам, но некоторые остаются в ней, вспоров кожу. В глаза ударяет тяжёлый смрад, вынуждая Корнелию отшатнуться и отвернуться.       И, вероятно, она рассчитала время для удара настолько удачно, что даже тошно. Потому что Сердце вмиг гаснет, окончательно утратив связь с Кадмой. И в этой скользкой, дышащей и множащейся темноте нечто совершает рывок. Это чувствуется по резкому дуновению и шелесту взлетевших свитков. По собственному оцепенению.       Корнелия опускает голову, не вынося истошного крика в ушах, острой боли в затылке и духоты, словно рядом с ней толпятся сотни людей. Не понимая, откуда всё это взялось в маленькой комнате, окруженной пустотой.       Но затем происходит то, что выбрасывает её за пределы реальности. Кажется, что Сердце Замбаллы взрывается, обдавая её свежим воздухом. Только, взрываясь, оно поглощает каждый дюйм темноты. Безостановочно вбирает в себя новую силу, как тот самый пустой сосуд, про который говорила Рейна. Проходит целый миг прежде чем Корнелия решается по наитию дотянуться до него, потому что Сердце не может существовать без хозяина, а пока оно практически спасает, затягивая в свои пределы всё, что имеет хоть какую-то мощь.       Оно почти как Сердце Кондракара на ощупь.       Но её сбивает магическим полем так, что вышвыривает сознание и исчезает воздух в лёгких. Она не успевает выставить руки, чтобы упасть хотя бы мягче, не разбив висок об угол разваленного стеллажа.       И, пожалуй, чуть дальше свежего трупа с приоткрытым ртом.

***

      Капли скатываются по костяшкам, порождая щекочущее чувство. По ногам ползёт приятный холодок, задерживаясь дольше у порезов и царапин. Её пробуждение совсем не похоже на резкий скачок крови в затуманенном мозгу. Глаза не различают ничего, кроме знакомого голубого сияния, которое воспринимается, как слишком пестрое бельмо.       Ей требуется минуты две, чтобы понять, чему именно принадлежит этот мягкий свет и откуда доносится неразличимый звенящий шум.       Превозмогая острую боль, Корнелия привстает, не замечая скатывающейся по ней грязи цвета запёкшейся раны. Несколько прядей прилипли к левой стороне лица — той, что ощущается, как один большой спазм. Её слегка несёт в сторону от потери координации. Бьётся то в книжные шкафы, то в шершавые стены. Плечи покрываются новыми синяками, пока она пытается найти баланс в подкашивающихся ногах и гудящей голове.       Сложно назвать это чувство облегчением или радостью от мысли, что Рейна не соврала. Корнелия шмыгает, стряхивая с кончика носа пыль, а после вглядывается в подрагивающий разлом, так напоминающий…       Портал.       Он парит в воздухе, чуть выше её головы, источая такой же ослепительный блеск. В нём не видно ничего, кроме… солнечных лучей, возможно. Корнелия не может разобрать до конца из-за дезориентации, покалывающего левого виска и оживающего рассудка, переполненного разбитыми фрагментами. Они иглами впиваются в только-только очнувшееся сознание. Корнелия с чувством ударяет себя по левой щеке, выбивая горе ранеными кончиками пальцев.       Потом. Она обязательно разберется с ним позже. Как только выдохнет и залечит раны.       Как только осознает в полной мере, что произошло за такой короткий отрезок времени.       И Сердце Замбаллы такое же, как у Кондракара. Только полностью чёрное, лишённое тепла и красивого мерцания. Корнелия подхватывает его, прищуривается и немедля начинает рассматривать комок беспросветной темноты. Он будто бы дышит. Движется волнами. Кожу покалывает. Жжёт, как от огня, но без ожогов.       Мысль, что кто-то другой завладеет этой ценностью, перекрикивает опасения. Хуже будет только если Сердце попадёт не в те руки. И разве… оно уже не привязалось к ней, так легко перекатываясь с одной ладони в другую? Не хватает лишь веревки, которая, к превеликой радости, находится в куче мокрых штор. К посохам, внезапно, возникает отторжение.       Она продевает тонкий кусок ткани в отверстие, превращая артефакт в безделушку с ярмарки на безвкусной аляпистой верёвке. Мало, кто узнает, даже если поднесёт близко к глазам.       А теперь портал. Будущее, наконец, заметившее и её.       Корнелия набирает воздух в легкие, так и не обернувшись. Не простившись, как следует, потому что кажется, что любое движение в сторону Кадмы будет смотреться непростительно. Мерзко. Рука, убившая её, до сих пор дрожит. А память горит. Ни на мгновение не выбрасывает последний взгляд и эту проклятую решительность.       Корнелия, прижав ладонью кровоточащий висок, подходит к порталу. В ней взмывает надежда. Она пахнет свободой. И сломанными оковами.

***

      Первые секунды осознания затмевает буйство красок. Криков. Вони заживо разъеденных кислотой тел. Возможно, её ожидания были слишком высоки, а может, жизнь только-только начала сбрасывать козыри, обрушивая их на её долю. Всё, о чём просила Корнелия — отсутствие знакомых очертаний. Знакомых лиц. Нашивок на плащах. Доспехов и черепиц однотипных крыш.       Чего-то нового. Незнакомого. Что ещё не задело.       На неё налетают, сбивая с ног. Она будто бы переносится на пару лет назад, превращаясь в оторопевшую девушку с припасами в виде растерянности, доверчивости и безответной любви. Её окатывает ощущением дежавю. Слишком острым, правдивым, чтобы сжать веки и покачать головой, оправдываясь неверием.       Позади раздаётся громкий взрыв, отбрасывающий Корнелию вперёд. Она налетает на рослого, заляпанного кровью мужчину, затем на кого-то другого, кто точно так же отбрасывает её в сторону, будто мешок с сеном. На их рукавах тёмно-синие орнаменты, взявшиеся из прошлого.       Такого беззаботного в сравнении с этими секундами. Полными чужой ярости, борьбы и нескончаемого насилия.       Вокруг неё — площадь, запомнившая каждого жителя. Каждого пленника. Каждого стражника. Небо бушует наравне с людской жестокостью, покрываясь глубокими и слепящими трещинами. Молнии прорезают низкие и ревущие тучи, ударяя в высоченные шпили библиотек, театров и многоэтажек.       Корнелии достаточно одного взгляда на озверевших людей, чтобы столкнуться с горьким осознанием. Никакое это не будущее. Это Меридиан, проливающий новую кровь.       Разъяренная толпа стискивает её, лишая кислорода. Мужчины, женщины, — они будто бы все испили безумия из одной чаши, набрасываясь на королевскую стражу в попытке спастись. Не видя никого возле себя. Гремят клинки в ожесточенных схватках. Свистят пули с пугающей периодичностью. Всюду мокрая и прилипающая грязь. Кровь и выпущенные внутренности. Отскакивают сломанные доспехи, задевая чью-то челюсть. Рвутся плащи, кожа на открытых ранах. Вырывается накопленное отчаяние, отравляя воздух наравне со слезоточивым газом. Судорожный кашель звучит в аккомпанемент безудержному вою и нечленораздельной ругани.       И этот поток животной злости накрывает Корнелию с головой. Буквально. Как волна, которую нельзя обойти.       Она проталкивается через бьющихся солдат, пригнувшись и защищая затылок. Не думая лишний раз о том, что знает, в каком направлении нужно идти. В неё беспрестанно кто-то врезается, задевая оружием, кулаками и локтями. Ни через минуту, ни через пять давка не прекращается, усиливаясь с каждым прибывшим на подмогу бойцом. Их достаточно с обеих сторон. В самые знаменательные праздники вино не лилось так, как льётся сейчас кровь по главной площади Меридиана, утопающей в трупах и неудержимых воинах.       Корнелии почти удаётся выбраться из удушающего плена, как вдруг её тянут, пригвождая к чему-то твёрдому и отдающему запахом бумажных плакатов и сопротивления. Она остервенело вырывается, намереваясь пнуть напавшего, но глаза её быстро различают отросшую щетину и дурацкий шлем, защищающий лишь макушку.       Не может быть. Время для неё останавливается, как замирают и его зрачки, почти поглотившие всю коричневую радужку. — Олдерн, — выпаливает Корнелия сухими и потрескавшимися губами. — Какого хрена ты здесь… — он яростно вскрикивает, но его перебивает ржание лошади, подскочившей слишком близко к ним. — Мать твою, Корнелия! Что ты здесь забыла? — Портал выбросил. — Они ещё появляются? — Олдерн давит на её плечи, заставляя присесть ещё ниже. На них сыплются обломки деревянной телеги, подорванной, кажется, самодельной бомбой. — Завеса же была закрыта полностью! — Уже нет! — громко отвечает Корнелия, приблизившись к нему настолько, что щетина щекочет её подбородок. — Что тут…       — Восстание, — не дослушав, коротко поясняет Олдерн. — И мы в самом эпицентре! По всему Меридиану сейчас так! Ты не найдешь ни одного спокойного места.       Громогласный рёв раскатывается по площади, заставляя всех на секунду умолкнуть. Корнелия слышала его слишком часто, чтобы вот так вот тормозить и пребывать в растерянности. Она вскакивает, вцепляясь мёртвой хваткой в руку застывшего Олдерна. — Идём! Это Седрик! — Её голос теряется в резком облаке дыма и пепла. Горло стискивает удушье от паров ядовитого газа и пролетающих мимо пуль. — Олдерн, вставай! Потом! Мы сможем поговорить позже!       Очухавшись от смятения, Олдерн кивает, поднимаясь следом за ней. На его побелевших губах рассыпается каплями чья-то кровь. — Корнелия, — он останавливает её на короткий миг, принимая слишком взволнованное выражение. Позволяя невысказанной печали проникнуть во взгляд. — А где Калеб?       Нет. Нет. Нет.       Он до сих пор дорожит им, как товарищем и самым первым другом.       Этот разговор не может начаться именно сейчас, когда возле них приземляется взрывчатая смесь. Корнелия практически вытаскивает Олдерна из лап смерти, оттолкнув его в бушующую толпу и пробравшись в неё вместе с ним. Всего через пару секунд за ними разносится взрывная волна, расщепляющая с десяток человек.       Их пальцы сжимаются в замок. Достаточно крепкий. Его не может разъединить ни столпотворение, ни жар огня. Корнелия задерживает дыхание, пряча слезящиеся глаза в высокий ворот кофты. Боясь дотронуться до собственного лица, облепленного чьими-то ошметками. Рот переполнен кислой слюной и песком, криком и тошнотворными слезами паники. — Не отставай! — Олдерн резко тянет её в свою сторону, вынуждая идти против обезумевшего течения. Дальше от пекла. От воцарившейся смерти.       Под ногами давно нет земли. Им приходится идти по мёртвым телам, оторванным конечностям, надеясь, что они в самом деле мертвы. Эти упавшие люди. В какой-то момент становится легче дышать, и Корнелия ускоряется, переставая смотреть под ноги и по сторонам. Перед ними появляется узкий переулок, который просто не может исчезнуть или пропасть в клубах густого дыма. Не может. Особенно, после того, что они пережили.       И у них в самом деле получается спастись. Выкарабкаться относительно целыми.       Олдерн начинает бежать, утягивая Корнелию за собой. Чуть развернувшись, взглядывает на неё, когда звонкий свист и гремящая боль приходятся куда-то ниже макушки. В затылок, наверное. Пуля вспарывает кожу, исчезая в рваных волокнах тканей. Корнелия просто не способна разобрать, в каком именно участке тела начинает так… невыносимо болеть, будто бы туда воткнули сразу сотню ядовитых игл.       Потому что боль начинает растекаться до самых пят. Обездвиживает. Заставляет её упасть, схватившись за влажное железо и непреднамеренно протолкнуть его глубже. Зачеркнуть попытки спасения и борьбу на каком-нибудь деревянном столе в окружении таких же раненых людей.       Олдерн смотрит так, словно пулю получил он, а не она. Но он важен им. Повстанцам. Будущему Меридиану. В отличии от неё. — Иди! — На странном, почти что пораженном издыхании выкрикивает Корнелия. — Калеб… должен быть жив.       И эти последние слова вселяют в мужчину блеклую надежду. Его оплетает столь сильное замешательство, что очнуться помогает лишь отрикошетившая пуля от угла дома. Она почти задевает его бок, но врезается в ржавую решётку на окне. Олдерн сглатывает. Стягивает шлем, прикрывая дрожащие губы. Он всегда был таким. Хорошим и преданным.       Дым подбирается к ним, укрывая от хаоса. Корнелия обессиленно сжимает рану, кажется, ту самую, пока из неё выливается кровь. Боги. Неужели её всегда было так много? Она наполняет рот, словно сок, стекает по подбородку, по напряжённой шее и вздымающейся в лихорадочном дыхании груди.       Первыми начинают неметь кончики пальцев. Первым меркнет сердцебиение. Оно замедляется настолько, что конечности обволакивает нестерпимым холодом и странным умиротворением. Рейна ведь не могла соврать.       Тогда отчего так холодно и тихо? Отчего больше не чувствуются мышцы и собственное дыхание?       Секунда.       И Корнелия предпринимает попытку подняться, но её сжирает непреодолимая слабость. Такая… фатальная. Обещающая лишь один исход, что подкрадывается вместе с ледяными объятиями ночи.              На неведомом инстинкте она намеревается взмолиться, раскрыв окровавленные губы. Но молитва рассыпается о маленькое железо и тлеющие частицы пороха на языке. Мир продолжает шуметь и гореть, обволакивая её гремящими взрывами, чужой кровью и осколками. Бесчеловечными криками, дымом и разрушениями. Ожившим насилием и мертвыми надеждами.       На неё падают бездыханные тела, придавливая к грязной, влажной от багровых луж, земле. Они словно одеяло, укрывают Корнелию от тёмного неба сквозь которое пробирается освобожденное солнце. Она успевает заметить его блеклые лучи в разбитых стеклах и выброшенных клинках. Всего на мгновение.       После глаза её перестают видеть что-либо, кроме тёмной ряби и красных кончиков передавленных пальцев.       Но, возможно, мир просто решает умереть вместе с ней, испустив последний хриплый вдох через её лёгкие. Сбрасывая краски, яркие запахи и тепло.       Становясь пустым.       И таким холодным.